ДЕТСТВО[1]

ДЕТСТВО[1]

I

«И был вечер, и было утро» — читаем мы в вечной книге Бытия. Счастлив тот человек, который на всю жизнь сохранил это чувство реальности мира, вечно воссоздающегося благодатью Божией и покоящегося в лоне своего Творца. Это чувство непосредственно дано ребёнку, но не освящённое верой, оно быстро гаснет и сменяется мучительными исканиями, которые находят своё выражение в бесчисленных детских вопросах Большая часть этих вопросов остаётся не только не отвеченной, но и не заданной: «Почему увядают цветы?» «Почему умирают люди?» «Почему злой ветер гонит листочки?» Почему так много страшного в большом непонятном мире за пределами детских сказок и игр? Как передать эти муки детства? Муки от невозможности осознать свои впечатления, осмыслить, осветить каким?то высшим светом, распределить по местам…

Отголоски жизни взрослых сквозь полузакрытые двери проникали в детскую комнату и острыми иглами вонзались в сердце…

II

Отшумел 1905 год. Взрослые перечитывали и жгли какие?то книги. Милая девушка Эсфирь, которая так хорошо делала для нас бумажные пароходики, была приговорена к смерной казни как революционерка. Ей удалось бежать в Египет. «Как чувствует она себя там, бедняжка, между фараонами и пирамидами?» — думала я.

Мама и тётя, запершись в комнате, читали вслух книгу Леонида Андреева «Анатэма». Я простояла несколько часов у дверей, не будучи в силах уйти, мало понимая, но холодея от ужаса.

Вечером кто?то говорил о Ницше, а ночью сверхчеловек ходил по столам и душил людей…

Часто к папе и маме приезжали родственники и знакомые. Мы, дети, всегда вовремя ложились спать, но я долго не могла уснуть и прислушивалась к их рассказам. Каждый говорил о пережитых бедах и обидах, обвиняя во всём других и оправдывая себя. В детской голове невольно рождалась мысль: «А что, если бы вместо этих людей пришли к нам в гости те, которых обвиняют, — ведь они также стали бы оправдывать себя и обвинять других? Не должно ли все быть как?то наоборот, и тогда меньше было бы обид и страданий?»

Часто взрослые говорили о смерти. Просыпаясь ночью, я часто прислушивалась со страхом к дыханию окружающих, — не умер ли кто? Желая яснее представить себе свою смерть, я закрывала глаза и уши и думала: «Не будет солнца, неба, цветов, звуков, все выключится одно за другим, останется — ничто. Это будет смерть».

Вечерами, когда мы ложились спать, мама часто уходила на лекции, а бабушка сидела в столовой и что?то читала вполголоса. Я прислушивалась к её шёпоту и думала: «Бабушка уже стара, она скоро умрёт, и я больше никогда не услышу её голоса, не увижу её лица. Зачем это так?»

Мне хотелось зажать её руку в своей и сохранить на целую вечность.

III

Мама моя была из тех людей, о которых Мейстер Экхард говорит: «Они живут и действуют среди вещей, но делают это так, точно стоят у крайнего небесного круга, совсем близко к вечности».

Ничто в мире материальном её не привлекало, ей ничего не нужно было для себя, и своих близких она любила какой?то особенной, одухотворённой, самоотверженной любовью. Она несла на себе все заботы и тяготы жизни, ни на минуту не отдаваясь житейской суете. И связь её с нами, детьми, была какая-то особенная, духовная: «Если бы ты не родилась, я бы по тебе всегда скучала», — сказала мне мама однажды, когда я была ещё совсем маленькой девочкой. А когда я подросла настолько, что мама могла надеть на меня своё чёрное платье, она сказала спокойным, почти радостным голосом: «Ну, вот моя девочка уже взрослая, и я могу скоро умереть». Ничто в нашей детской жизни не казалось маме мелким или ненужным. Иногда я спрашивала маму: «Может быть, не стоит тебе этого рассказывать, может быть, это тебе неинтересно?» И мама неизменно отвечала: «Всё, что интересно тебе, интересно и мне». Мы жили глубоко единой внутренней жизнью. Однажды я серьёзно заболела. Когда поставлен был диагноз, мама вошла ко мне в комнату и с улыбкой сказала: «Не бойся ничего, мы будем болеть вместе».

Помню, как, рассказав маме о каком?то совершенном мною дурном поступке, я спросила: «Можешь ли ты простить меня на этот раз?» — «Не только на этот раз, но и всегда», — твёрдо ответила мама. Это обещание всегдашнего прощения было сильнее самой страшной угрозы.

«Какое счастье быть вместе с тобой», — говорила я маме, когда мы бывали одни. «Дай Бог тебе большего счастья», — с грустной улыбкой отвечала мама.

IV

Религиозное чувство не родилось в душе изолированно. Оно возникло в сложном комплексе чувств, при первых попытках осознать жизнь. Возникло вместе с чувством истории, осознанием своей принадлежности к великому народу, который «открыл» Бога для человечества. Люди жили во тьме язычества, верили идолам. Еврейский народ «открыл» существование Единого Истинного Бога, Творца неба и земли. Другие народы «открыли» вращение земли, электричество, закон тяготения и многое другое, но то «открытие», которое сделал еврейский народ, было величайшим.

Мысль об этом наполняла душу чувством национальной гордости, и какой?то большой личной нравственной ответственности… на всю жизнь.

V

Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную тёмную юбку и широкую белую кофту, на голове у неё была чёрная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные «халы», но хозяйственные дела мало интересовали её, и никто не мог представить себе P. A. без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая всё, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в её собственной семье и было связано с её личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись её памяти и любознательности.

Бабушка охотно читала с нами все наши детские книги. Помню, как мы с бабушкой прочли книги: «На плавающих льдинах», «Страна долгой ночи», «Школьные товарищи», «Дон Карлос»…

В дни больших еврейских праздников бабушка не стряпала и не читала газет. Она закрывалась в своей комнате и с утра до вечера читала псалмы и молитвы на древнееврейском языке (что было доступно немногим женщинам).

Бабушку нельзя было беспокоить в эти дни. И я не решалась никому признаться в том, как мучительно хочется мне знать, что написано в больших бабушкиных книгах, и что означают эти незнакомые мне квадратные буквы. Я старалась под каким-нибудь предлогом проскользнуть в бабушкину комнату, и, торопясь, таинственным шёпотом просила показать мне «одну только букву». «Это «алеф», — говорила бабушка, показывая мне странную букву, напоминающую латинское N, но более правильной формы. После этого я быстро выбегала из комнаты, стараясь никому не выдать своей тайны.

В пятницу вечером бабушка зажигала две большие свечи и молилась над ними. Какая?то особенная тишина царила в это время в комнате, и я знала, что бабушка не за себя и не за своих только детей и внуков молится, но за весь еврейский народ, рассеянный по всему миру, но объединённый веками гонений и скорби, и чувствовала, что в тишине субботнего вечера, в мягком свете этих свечей, отдыхает на краткий миг душа народа–страдальца. В еврейской религии нет «я», а только «мы». Не «раб Божий», но «народ Божий» предстоит Богу в молитве…

«Ты избрал нас из всех народов и возвеличил над всеми языками», — нараспев читала бабушка…

В праздник Ханука зажигали 7 маленьких свечей в память о семи братьях Маккавеях. Делать это, по обычаю, должен был мужчина. Папа и мама не считали необходимым исполнять что?либо из обрядов или установлений религии. То, что делалось, делалось для бабушки, и всегда с тёплым и хорошим чувством. Итак, папа, надев по просьбе бабушки шапку, зажигал ханукальные свечи. В комнате становилось весело и празднично. Маленькие огоньки скрепляли никогда не обрывающуюся нить столетий, прошлое народа оживало в далёких потомках.

VI

Мне было, должно быть, лет шесть, когда мы поехали на лето в Балаклаву. «Маленькая светлая бухта с нарядными яхтами — это наше детство, — думала я, — а безбрежное море, скрывающееся за утёсами — это большой мир, который ожидает нас за его пределами».

Зимой, в Москве, с наступлением вечера, открывались безграничные ночные миры, на небе загорались далёкие звёзды. Я боялась звезд… Опускали занавески, зажигали лампы, раскладывали на столе любимые игры и книги — маленький мир, подобный балаклавской бухте — почти обман… Он скрывал на время от наших глаз большой страшный мир, готовый нас поглотить. Бог, в существовании которого ни я, ни мои родители не сомневались, был так же далёк, как эти далёкие звёзды. Никто не учил меня молиться. Я знала только, что Бог сотворил мир и дал людям нравственный закон. Это знание не могло облегчить моих страданий.

VII

Иом–Кипур — единственный, установленный еврейской религией день покаяния. В этот день, вспоминая страдания времён инквизиции, еврейский народ плачет и молится о своих грехах.

Я смутно представляла себе, что такое грехи и почему надо о них молиться.

В Иом–Кипур бабушка уходила на целый день в синагогу и постилась (т. е. ничего не ела с вечера предыдущего до вечера последующего дня). Когда же она чувствовала себя слабой и не могла выйти из дома, она читала молитвы с утра до вечера, запершись в своей комнате. Мама тоже постилась в Иом–Кипур, но в синагогу не ходила и молитв не читала, а только была грустнее обыкновенного.

Однажды летом мы сидели в саду. Я играла во что?то, а бабушка беседовала с пожилой женщиной–крестьянкой. Они говорили о том, как счастливы и невинны дети, и какой тяжестью ложатся на душу грехи.

В свете угасающего летнего дня я вдруг со всей силой почувствовала тяжесть и неотвратимость ожидающего нас греха, и ещё одна тень легла на предстоящую жизнь. С этим связывалось и другое, как будто случайное, но неизгладимое впечатление. Дети, как всегда, играли во дворе. Один шалун подбежал к маленькому мальчику и, сделав угрожающий жест, шутя крикнул: «Жить или умереть?» — «Умереть», — неожиданно серьёзным тоном ответил малыш. «Почему?» — удивлённо спросили дети. «Маленьким умрёшь — ангелом будешь», — ещё серьёзней ответил мальчик.

VIII

Мы очень мало знали событий библейской истории, и при этом всякий элемент чуда был исключён: Моисей был великий учёный. Он хорошо знал законы природы, а потому многие советы его полезны до сего времени. Переход через Чёрное море объясняли приливами и отливами. Всё должно было уложиться в цепь причин и следствий. Внутреннее чувство противилось этому, создавалось недоверие к взрослым и их установкам.

1910 год. Комета Галлея. Для окружающих это было только одно из интересных явлений природы, которое стоило понаблюдать. В народе поговаривали о том, что комета может задеть своим хвостом Землю, и тогда жизнь на Земле прекратится. Никто у нас дома не придавал этим толкам ни малейшего значения, над ними смеялись, как над фантазией досужих и невежественных людей. Но для меня, восьмилетней девочки, ожидание конца света, вопреки всему, стало, как для средневекового человека, реальным и всеобъемлющим переживанием. Правда, мысль эта не была связана для меня ни с какими религиозными представлениями, и чувство личного страха также не было преобладающим. Основным было чувство жалости ко всем, — не столько потому, что всем грозит неминуемая смерть, сколько потому, что никто не знает и не хочет знать об этом.

Был солнечный день. Я шла вместе с папой и Веничкой по Чистым Прудам и ясно чувствовала, как вся реальность внешнего мира, привычная и знакомая, рушится, как карточный домик. Ещё час, два, и всё будет уничтожено.

Хотелось крикнуть, рассказать всем, но надо было молчать: никто не поймёт и никто не поверит…

Мы вернулись домой. День клонился к вечеру. Всё осталось по–старому, комета не задела Землю. «Ты больна?» — спросила мама, увидев меня. Я не в силах была ответить и залилась слезами.

IX

Волна погромов и антисемитизма, поднявшаяся с наступлением реакции, прокатилась по России. Мы ежедневно читали об этом в газетах и журналах, слышали от приезжих с юга и с запада людей. Среди пострадавших были родственники и знакомые. Вчерашние друзья и соседи грабили и убивали стариков и детей. Мысль о погромах давила сердце. Быть может, самым страшным было то, что, как передавали, погромы всегда начинались крестным ходом и пением молитв. Люди кощунственно пытались освятить крестным знамением злое дело и с молитвою шли на преступление. «Уж не язычники ли они в самом деле?» — невольно мелькнуло у меня в голове. Антисемитизм проникал и в Москву, где еврейское население составляло в то время меньшинство. Были дни, когда мы не могли выйти во двор погулять, потому что наши обычные товарищи по играм встречали нас злыми словами и оскорблениями. Я долго думала, чем бы смягчить сердца моих маленьких преследователей и однажды, выйдя во двор, начала заранее приготовленную речь: «Мы — дети, — говорила я, — и различие между национальностями не может иметь для нас значения». Не знаю, многое ли было понятно в моей речи, но на короткое время это помогло, и дружба возобновилась.

С приближением Пасхи антисемитизм всегда усиливался. Однажды, когда я вышла во двор, девочки встретили меня особенно недружелюбно, а одна из них вызывающе сказала: «Вы — евреи, а евреи Христа распяли!» — «Не может быть, — подумала я, — евреи — самый просвещённый и благородный народ древности — не могли сделать ничего жестокого и несправедливого». И я побежала к бабушке за разъяснениями. Бабушка сидела на своём обычном месте у окна и читала. «Бабушка, — сказала я взволнованно, — правда ли, что евреи Христа распяли?» — «Нет, — спокойно ответила бабушка, не отрывая глаз от книги, — не евреи, а римляне».

X

Мы росли с братом вдвоём и были неразлучны. Веничка был старше меня на три года, и интересы его были направлены в другую сторону. Девяти лет он проводил какие?то опыты по ботанике и разрешал вопросы о связи между электричеством и магнетизмом, но по характеру он был гораздо мягче, чем я, и беззащитней. Мы переживали друг за друга гораздо сильнее, чем каждый за себя. Только Веничкины, а не мои обиды и огорчения казались мне заслуживающими серьёзного внимания.

Будучи уже в гимназии и в университете, я волновалась только перед его, а не своими экзаменами. Когда врачи временно запретили ему есть соль, я просила у мамы разрешения также не есть соли, чтобы ему легче было переносить это лишение. Веничка также нежно относился ко мне. Отношение же его к маме доходило до болезненного состояния. Он часто звал маму «моя святая», хотя мама очень этого не любила.

Однажды ночью с В. случился нервный припадок. До утра никто не ложился. Мама приходила в отчаяние и обвиняла себя во всём. Напрасно папа пытался её успокоить. Для меня это было первое большое горе. Припадки повторялись. Проф. Россолимо посоветовал на год взять Веничку из гимназии и не разрешил выезжать летом на юг, рекомендовав подмосковную деревню.

С этого времени мы с мамой оберегали Веничку, как могли, и при усиленном лечении припадки года через два совершенно прекратились, но за эти годы я ни разу не видела маму весёлой, да и сама, кажется, разучилась смеяться.

С тех пор как Веничка заболел, мы никогда не спали в темноте: на ночь зажигали крошечные лампочки «файнольки» с цветными колпачками. Их свет не успокаивал. Он казался тревожным сигналом в тёмную ночь. Я знала, что мама теперь спит всегда одетая и не позволяет себе крепко уснуть, чтобы не пропустить момента, если её «бедному мальчику» (так она звала теперь Веничку, когда он не мог этого слышать) будет нехорошо.

XI

Летом в деревне мы жили более привольной и спокойной жизнью, сливаясь с окружающей природой и крестьянами, переживая вместе с ними многие моменты их жизни: возвращение стада, сенокос, уборку хлеба и т. п. Крестьяне относились к нам хорошо и тепло. Нас с детства приучали поздравлять окружающих с их праздниками. В деревне, где мы жили, престольный праздник был Ильин день. Окрестные крестьяне на три дня прекращали всякие работы, отдыхали и ездили друг к другу в гости целыми семьями. По вечерам водили хороводы, устраивали пляски, пели песни.

Мы, дети, любили эти дни. Однажды я подошла к группе знакомых крестьян, расположившихся под деревом на отдых и приветствовала их обычным: «С праздником вас!» — «И вам веселье при празднике», — ласково отвечали они. В этом ответе было что?то хорошее, дружеское, что примиряло со многими.

В деревне «файнольки» были не нужны. У крестьян, в избе которых мы жили, были иконы. Перед ними часто горели ночью лампадки. Какой?то удивительно мирный свет лился от этих лампадок или, быть может, от незнакомых кротких ликов над ними. Казалось, весь дом наполняли тихие ангелы. Мы ничего не знали об ангелах. Ветхозаветная религия знала живых ангелов, вестников Божиих, но память цивилизованных потомков в Европе сохранила только схему рационалистического монотеизма. И мир, который охватывал душу в такие ночи, был ощутимым, но непонятным и почти недозволенным…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.