Не убирайте ладони со лба. (М. Снегурова)

Не убирайте ладони со лба.

(М. Снегурова)

Как?то странно улыбаясь, моя знакомая со словами: «А у меня для тебя сюрприз» передаёт записку Всего четыре строчки мелким, бегущим почти неразбираемым почерком. Не пытаясь вникнуть в смысл, сразу читаю амснь. Почему?то второпях совершенно бессознательно читаю как амэн, аминь…

Видимо, в тот момент — мысленного озвучивания этого имени — выражение лица у меня было настолько глупое, что знакомая стала растолковывать, как ребёнку: «Неужели забыла? Ты же говорила, что постараешься помочь. Я передала, вот Александр Мень к тебе и обращается». И… сразу (руки холодеют, лицо горит, в сердце — песнь песней) все понимается: амэн, аминь, амень — это А. Мень, тот самый Александр Мень, о котором столько слышала, чьих столько привозных «оттуда» книг прочитала, с которым познакомиться и мечтать не смела…

Так произошла моя первая встреча с человеком дивным, удивительным и удивляющим потом каждым телефонным звонком, каждой встречей и ещё более удивляющим и поражающим теперь — после горького 9.09.90…

Какое мрачное и тяжёлое сочетание этих вопрошающе — упрекающих цифр — девять — и этих уводящих в бесконечность — нулей…

Многие рассказывают, какое радостное ощущение, какая благодать на душе оставалась после встреч с Александром Менем. У меня же сразу (после первого знакомства–записки) было только жгучее чувство стыда: как могла я, никто, допустить, чтобы такой человек обращался с просьбой ко мне; да это я должна была сломя голову лететь и умолять, чтобы разрешил хоть чем?то, хоть как?то помочь. Но тогда ещё я не знала отца Александра, а по книгам его и легендам о нём сложилось впечатление о таком могуществе его знания чуть ли не всего на свете, что обладатель сего богатства казался мне совершенно недоступным.

И после первого разговора с Александром Владимировичем тоже осталось чувство стыда перед ним за своё незнание многого–многого, непонимание простого–простого, бессилие перед всем и всеми. Посте той первой встречи мы договорились встретиться через неделю, но на следующий день раздался неожиданный и оттого, наверное, столь радостный телефонный звонок. Красивый, спокойный, уверенный голос: «Как добрались? Не промокли? Как себя чувствуете?..» И снова — стыдно. Я уже знала, какой ценой ему далась и даётся его известность (которой я тоже так страшилась), знала, как он занят, как устаёт, скольким людям помогает.

Наш разговор по телефону длился минут сорок. И уже ночью, маясь бессонницей, вновь и вновь вспоминая каждое слово, интонацию, поняла, что он почувствовал моё смятение и старался подбодрить, успокоить. А просьба подготовить к следующей встрече какие?то намётки и принести материалы, о которых я упомянула, — это его психотерапевтический метод придания собеседнику уверенности в том, что в нём действительно нуждаются и в том, что все у него получится, что всё будет хорошо.

Сидим в его таком маленьком и таком уютном кабинете в таком же маленьком деревянном домике при маленькой деревянной церкви. Обменялись тем, что приготовили друт для друга, и читаем. Александр Владимирович читает мою часть статьи и, спросив разрешения (!), поправляет три–четыре фразы, а я с трудом разбираю то, что написал он. Затем обсуждаем, в какой последовательности лучше расставить его «тезисы», как он их называл. На самом деле это были основополагающие, ударные части статьи. (В это время уже стали появляться первые публикации и положительные упоминания об Александре Мене в советской печати. Мы готовили с ним большую статью для журнала, который издавался на нескольких языках. Но в последний момент, уже в гранках, публикацию сняли. И снова было очень стыдно перед Александром Владимировичем.)

Делбвая часть нашей встречи, к моему удивлению, закончилась быстро. Я что?то наскоро дописываю за Александром Владимировичем, а он собирает в папку привезённые мною бумаги. И вдруг я вижу у него в руках две пожелтевшие машинописные странички без подписи и даты, случайно подколовшиеся к какому?то материалу. Отец Александр пробегает их и почему-то начинает тихо и очень проникновенно читать вслух:

«Дождь все лил и лил… И его не было видно оттого, что серый низкий туман с жадностью поглощал его, и скрывал все вокруг за своей завесой. Дождь уже шёл давно и не было надежды, что он скоро кончится, потому что он снова и снова с неослабеваемым упорством прорывал толщу тумана и бил, бил, бил, с ожесточением бил тяжёлыми каплями по крыше, по дрожащим стёклам, по и без того уже примятой холодной земле, по траве, по деревьям, по дороге и по всему, что попадалось ему на пути…

Он сидел у окна и смотрел на быстро катившиеся по стеклу капли дождя. Ему было грустно и тяжко в этом пустом тихом доме, наедине со своим горем. На душе было пусто. Ни о чём не думалось. Он смотрел в туман и слушал монотонный шум дождя. Иногда дождь вдруг усиливался, порыв ветра разрезал туман, и тогда была видна какая?нибудь верхушка сосны, вся серая от нависших на ней клочьев тумана и капель дождя. И сквозь туман вдруг прорывался лучик солнца, по–детски радостно играл в каплях дождя, и снова всё скрывалось в тумане. Он хотел стряхнуть с себя тоску, но тоски не было, и он не мог понять, что с ним делалось.

Он хотел что?нибудь вспомнить и не мог, или ему вдруг вспоминалось что?то очень грустное, но и эти воспоминания скоро пропадали. Не было грусти, тоски — было пусто и больно.

А дождь все лил и лил…

И он весь отдался пустоте. Сначала ему было не по себе, потом он привык к ней, и наслаждался ею. Почти весь день он так просидел.

К вечеру, когда туман начал рассеиваться и стали проглядывать хмурые мокрые деревья, высокие недовольные сосны, а капли дождя все реже и реже катились по стеклу, он неожиданно для себя подумал: «Бывают в жизни человека моменты, когда он не знает, как жить дальше и, никому не нужный, он — маленький одинокий человек — теряется». И он вдруг почувствовал, что он здесь сейчас не один — кто?то любящий и жалеющий — с ним…

В это мгновение стало совсем светло и широкий солнечный свет заскользил по земле. Оранжевый с багровым проблеском, он уверенно ласкал изнурённую дождём землю. Было что?то торжественное в том, как лучи медленно и степенно уходили за стену чёрного леса. И во время этого короткого заката солнца в душе его что?то изменилось, и ему казалось уже, что не так все тяжко и страшно, и горе его само по себе отодвинулось. Возникшая щемящая в глубине боль утихла, и он неожиданно встал…

Он ушёл в ту же ночь, оставив своё горе в тихом лесном домике, унося с собой только тихо ноющую боль и тот закат после дождя…»

Заботливая Мария Витальевна приносит чай с печеньем, а я с невнятным бормотанием, мол, эти листочки случайные, извините, пытаюсь забрать их у Александра Владимировича. А он не отдаст. Несколько секунд мы словно играем в «перетягивание», он чуть не задевает чашку на столе, но, увидев моё отчаяние, молча кладёт мне на колени листочки, берет мои руки в свои большие тёплые ладони и, назвав меня первый раз не официально, а только по имени, просит: «Ну, пожалуйста, посмотрите на меня». Голова моя с трудом поднимается и вдрут становится легко и просто — я встречаю грустные–грустные, все–все понимающие его глаза: «Так значит, и с вами это было? И так давно?..» Как он догадался, что это действительно было со мной и действительно очень давно (в отрочестве, после долгой болезни)?

Именно с этого момента он стал для меня отцом Александром, и с этого момента он уже никогда не называл меня по имени и отчеству. «Вы обязательно ещё принесите что?нибудь своё», — словно подписывая наш негласно заключённый акт взаимопонимания, сказал отец Александр. «А я уже давно не пишу, только по работе, как говорится, на хлеб», — ответила я, стараясь раствориться в чашке чая. Он рассмеялся (этот незабываемый смех!): «Вот и неправда. Кстати, я только что понял, почему у вас трудно складываются отношения: вы обманывать не умеете, у вас все на лице написано».

Как?то в очередную и широкую полосу моего невезения и духовного безволия отец Александр очень своеобразно спросил о моём состоянии: «Почему вы редко приезжаете на службы и почему не общаетесь с прихожанами?» Эта наша беседа была, пожалуй, самой долгой и серьёзной. Он, как всегда, все понял и очень грустно сказал: «Как же в вас это глубоко — все самой, все в одиночку. Только помните, что Господь с вами, вы не одна, Он Вас поддерживает, Он вам ещё поможет. А в церковь приезжайте, когда сможете. Мы будем рады. И я». Я видела, что он был огорчён, и в который уже раз было стыдно.

В это время я перешла работать в журнал, создаваемый людьми, которых знала по журналистской работе, перо и талант которых очень ценила. Идея создания журнала, возвращающего забытые имена и забытые понятия, создание своего творческого коллектива, своего авторского круга была замечательна. Первые номера «лепились» с трудом, но на подъёме и с горячим желанием модняться до уровня лучших журналов 20–х годов В этот красивый журнал было вложено много надежд и сил. Но очень быстро дух поиска и творчества исчез | Отцу Александру понравился номер, посвящённый 1000 лети»о принятия христианства на Руси, и я видела, что ему хотелось напечататься в нашем журнале Я переговорила главным редактором, который сразу одобрил (и за одно это я по сей день ему благодарна) идею привлечения т акого извеет ного автора, как Александр Мень, сам предложил организовать круглый стол со священником–богословом и захотел с ним познакомиться.

Через две недели я уже вела отца Александра в редакцию и по дороге рассказывала, с какими замечательными интеллигентными людьми он сейчас встретится. Мы были с отцом Александром рады, как дети–заговорщики. Он был в светлосером костюме, с пышной седой шевелюрой (почему?то запомнилась его фраза: «Все некогда, но до субботы надо обязательно подстричься»), а главное, он был в прекрасном весёлом настроении.

Я представила отца Александра главному редактору и, думая, что разговор будет долгим, села в холле читать гранки, чтобы затем проводить его в отдел истории культуры. К моему удивлению, минут через пять отец Александр вышел один, с вежливо–натянутой улыбкой (как потом выяснилось, ни о каком круглом столе не было и речи). И снова стыдно: отец Александр, конечно, понял, что главный просто хотел посмотреть на знаменитого писателя. Молча поднимаемся с ним на «чердачок», в низкую душную комнату под самой крышей, где он остаётся для знакомства с зав. отделом, который статью уже прочитал, и все с ним я уже обговорила.

Знаю, что через полтора часа у отца Александра назначена очень важная для него встреча. Снова жду его в холле и уже нервничаю. Через час (!) он спускается вниз. От весёлого настроения и следа не осталось, он смотрит на часы. Но ещё один наш сотрудник, поэт, милый человек, очень хотел познакомиться с Менем и просил подождать его пару минут. Несколько минут растягиваются в 15–20, так как поэт никак не может закончить телефонный разговор. Отец Александр смотрит на часы и терпеливо ждёт. И снова — неловко и стыдно.

Жаркий май. На моё вопросительное молчание, почему так долго, он отвечает: «Какой?то странный прыгающий разговор ни о чём. Зав. отделом, по–моему, «плавает» в этих вопросах, потому и не знал, что изменить и предложить, а предложить своё очень хотелось», — уже с улыбкой, правда усталой, ответил отец Александр. Я была расстроена и не хватило сил это скрыть, а он вдруг остановился, обернулся на старинный особнячок, из которого мы только что вышли, как провалившиеся на экзамене студенты, положил свою большую тёплую ладонь мне на лоб и сказал: «Не надо так переживать, это все суета сует, — и, помолчав, добавил, — теперь я понял: здесь вы себя не найдёте, а потерять себя сможете. Но не огорчайтесь, всё будет хорошо».

И снова так стыдно! Полтора часа (это без дороги) он потерял на то, чтобы несколько человек на него посмотрели и один сказал, что материал надо сократить. А я?то ему понарассказывала, как его знают и ждут в нашей интеллигентной редакции… (Господи, сколько же раз и сколько людей, сами того не желая и сами того не замечая, пользуясь своей ничтожной «властью», унижали и обижали опального священника и писателя. Зато теперь, наверное, с гордостью рассказывают, что были знакомы с самим Александром Менем!..)

С главным редактором я договорилась, что статьёй о Библии мы будем открывать первый номер следующего года и что надо предварить текст хотя бы полстраничкой об Александре Мене. Надо сказать, что эти шестнадцать машинописных строк дались нам (вернее, мне) очень трудно. Отец Александр всё время сокращал: мол, это нескромно, эти работы давно изданы, поэтому их не надо упоминать, и так далее. Наконец, мы пришли к окончательному варианту, при котором и он «не выпячивался» и я постаралась сказать хотя бы не меньше того, что пишут о нём на обложхах брюссельских изданий.

И как же снова было стыдно перед отцом Александром и обидно за него, когда через год (публикации его и о нём уже появились в очень многих изданиях) вышла эта статья в середине номера, от «предисловия» об авторе остались две курсивные строки, а сокращать статью надо было ради её красивого оформления!

Журнал я показывала отцу Александру в электричке. Он с интересом листал страницу за страницей. Дошёл до своей публикации, быстро пробежал столбцы, конечно, заметил, что нет текста о нём, что появились ещё сокращения, но ни словом не обмолвился. «Огромное вам спасибо», — сердечно сказал он, и журнал утонул в его портфеле. «Отец Александр, извините, что так получилось», — хотела я смягчить его невысказанное разочарование какими?то объяснениями о непредвиденных редакцией обстоятельствах. «Что вы, что вы, очень красиво напечатано», — остановил он меня. Единственное, что немного успокаивало в тот момент — за год до этого все?таки удалось опубликовать интервью с Александром Менем, которого знали во всём цивилизованном мире, но не уважали и не берегли в своём отечестве…

Отсчитываются часы, сутки, месяцы с тех пор, как не стало отца Александра. И когда бывает тяжко, горько и безысходно — без всякого усилия воли — я ощущаю на лбу его тёплую успокаивающую ладонь. Однажды он сказал: «Не оставляйте надежду», и у меня вырвалось: «Не убирайте ладони со лба». Отец Александр улыбнулся, задержал ладонь, а потом мягко заметил: «Как это вы хорошо так сказали?» И я прочитала ему стихотворение Окуджавы, в котором есть рефрен: «Не оставляйте надежду… не убирайте ладони со лба».

Как?то отец Александр позвонил, когда я не могла говорить по телефону, а дочь (которую он крестил) возьми да и скажи, что мне плохо с сердцем. В следующую нашу встречу он заботливо расспрашивал, что со мной и как я себя чувствую. А когда узнал, что несколько лет назад у меня была операция на сердце, да к тому же не совсем удачная, реакция его была совершенно неожиданная: «Сколько же тогда работают те, у кого всё прошло без осложнений?! Нет, так нельзя. Пост я вам разрешаю умеренный, и в Деревню больше не приезжайте в холод и слякоть. Только летом. Если что, я сам приеду к вам». Усталый, издёрганный, измученный всеми и вся, сам далеко не крепкого здоровья, он заботился о совершенно чужом человеке. Знаю, так внимателен он был ко всем, кто хоть как?то с ним соприкасался.

Узнав, что у меня была клиническая смерть, отец Александр стал задавать вопросы, на которые отвечать было трудно, так как под его утлом зрения я никогда над ними не задумывалась. А для него был очень важен конкретный опыт конкретного человека, побывавшего «там». Этот его «допрос» как?то сам собой переключился на разговор о снах. Отца Александра очень заинтересовало то, что я словно «предчувствую» несчастья и неприятности, которые, к несчастью, сбываются со мной и близкими людьми.

В ночь после этого нашего разговора мне приснился сон:

По тропинке через залитое солнцем поле быстрым уверенным шагом ко мне идёт очень весёлый отец Александр, рядом с ним бежит моя собака. Мы обнимаемся (хотя въяве такого не бывало), пудель радостно прыгает на нас, хочет облизать… Иногда этот сон был немного в другом варианте: отец Александр шёл не с моей собакой, а с моей дочерью. Только во сне ей лет пять, хотя в жизни он её такой маленькой не знал…

Ранним воскресным утром в начале сентября меня разбуди ла дочь. Обычно она спит очень крепко. Дома в эти дни закан чивался ремонт, я очень уставала, плохо засыпала и, помню даже рассердилась, что она будит меня в шесть утра и не даёт услышать, о чём же говорит мне отец Александр. Тем более, что сон на этот раз был не совеем обычный.

…То ли из тумана, то ли из мелкого невидимого дождя, то ли из сереньких сумерек выходит отец Александр. Я не слышу лая собаки, приглядываюсь и вдруг вместо своего серебристого пуделя вижу беленького ягнёнка. Они идут медленно, они ещё далеко от меня, но почему?то вижу, и его глаза и глаза овечки — невыразимо печальные. Хочу крикнуть: «Что?то. случилось?»

Но вдруг ягнёнок превращается в мою дочь, и она уже бежит ко мне. А отец Александр, грустно глядя на меня, как при замедленной съёмке, отступает назад в светлеющую и расступающуюся пелену. Я хочу крикнуть, чтобы он подождал меня, не пропадал, но в этот момент ребёнок утыкается в мои колени, и я чувствую, что это не моя дочь — похожая, несчастная — но не моя.

Беру плачущую девочку на руки, она тяжёлая, я не могу ни бежать, ни идти, ноги словно приросли к земле, а отец Александр уже далеко, отодвигается спиной назад — лицом ко мне. Машет рукой, что?то мне говорит, а я не слышу, но неожиданно ощущаю на лбу его успокаивающую тёплую ладонь. И вдруг понимаю, что это было… утром.

Это было утром 9 сентября 1990 года. Через несколько часов я узнала о том, что случилось с отцом Александром.

М. Снегурова, журналист,

Москва

Скоро у нас дома вновь зазвучал и детский смех, и детский плач — девочки, похожей на мою старшую дочь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.