БЛАГОДАТЬ ДУХА СВЯТОГО

БЛАГОДАТЬ ДУХА СВЯТОГО

Переписка с батюшкой стала редкой, но мои поездки в Загорск регулярными, хотя, по условиям того времени, не частыми. Его руководство всё более охватывало всю жизнь внешнюю и внутреннюю, невозможно было предпринять ни одного дела без его благословения.

«Бывают люди святые, — как?то сказал батюшка, — а бывают люди, хотя и не святые, но «правильные». О святости судит один Бог. Правильность же служит путеводной звездой для многих людей, окружающих такого человека, она помогает им переплыть море житейское, не теряя нужного направления». Батюшке хотелось принести все, у него проверить свои поступки, мысли, чувства и движения душевные. И часто оказывалось, что то, что тебе казалось полезным, было неполезно, а то, что казалось ошибкой, было необходимостью.

В один из первых моих приездов к батюшке после крещения, я рассказала ему о том, что в течение 22–х лет вела дневник, в котором отмечала все важнейшие этапы и события моей внутренней жизни. Я думала, что батюшка заинтересуется этим дневником, одобрит ведение его и на будущее. Но батюшка отнёсся к этому совершенно иначе. «Тогда был период исканий, а теперь период осуществления, — сказал он. — Теперь вы все должны приносить сюда». При этих словах он указал мне на образ Божией Матери.

«А что делать с теми дневниками, которые имеются?» — спросила я. Батюшка предложил их уничтожить. Нечего и говорить, что я исполнила это в тот же вечер.

Батюшка спросил, есть ли у меня дома какие?либо изображекия Божией Матери и Спасителя. У меня была Мадонна итальянского художника. На этой картине Матерь Божия была изображена поклоняющейся рождённому Ею Младенцу. Картина была написана в голубых тонах, и я её очень любила. Вторая репродукция была куплена мною в маленьком книжном магазине на Невском пятнадцать лет назад, когда я, приехав в Ленинград, на съезд психоневрологов, каждое утро до заседания заходила в Казанский собор, где находилось поразившее меня Распятие на фоне Иерусалима.

Мадонну батюшка не одобрил, и мне пришлось с ней расстаться, а ленинградскую репродукцию просил привезти к нему. На ней был изображён Спаситель, идущий по полю среди колосьев в сопровождении своих учеников [7]. Батюшка освятил её, отдал мне и сказал: «Пятнадцать лет у вас была обыкновенная открытка, а теперь она живая».

Батюшка дал мне также снимок с иконы «Умиления», которая была особенно чтимой на Солянке и снимки с которой имелись у всех его духовных детей. Я повесила её у себя в комнате, но долго не могла к ней привыкнуть, так грустно мне тогда казалось видеть Матерь Божию без Младенца. Тоня привезла мне вскоре образки Преподобного Сергия и Преподобного Серафима. Я часто видела их у неё и прежде. Я ещё до крещения несколько раз провожала её на вокзал, когда она уезжала в Саров. Во время одной из таких поездок, прощаясь со мной, Тоня сказала: «Ты будешь со мной везде, где мне будет хорошо».

Вживание в мир икон шло постепенно, хотя в душе хранилось незабываемое воспоминание об увиденном однажды образе Спасителя в университетские годы, в комнате подруги во время совместной подготовки к греческому экзамену, когда в этом изображении для меня почти мгновенно открылось живое присутствие Изображённого.

Большинство моих знакомых в то время были люди неверующие. Однажды я спросила у батюшки, как мне поступить, когда человек (неверующий) делится со мной своими переживаниями, рассказывает о том, что его мучает, а я совсем не знаю, как подойти и чем помочь. «В то время, как он вам рассказывает, — сказал батюшка, — читайте про себя «Господи, помилуй», и Господь примет как исповедь».

В начале Великого поста я написала батюшке письмо, в котором высказывала мысль о том, что теперь настало для меня время вступить в начальный класс духовной жизни. Ответ на это письмо сохранился, и я могу привести его. Вот это письмо, датированное 25 марта 1937 года:

«Апостол Иоанн Богослов в Первом соборном послании в 4–й главе ясно и определённо предостерегает, чтобы человек не каждому духу верил, но испытывал духи, чтобы он познавал Духа Божия и духа лестча. Св. апостол так определяет: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа во плоти пришедша, от Бога несть. А всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа во плоти пришедша, от Бога несть, и сей есть антихристов. Действительно, человек олицетворяет жизнь свою духом, и потому польза или вред человеку и от человека определяется тем духом, какой он носит в себе и которым дышит: отсюда не только важно, но и необходимо для человека, чтобы он знал, какой дух в нём действует, каковым направляется его воля. Когда апостолы, оскорблённые за неприятие Самарией их Учителя и Господа, обратились к Иисусу Христу с просьбой разрешить им молитвою низвести с неба огонь, чтобы попалить недостойных самарян, Господь, останавливая их, сказал: «Не знаете, какого вы духа». Действительно, только день Пятидесятницы, день сошествия Святого Духа разрешил им, что не охватывало ни сердце, ни ум их в то время.

Подобным образом, не в состоянии охватить ни отдельный человек, ни все человечество вместе, со всей его так называемой культурой, того смысла жизни, к которой призывает и ведёт Господь, если человек не постигнет полноты Святого Духа, того, что исповедует Святая Православная Церковь всеми её таинствами. Стяжание Духа Святого! Оно не только открывает не действовавшее ранее тайное души человеческой, но и подаёт силы выявлять его.

Обратимся к прошедшему. Что случилось с вами? Откуда взялись благодатные движения, отображённые в последнем письме вашем? Умудрённые благодатным опытом говорят: единственное состояние духа, через которое входят в человека все духовные дарования, есть смирение. Мы скажем: это непрестанная молитва, вера, надежда и любовь трепетной души, предавшей свою жизнь Господу. «Агница Твоя, Иисусе… зовёт великим гласом: «Тебе, Женише мой, люблю и Тебе ищуще, страдальчествую. И сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе и умираю за Тебя, да и живу Тобою, но яко жертву непорочную приими мя, с любовию пожершуюся Тебе. Тоя молитвами, яко милостив, спаси души наша».

Смирение есть дверь, отверзающая сердце и делающая его способным к духовным ощущениям. Смирение доставляет сердцу невозмутимый покой, уму — мир, помыслам — немечтательность. Смирение есть сила, объемлющая сердце, отчуждающая его от всего земного, дающая ему понятие о том ощущении вечной жизни, которое не может взойти на сердце плотского человека. Смирение даёт уму его первоначальную чистоту. Он ясно начинает видеть различие добра и зла во всём, а в себе всякому своему состоянию и движению душевному знает имя, как первозданный Адам нарекал имена животным по тем свойствам, которые усматривал у них. Смирением полагается печать безмолвия на всё, что есть в человеке человеческого, и дух человека в этом безмолвии, предстоя Господу в молитве, внемлет его вещаниям. До ощущения сердцем смирения не может быть чистой духовной молитвы.

Непрестанной памятию Божиего присутствия препятствуют рассеяность наших помыслов, увлекающих наш ум и суетные попечения. Только когда вся жизнь наша всецело направлена к Богу, человек делается способным и начинает верою во всём видеть Бога — как во всех важных случающихся обстоятельствах жизни, так и в самомалейших, — и во всём покоряться Его воле, без чего не может быть памяти Божией, не может быть чистой молитвы и непрестанной. Ещё более вредят памяти Божией, а потому и молитве, чувства и страсти. Поэтому надо строго и постоянно внимать сердцу и его движениям, твёрдо сопротивляясь им, ибо увлечения уводят душу в непроницаемую тьму.

Всякая страсть есть страдание души, её болезнь, и требует немедленного врачевания. Самое уныние и другого рода охлаждение сердца к деятельности духовной суть болезни. Подобно, как человек, который был болен горячкой, по миновании болезни ещё долго остаётся слабым, вялым, неспособным к делу, — так и душа, больная страстью, делается равнодушна, слаба, немощна, бесчувственна, неспособна к деятельности духовной. Это страсти душевные. На них вооружаться, бороться с ними, их побеждать — есть главный труд. Необходимо усердно трудиться в этой борьбе с душевными страстями. Молитва обнаруживает нам страсти, которые живут в нашем сердце. Какая страсть препятствует нашей молитве, с той должны мы бороться неотложно, и сама молитва поможет в этой борьбе, и молитвой же искореняются страсти.

Светильник, с которым девы могут встретить Жениха, есть Дух Святый, который освещает душу, обитая в ней, очищает её, уподобляя Христу, все свойства душевные образует по великому Первообразу. Такую душу Христос признает Своей невестой, узнает в ней Своё подобие. Если же она не освещена этим светильником Духа Святого, то она вся во тьме, и в этой тьме вселяется враг Божий, который наполняет душу разными страстями и уподобляет её себе. Такую душу Христос не признает Своей и отделяет её от Своего общения. Чтобы не угас светильник, необходимо постоянно подливать елей, а елей есть постоянная молитва, без которой не может светить светильник».

Потом я прочитала впервые великий канон Андрея Критского. Он показался мне очень трудным и непонятным.

Приехав к батюшке, я с грустью сказала ему, что канон я не поняла и он мне не понравился. «Не смущайтесь, — сказал батюшка, — я этого ожидал». — «Не только не понравился, но и протест какой?то вызвал», — нерешительно добавила я. «И это должно быть, и этим не смущайтесь», — ответил батюшка.

Действительно, впоследствии этот канон стал для меня близким и любимым.

Мне так хотелось подчинить руководству батюшки не только свою волю, но и чувство, и мысль. Поэтому я особенно тяжело переживала те случаи, когда не могла согласиться с тем, что говорил батюшка, а таких случаев в то время было довольно много. Я пыталась понять и усвоить его мысль, но искренность была важнее всего.

Один раз батюшка прямо сказал мне: «Если вы не согласны со мной, то отчего же вы не возражаете?» — «Я здесь не для того, чтобы возражать», — ответила я. «Нет, нет, непременно надо возражать, — сказал батюшка, — иначе у вас ясности не будет. А кроме того есть много вопросов, в которых каждый может иметь своё мнение, и это ничему не мешает. Например, мне нравится зелёный цвет, а вам — синий», — пошутил он.

Удивительное понимание чужой души было у батюшки не только чуткостью душевной, но и духовным дарованием.

Однажды, собираясь вечером ехать в Загорск к батюшке, я была неспокойна. Меня тяготила постоянная необходимость скрывать и обманывать, а также опасение, что очередная поездка может окончиться неблагополучно не только для меня, но и для него. Перед самым отъездом, чтобы немного успокоиться, я наугад открыла Евангелие и прочла следующие слова: «Мир Мой даю вам, не так, как мир даёт, Я даю вам».

Когда я приехала к батюшке, он открыл Евангелие и прочёл мне эти же самые строки. Тогда я рассказала ему обо всём. «Вот видите!» — сказал он, давая мне понять, что это «совпадение» не было случайным.

Посещая время от времени храм до крещения, я улавливала только отдельные фрагменты богослужения. Когда я слышала пение «Христос Воскресе» или «Господи, помилуй», мне хотелось, чтобы оно никогда не прекращалось. Постепенно начали выделяться островками «Великое славословие», «Свете тихий» и другие. Особенно сильное впечатление произвели на меня слова «Святый Боже», которые я прочла однажды на часовне в Охотном ряду, возвращаясь поздно вечером из университета пешком.

Иногда, придя в церковь и уловив какой?либо особенно поразивший меня, новый для меня момент, который заключался, например, в словах «Исповедуйтеся Богу Небесному» или в отдельных песнопениях Великого поста, я уходила из храма, потому что больше не могла ничего вместить, и иногда долго ходила потом по улицам.

Здесь всё было другое. Приехав к батюшке, я чувствовала, что весь мир остаётся где?то в стороне. Во время богослужения кроме меня присутствовало часто всего 2–3 человека. Батюшка стоял совсем близко, и все богослужение от начала до конца проходило передо мной. Батюшка служил в этой своеобразной обстановке так же, как он служил прежде в большом, переполненном народом храме.

И это поразительное несоответствие между совершаемым богослужением и внешней обстановкой, в которой оно совершалось, с чрезвычайной остротой подчёркивало глубокое, объективное, космическое знание литургии, которая должна была совершаться независимо от того, сколько человек за ней присутствует, как прибой морских волн не может приостановиться из?за того, что нет свидетелей.

Иногда все происходящее казалось мне столь значительным, что я переставала понимать, зачем я здесь, какое право имею здесь присутствовать.

Совершая богослужение в своих «катакомбах», батюшка выполнял какую?то большую историческую миссию: «он охранял чистоту православия». Это убеждение придавало особый колорит всей его деятельности: он не был изгнан — он ушёл сам, он не выжидал, а творил, он трудился не для этой только узкой группы людей, которые могли видеться с ним в этих условиях, но для Церкви, для будущего.

Но он ни на минуту не забывал и живых людей. Стоя возле батюшки во время богослужения, я знала, что он чувствует моё состояние и каждый момент старается помочь мне. Мне было спокойней оттого, что он понимает все и не даёт мне ошибиться. В то время я боялась сделать какое?либо движение по собственному побуждению, так как мне всегда казалось, что я сделаю не так, как нужно. Я знала, что некоторые оценивают моё поведение, как холодность. Они не понимали, что всякое внешнее проявление чувства давалось с большим трудом и казалось недозволенным.

Однажды, когда все клали поклоны при чтении молитвы «Господи и Владыко…», и я попыталась последовать их примеру. Батюшка подошёл ко мне и тихо сказал: «В землю не надо». Эти слова не только освободили меня от скованности, но дали мне ясно почувствовать большой внутренний смысл земного поклона.

Батюшке очень хотелось, чтобы я хоть раз прослушала преждеосвященную литургию. Сделать это было очень трудно, так как уехать в Загорск в рабочий день было невозможно. Наконец мне удалось как?то освободить себе утро, и я приехала в Загорск накануне с ночёвкой. Богослужение должно было начаться ещё до восхода солнца. Когда я вошла в батюшкину комнату, «часы» уже начались. Слова псалмов и молитв оживляли маленький домик, так что казалось, что самый воздух, предметы и стены участвуют в богослужении. Звуки подымались ввысь, окружали образ Божией Матери и наполняли собою все.

В эти благодатные минуты всей силой своей души, всем напряжением веры и любви, доступным человеку, батюшка молился за себя, за нас, за весь мир: «Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый. Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихся!..»

И сейчас, через много лет, когда в Церкви в дни Великого поста священник провозглашает 3–й час, мне кажется, я слышу голос нашего старца.

После окончания богослужения мне надо было торопиться на работу.

«Я счастлив, что вы имели возможность присутствовать за литургией преждеосвященных Даров», — сказал мне батюшка.

Алик рос чутким ребёнком, и мы с Леночкой часто делились с ним своими переживаниями, забывая о его возрасте. Так, Леночка ещё в Малоярославце рассказала ему о своей беременности. Он по–своему пережил это известие и находился в состоянии напряжённого ожидания. Ребёнок, который ещё не родился, представлялся ему каким?то таинственным незнакомцем, упоминание о котором внушало страх. Когда для будущего ребёнка купили одеяло и другие вещи, Алик боялся зайти в комнату или обходил эти вещи на большом расстоянии. Я рассказала обо всём этом батюшке, он был очень недоволен: «Не следовало заранее говорить ему ничего. Ожидание в течение полугола трудно и для взрослого, а не только для такого маленького ребёнка. Разве можно было держать его в таком напряжении? Только после того как ребёнок родился, надо было сказать Алику: «Бог послал тебе брата». И у него было бы легко на душе».

Батюшка много внимания уделял вопросам воспитания и часто давал мне различные советы. Я всегда сама гуляла с Аликом, отдавая этому почти всё своё свободное время. Батюшка придавал таким прогулкам большое значение: «Не надо много говорить с ним. Если он будет задавать вопросы, надо ответить, но если он тихо играет, лучше читайте Иисусову молитву, а если это будет трудно, то «Господи, помилуй». Тогда душа его будет укрепляться». В качестве примера воспитательницы батюшка приводил няню Пушкина Арину Родионовну. Занятая своим вязанием, она не оставляла молитвы, и он чувствовал это даже тогда, когда был уже взрослым и в разлуке с ней.

Когда Л. выстроила дачу, батюшка говорил мне: «Я там не был, но мысленно я всю дачу обхожу». Ему хотелось, чтобы вокруг дачи был высокий забор для того, чтобы Алик мог свободно гулять по саду один.

Однажды Л. попросила батюшку разрешения сводить сына в церковь, чтобы показать ему благолепие храма. Батюшка благословил, но Алик чувствовал там себя нехорошо. «Поедем лучше к дедушке или в Лосинку», — просил он. Батюшка сказал: «Если он чувствует это и разбирается, то и не надо водить его теперь в церковь».

Алик причащался совершенно спокойно, но к пяти годам он почему?то начал сильно волноваться перед причастием.

Тогда батюшка решил, что настало время систематически знакомить его с содержанием Священного Писания, так как он уже в состоянии отнестись ко всему сознательно. Ни я, ни Л. не решались взять этого на себя, и батюшка поручил это дело М. — одному из самых близких нам людей, которая прекрасно справилась со своей задачей.

Батюшка не разрешал водить Алика в театр или в кино до десятилетнего возраста. «Если вы хотите доставить ему удовольствие, лучше купите игрушку», — говорил он.

Второй сын Л. — Павлик родился в декабре 1938 года, но крестить его удалось только в апреле. Нам очень хотелось, чтобы, как и нас троих, его крестил сам батюшка. Но получилось иначе. Не помню точно, как это было: кто?то пришёл сказать нам, что в этот день ехать к батюшке нельзя (потом оказалось, что это была ошибка). Не решаясь откладывать, мы поехали в Болшево и крестил Павлика о. Иеракс. Крестным отцом (заочно) был батюшка, а крестной матерью — я. После крещения одна знакомая поздравила меня и сказала: «Вот и у вас крестник есть, вы его любите?» Я растерялась от этого неожиданного вопроса и ответила: «Не знаю».

Потом меня так мучил этот ответ, что я рассказала о нём батюшке на ближайшей исповеди. «Вы ответили совершенно правильно, — сказал он. — Вы действительно не знаете ещё, что такое крестник и что это за чувство». Потом он стал говорить со мной о детях: Алике и Павлике, о моём отношении к ним. Говоря, он точно заглядывал в будущее. «Они все глубже будут вам на душу ложиться, — говорил он. — А у них в душе должен остаться ваш внутренний облик, как картина, которую видим однажды в художественной галерее». Я поняла: он говорил о том, что будет после моей смерти.

Как?то я привезла батюшке свои стихотворения в прозе под названием: «Десять песен о маленьком мальчике».

Возвращая их через некоторое время, батюшка сказал: «Мне так понравились ваши десять песен, что я написал одиннадцатую». Очень хотелось узнать, какую песню написал батюшка, но я не решалась спросить его об этом, и это так и осталось для меня тайной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.