Твоя стена

Твоя стена

Несколько лет назад по французскому телевидению я видела передачу о телепатии.

Как обычно ведущий пригласил разных участников. Тут были учёные, маги, шарлатаны и гадалки. Обсуждался вопрос телекинеза. Кто?то выступал «за», кто?то «против». Конечно самый сильный аргумент противников «а вы докажите». И вот очередь дошла до известной французской гадалки, ясновидящей Мод Кристен. Ей завязали глаза и только после этого дали в руки маленький камень. Она его потёрла, сжала в ладонях, и произнесла: «Я чувствую огромный сгусток негативной силы, которая сконцентрирована в этом кусочке. В нём много крови, страданий и ненависти, и всё это происходило совсем недавно, где?то в самом центре Европы…» Потом ей развязали глаза и ведущий программы, раскрыл секрет: «Вы держали в руках осколок Берлинской стены».

Каждый город обладает характером, он как человек имеет своё лицо, мордочку или маску. Не так много на свете городов, где осталось такая концентрация трагизма, как в Берлине. В нём нет красоты старинных ансамблей, всё было разбомблено, а те отдельные исторические здания, которые сохранились, оперный театр, музеи — на долгие десятилетия, были отрезаны от Западных немцев.

За Брандербургскими воротами начинался другой Берлин. Хотя и эта «граница» не была единственной. Весь город, как лоскутное одеяло, был нарезан секторами, ячейками свободной и не свободной зоны и через всё это возвели Стену.

Первый раз я оказалась в Берлине проездом в 1979 году. Я ехала в гости, по приглашению моей девяносто девяти летней бабушки, в Женеву. Моё путешествие длилось две ночи и почти два дня. Села я на поезд в Ленинграде, потом Москва–Берн, через Польшу и Германию. Купе было узенькое, на троих, моими соседями оказалась женщина средних лет с мальчиком подростком. Они должны были сойти в ГДР.

В первую ночь нашего пути я проснулась от того, что наш поезд стоит, и кажется, уже давно. Соседка моя, при свете ночника зашептала: «Мы в Бресте, здесь нам колёса меняют. Это часа на два, а заодно и документы смотрят». Скоро послышался голос проводника «Из купе не выходить!» А ещё через пару минут к нам сильно постучали и сразу вошёл молодой военный, женщина в форме и проводник. У нас отобрали паспорта, приказали выйти в коридор, пошныряли глазами по стенам, посветили карманным фонариком по потолку, заглянули под нижние полки. Я отвернулась к окну и в ночных сумерках, на плохо освещённой платформе увидела, как пожилую полную женщину снимали с поезда с тяжёлыми чемоданами. Уж не помню, сколько длилась эта ночная смена колёс с постановкой на новые рельсы, но, когда наконец состав тронулся, я увидела, как та же немолодая женщина, вся взлохмаченная, бежала по перрону с растерзанной огромной сумкой и развалившимся чемоданом, чтобы успеть на ходу вспрыгнуть в вагон. Ей никто не помог, а поезд набрал скорость.

Я кое?как заснула, а утром мы уже катили по Польше. Поля, поля, редкие, одинокие пахари на лошадках, иногда на сотни километров попадается трактор, бедность, обшарпанность мелькавших за окном станций. Следующей ночью мы должны были пересечь границу с Германией. Всё почти сценарно повторилось. Сильный стук в дверь, и морда чёрной овчарки сунулась сразу под нижнюю полку. Мальчонка от страха вскрикнул и кинулся к матери, я в ночной рубашке успела прикрыться простынёй. «Всем встать! Выйти! А вы, гражданочка, поторопитесь, вам здесь слезать. Да вещички свои подберите». Только сейчас я заметила, что мои соседи уже одеты и готовы на выход, а их чемоданы, полурастерзанные досмотром уже ожидали их в коридоре. Это был Берлин, его Восточная зона. Моя соседка кинулась прибирать чемодан и сумки, я пыталась помогать, а в это время женщина немецкий пограничник подняла наши матрацы, посветила фонариком под потолком, собака обнюхала все уголки и не забыла о нас.

«Можете ложиться!» Я не успела попрощаться с соседкой и покорно залезла на верхнюю полку. Меня закрыли на ключ, поезд тронулся и покатил по Западной зоне Берлина. Лёжа плашмя на животе, в темноте, я приподняла жёсткую шторку окна и стала всматриваться в мелькавшие тени за стеклом. Сначала, я видела только глухую бетонную стену, с металлической сеткой и колючей проволокой на верху, вдоль которой наш поезд ехал довольно долго. Минут через пятнадцать этого мрачного пути стали мелькать будки со слабым электрическим освещением, рядом люди в форме с собаками, все стоят лицом к проезжающему поезду. Потом опять стена, а через пару минут из этой мрачной темноты мы вырвались в полосу света. Наш состав набрал скорость, будто хотелось ему поскорее проскочить этот участок, где на его пути замелькали тысячи живых светлячков, которые двигались, сливались в живые потоки, их разводило в разные стороны… Что это? Неужели ночной Берлин!? И «этот» Берлин не спит в мрачной летаргии своего соседа! Один город, но какое неравенство, будто один слепой, а другой — зрячий. Этот город сверкал огнями, в ночи я различила кафе, гуляющие парочки, сотни машин… Видение длилось несколько минут, потом поезд опять окунулся в вязкую темноту, опять сбросил скорость, и я опустила штору. Из своего угла, закрытая на замок, я почувствовала, что там, где был неоновый свет, идёт другая жизнь, к которой ни меня, ни мою соседку, ни сотни тысяч моих советских соплеменников допускать нельзя. Я тогда не могла определить, какая эта жизнь, почему принято говорить что «там» свобода, а здесь наоборот… Тогда я ещё мало знала о Стене и не очень задумывалась о том, как живут немцы в Берлине.

После того, как я оказалась в эмиграции, вторая поездка в Берлин случилась в 1987 г. Потом я бывала много раз, уже после падения Стены, но это второе знакомство, было столь же сильным, как и первое, мимолётное, из окна ночного поезда.

Наш самолёт стал медленно снижаться. Нужно было, не промахнувшись «упасть» в пятачок «своего» аэропорта.

На этом широком авиавираже, город распластался словно птица и в иллюминаторе было хорошо видно, некое урбанистическое неравенство. Почему?то, в одной части Берлина машин было больше, движение гуще, освещение ярче, а в других местах, преобладали автомобили ярко синего цвета и улицы малолюдные и плохо освещённые. Так, с высоты, в сгущающихся сумерках, я впервые увидела два лица одного Берлина и знаменитые васильковые немецко–восточные «трабаны», производством которых так гордилась ГДР. Пахнуло чем?то знакомым и унылым.

Берлин был разделён на 4 сектора — французский, английский, американский и советский. Во французском секторе в местечке Тейгел, до сих пор находится русское кладбище, с деревянной церковью. На нём похоронен дед моего мужа — Александр Васильевич Кривошеин. Рядом, могила его политического противника Владимира Дмитриевича Набокова, закрывшего своим телом Милюкова.

Западная часть Берлина вливается в Потсдам, вокруг большие озёра, шикарные виллы, замки с башенками и крепостями. Между двумя озёрами есть узкая полоска воды, соединённая мостом Глинкер. В девятнадцатом веке мост был деревянный, в потом его заменили на металлический. В период холодной войны именно он окончательно делил Германии. На противоположной стороне начиналась советская ГДР, и почти невооружённым глазом, без бинокля, можно было увидеть зыркающие на Западный берег пулемётные стволы и вышки. Мост этот вошёл в историю как «шпионский». На нём обменяли американского пилота Гарри Пауэрса на советского разведчика Рудольфа Абеля.

Прошло 18 лет после объединения, в бывшей Восточной части Германии, и сегодня видишь, насколько люди, ещё не «оттаяли». Времена «холодной войны» крепко вошли в поколения. ГДеРовским немцам трудно перестроиться, привыкнуть к новой жизни, раны кровоточат. А казалось, бы, чего проще, ведь объединились люди одного языка, одной культуры, но ЦК ГДР и Штази, умудрились, за малый срок, превратить их уже в других немцев. Молодым, родившемся после объединения в 1989, чтобы помнили, осталось много реликвий, от того времени. Возле Восточного вокзала сохранилась почти километровая часть Берлинской стены.

Она расписана художниками и смахивает на политический плакат. Мы с Никитой, видели эту стену ещё не раздолбанную, она тянулась через весь город, более того, даже под землёй. Дело в том, что берлинское метро, было построено давно, а после стены, чтобы не повадно было восточному немцу спрыгнуть на рельсы «не своей» станции, и выйти в свободной зоне, эти места отгородили; где?то залили бетонкой, а где протянули проволоку под током. Люди с одной стороны — люди с другой стороны. Даже если чудом спрыгнешь и побежишь, все равно погибнешь.

За наземной частью стены, со стороны ГДР, была распаханная полоса, с вышками, с солдатами, с автоматами, с овчарками. И несмотря на это, народ все равно бежал.

Мы пришли с Никитой, в музей «Берлинской стены», основанный в 1961 на знаменитом погранично пропускном пункте в американской зоне «Чекпойнт Чарли». Кстати, на этой уже виртуальной границе, до сих пор, сохранились русские буквы «КПП» и слова предупреждения на трёх языках «Здесь вы выезжаете из американского сектора».

В музее «побегушников», поражает не только многоголосие туристов, но и огромное стечение немецкой молодёжи. Лица сосредоточенные, читают, смотрят как завороженные на ужасное прошлое, слушают объяснения. Их волнует история тех лет. Экспозиция музея устроена продумано, много фотографий известных политиков, улыбающийся Джон Кеннеди посетивший Берлин в 1961 году и олицетворив себя с трагедией разделённого народа, воскликнувший «я берлинец!» Рядом, фотографии событий шестьдесят первого года, когда на этом КПП стояли лоб в лоб американские и советские танки; можно послушать их рёв, голоса, приказы командиров… А вот и улыбающийся Рональд Рейген, со своей женой Нанси, это уже 1989 год.

Фотографии Эриха Хонеккера, взасос целующегося с Брежневым, Горбачёв с Раисой и тут же Ростропович, играющий на виолончели, в момент разрушения стены.

На стендах гедееровская пропаганда, документы тех лет. Но больше всего поражают всевозможные, немыслимые агрегаты, они же — «средства передвижения», с помощью, которых, люди бежали из Восточного Берлина в свободный мир. Чего только народ не выдумывал: здесь и воздушные шары, и змеи, и самодельные, бесшумные мини–самолёты, автомобили с тайниками и двойным дном, (под размер человека), футляры от контрабасов и барабанов, водолазные скафандры, подводные мини–батискафы… Наглядно выставлены рассказы и фотографии удачливых «побегушников», можно послушать их голоса, посмотреть на чертежи конструкций.

Очень немногим удалось переплыть, перелететь и прорыться в ФРГ. Тех, кого ловили сажали, более 1000 человек погибли от пуль пограничников. При Ульбрихте, (до возведения стены), только в марте 1953 года бежало 50 тысяч человек. Тогда ещё по ним не стреляли… На территории ГДР, к 1961 году уже стояла почти миллионная советская армия. Строительством стены, как секретарь ЦК по вопросам безопасности, управлял лично Эрих Хонеккер.

Для меня было полным откровением (а нас в СССР учили другой истории) увидеть хронику тех событий, той драматической ночи 13 августа 1961 г., когда Берлин «разрезали» пополам. Советская армия не дремала, в случае чего, они были готовы в любую минуту блокировать войска западных союзников. За одну ночь, уже к утру, гедееровские солдаты полностью разделили город. Полиция перегородила колючей проволокой 193 улицы, блокировала 4 линии метрополитена и 8 трамвайных линий, заварили водопроводные и газопроводные трубы, перерезали телефонные и электрические кабели. С 13 по 17 августа тысячи строителей, мобилизованных по тревоге по всей ГДР, под неусыпным оком автоматчиков построили 9–километровую монолитную бетонную стену высотой 3,2 метра. Эта Стена разделила мосты и площади, кладбища и бульвары, пруды, парки и человеческие судьбы на многие десятилетия.

Хонеккер мечтал, что его детище отпразднует вековой юбилей, а от того частенько приговаривал: «Стена простоит еще сто лет, пока не будут устранены причины, обусловившие ее возведение». Но воздадим славу Господу, что такие условия появились гораздо раньше… Как всякий сумасшедший, Хонеккер не ограничился строительством только стенки, а почему?то, уже в самые казалось бы благополучные, семидесятые, под зданием Госсовета на 6–метровой глубине вырыл бункер, состоявший из нескольких комнат с велюровыми обоями, вентиляцией и 30–метровым подземным выходом во двор. Но и это его не спасло…

«Знаешь, — сказал мне Никита, — когда родители опять в 1975 вернулись в Париж, мы с папой поехали в Берлин. Он хотел посмотреть на этот город. Как бы глаза в глаза. Ведь он был в Сопротивлении, арестован гестапо, в 1943г., его пытали 12 дней в ледяной ванне, а потом отправили в Бухенвальд. Освободили союзные войска… он вернулся в Париж настоящим скелетом, еле стоял на ногах. Немцы проделали над ним операцию, вырезали, огромный кусок якобы «лишней» вены на предплечье.

«И как же, Игорь Александрович, приехал в Берлин, после тридцати трёх лет? Ведь он боролся с фашизмом и для него каждый немец, должен был олицетворять нациста. Что он сказал?»

«Мы, конечно, тогда приехали с папой в ФРГ. И то, что он увидел, поразило его. Он плакал от счастья и сказал, что несказанно рад, видеть свободную и процветающую Германию».

«Я хорошо помню, — продолжал Никита, — 22 июня 1941 года. В этот день вероломного нападения на СССР немцы решили провести профилактические посадки по всей Франции. По спискам найденным немецкой комендатурой в Парижской полицейской префектуре, гестапо арестовало во Франции тысячи русских эмигрантов, в том числе и Игоря Александровича. В число арестованных входили и священники, и таксисты, и интеллигенция… Отца, как и других, поместили в транзитный лагерь Ком–пьень. Евреи из посаженных, в этот лагере, были выделены в особую отгороженную колючей проволокой зону. Их ждала геноцидная участь. Русские содержались в лагере Компьень без допросов и судов, а скорее на всякий случай, для устрашения. Спустя три месяца все, кроме евреев были освобождены. Компьеньский лагерь был транзитным и подведомственным Вермахту. Его начальником был капитан по фамилии фон Нахтигаль, а в русской среде его звали «Соловей». С первого дня заключения русских в лагерь, Нахтигаль разрешил посещения родственников и продовольственные передачи. Еврейская зона управлялась не им, но Соловей был в курсе и смотрел сквозь пальцы, как русские наладили тюремный механизм верёвочного переноса провианта, и делились чем могли с еврейской частью лагеря. Нахтигаль ни на кого не повышал голос, характер у него был ровный, более того, он охотно разрешил устроить в одном из бараков самодельную церковь. Русские сколотили из подсобных материалов подобие алтаря, нарисовали иконы. Священники, а их было в Компьене много, церковь освятили и начали служить. После освобождения русского контингента Компьень–ский лагерь продолжал существование как транзитный, только в нём ожидали этапирования в концлагеря Германии французы, а Нахтигаль продолжал гнуть свою линию, на наиболее мягкий режим содержания.

Однажды мне родители сказали, что придёт необычный гость, немецкий офицер. Наверное, сегодня это может показаться диким, и почти неправдоподобным, но это было именно так. Он, впрочем, побывал в гостях и у других русских семейств, побывавших в Компьене, оставшихся ему благодарными. Вот и мои родители пригласили коменданта лагеря, Нахтигаля, к пяти часам на чашку чая. Более того, к этому времени Игорь Александрович вполне уже состоял в антинацистском подполье и активно помогал матери Марии (Скобцовой). Так, что подобное прилюдное общение с немецким офицером, было по всем статьям, небезопасно.

Необычный гость прибыл во время, в руках у него была кожаная палочка — стек, пил чай, говорил по–французски с акцентом. С его разрешения я взял его серую армейскую фуражку с распластанным оловянным одноглавым орлом и долго его рассматривал. Лагерная буколика «Соловья» долго продолжаться не могла, всё дошло до высокого начальства. В наказание за халатность Нахти–галь был переведён в боевую часть на Восточном фронте. Там он выжил, но после поражения Рейха Союзники в его личном деле обнаружили должность «начальник лагеря» и арестовали.

Его должен был судить Нюренбергский Трибунал, каким?то четвёртым или пятым процессом, но Компьень–ские русские все как один написали этому Трибуналу петицию с обстоятельным рассказом об отношении к ним Нахтигаля в 1941 году.

Нюренбергские судьи никакого состава преступления, кроме факта занимаемой должности в «деле» Соловья не обнаружили, а потому оправдали его подчистую…»

Никита рассказал мне эту историю, а я подумала, что Берлинская стена, построенная для разделения собственного народа в мирное, послевоенное время, уже дала трещину во время войны! Кто был друг, кто враг? И как заведомый враг, неожиданно оборачивался другом…Ведь среди немцев было немало настоящих антифашистов. Они понимали, что идеи Вермахта не только безумны, но и обречены. Особенно, это стало явным после Сталинградского поражения. А те немцы, которые поняли довольно быстро, что необходимо что?то делать, были настоящими патриотами. С таким человеком Игорь Але–ксандрович познакомился в Париже в сорок первом.

Свободное владение немецким позволяло ему для Сопротивления выполнять самые рискованные задания. Для изучения на месте ряда вопросов, касающихся промышленности и применения иностранной рабочей силы, Игорь Александрович в сорок третьем году, несколько раз приезжал в Берлин. В тоже время в Париже, в одной русской семье он познакомился с неким Вильгельмом Бланке. Это был немец, лет 30–40, служивший в экономическом отделе «Мажестик» в звании Sonderfuhrer. Он прекрасно говорил по–французски, учился в Швейцарии и не имел близких и родных в Германии. Почти всю свою жизнь он провёл за границей, занимаясь коммерческой деятельностью. Бланке много бывал по делам во Франции и Испании, где во время гражданской войны находился в «красной зоне».

Постепенно, в результате встреч и разговоров с Игорем Александровичем, Вильгельм стал высказывать своё не согласие с Гитлеровской политикой и вскоре уже не скрывал своих антинацистских убеждений. Он был крайне пессимистичен в своих высказываниях, говорил, что война будет проиграна Германией и считал, что чем скорее она окончится, тем легче будут её последствия для немецкого народа.

После долгого наблюдения за Бланке Игорь Александрович пришёл к выводу, что необходимо попробовать предложить ему сотрудничество. Уверенности, что Бланке согласиться и пойдёт на вербовку, не было никакой, но, как ни странно, немец без колебаний и сразу принял предложение.

Материалы, которые он стал передавать, оказались крайне важными. Эти сведения изымались из документов и выписок ежедневных рапортов гестапо о деятельности её на всей территории Франции, всех арестов, раскрытия тех или иных отделений, организаций, радиопостов и часто даже с фамилиями арестованных В этих же рапортах перечислялись и проведённые Сопротивлением террористические акты, действия против «маки» с точным количеством жертв с обоих сторон.

В результате провокации, в 1944 году, Вильгем Бланке и Игорь Александрович были арестованы.

Это был второй арест Кривошеина, после Компьеня. Но, если тогда, всё кончилось благополучно, то теперь его допрос и пытки, начались немедленно и длились с понедельника 12–го по субботу 24–го июня. Прерывались они, лишь в воскресенье, 19–го(ведь и чинам Гестапо, нужно было отдохнуть). За эти одиннадцать дней его иногда отвозили «ночевать» в тюрьму Френ, но чаще он оставался там же, на рю де Соссэ, в маленькой мансарде, похожей на пенал, с руками, скованными наручниками, за спиной. В этих допросах и пытках были применены все, ставшие уже киношными гестаповские методы: его избивали, пытали «ледяной ванной», «кормили» дружескими уговорами с подкупом и провокациями, и с рассуждениями о долге. Результат — нервное истощение от многодневных бессонниц, физические страдания и страх ареста друзей и семьи… Нина Алексеевны и Никита в этот момент скрывалась на ферме под Парижем, потом в семье Генриха де Фонтенэ, который был другом и видным деятелем Сопротивления. С первого же дня Игорю Александровичу сказали, что он будет расстрелян! На протяжении всех одиннадцати дней допроса и пыток, он ставил перед собой только одну задачу — никого не выдать, чтобы не дать делу «развернуться». До конца своих дней, для него так и осталось загадкой, почему расстрел был заменён на депортацию в Бухенвальд.

Он видел Бланке после своего ареста ещё два раза. Один раз издали в здании гестапо, другой раз их вместе привели на допрос, из тюрьмы Френ. Они были скованы одной парой наручников, поговорить им не удалось. Всяческое слово и жест карались мгновенно. Бланке вёл себя на допросах прекрасно, никого не выдал, не сказал ничего, что могло ухудшить положение Игоря Александровича. Вернувшись из Бухенвальда, он узнал, что Вильгельм Бланке, также твёрдо и бесстрашно держался перед военным судом, который состоялся в июле месяце в отеле «Континенталь». Он взял на себя полную ответственность за свои действия и сказал, что он немец, любящий свою родину, ненавидящий фашистский режим и что он с радостью сделал то, что ему велел долг и совесть. Бланке расстреляли в августе 1944 года. Игорь Александрович вернулся в 1947 году в СССР, где был опять арестован и где на Лубянке, во время допросов его упрекали, «что если он выжил в Бухенвальде, то значит был сотрудником гестапо». Поверить, что человек по доброй воле вернулся на родину, они не могли, ну, а коли вернулся, значит враг.

Моё послевоенное Ленинградское детство прошло в окружении сверстников, рисующих мелком на чём попало свастики. Немцы — это фашисты, потом это при–печатывание перекинулось на других иностранцев, порой величали так и своих русских, которые выделялись из общей массы. Фильм Александрова «Цирк», призванный воспитывать уважение к цвету кожи и профилю, экзамена на терпимость не выдержал. Позднее образ «не своего» человека перекинулся и на людей кавказкой национальности.

Это трибальное «наш — не наш, свой — не свой» так засело в сознании советских людей, настолько проникло в поры, перекинулось в поколения, что и молодые, те кто теперь летает в бизнес классе на «Эр Франс», и те, кто живут в русской глубинке, с трудом себя сдерживают от оскорблений. В слово «свой» вложено больше чем принюхивание, в нём отгороженность от «не нашего», желание подпереть Стену, подновить железный занавес, внутри которого были свои круги ада, и километры колючки отгородившие «своих же от своих», и сын доносил на отца, а брат в монастырских стенах расстреливал брата. Кто же был «наш» и «свой»? И когда же это безумие началось?

Прошлый век, как ни один в истории, был помечен построением «стен» и границ. Но стены рухнули, Европа едина, человек обрёл свободу, но так и не сумел обрести мир с самим собой. Труднее всего осмыслить, что «своего» можно встретить за пределами своей семьи, города, страны и языка. А порой близкий, родной человек, на проверку оказывается чужим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.