3. Скандал вокруг свитков

3. Скандал вокруг свитков

По иронии судьбы, первым человеком, заметившим нечто подозрительное в действиях международной группы исследователей, оказался не ученый-библеист и вообще не специалист в данной области. Им оказался непосвященный – американский литературный критик и искусствовед Эдмунд Вильсон, которого студенты университетов в Великобритании и Соединенных Штатах знают благодаря его многочисленным работам в области, весьма далекой от Кумрана и Палестины I в. н.э. Известность Вильсону принесли его собственные новеллы – «Я думал о незабудках» и «Мемуары графства Гекаты». Известен он и как автор книги «Замок Акселя», оригинального и новаторского исследования о влиянии французского символизма на литературу XX в. Столь же известен он и как автор «К Финляндскому вокзалу», исследования-эссе о махинациях Ленина и интригах большевиков после первой русской революции. А еще известность ему принесла его гротескная, публицистически заостренная борьба со своим бывшим другом, Владимиром Набоковым, причиной которой предположительно стала негативная оценка им набоковского перевода пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин» на английский язык.

В отличие от демонстративных эскапад Набокова, Вильсон не стремился, образно говоря, пускаться в дальнее плавание в неизведанные моря, за пределы своей официальной акватории. Возможно, взяться за перо и написать об исследовании кумранских свитков его побудила известная беззаботность, взгляд непосвященного, человека, стремящегося оценить ситуацию в целом. Как бы то ни было, в 1955 г. Вильсон опубликовал длинную статью в «New Yorker» – статью, которая на первых порах сделала свитки «темой кухонных разговоров» и способствовала пробуждению интереса к ним у широкой публики. В том же году Вильсон переработал и значительно дополнил эту статью, переиздав ее в качестве книги под заглавием «Свитки с берегов Мертвого моря». Четырнадцать лет спустя, в 1969 г., этот текст был в очередной раз расширен и дополнен, и в книгу были включены новые материалы, появившиеся за истекшие годы, так что объем книги увеличился вдвое по сравнению с первоначальным вариантом. Книга эта и по сей день остается одним из наиболее популярных исследований, посвященных свиткам Мертвого моря и предназначенных для неспециалистов. Но даже несмотря на то, что сам Вильсон не был специалистом в области изучения библеистики, нельзя сказать, что он показал себя заурядным дилетантом и профаном. Даже члены международной группы де Во не могли упрекнуть его труд в «недостаточной серьезности». Поэтому Вильсон получил право, выступая от лица широкой общественности, призвать специалистов к ответу и потребовать у них отчета.

Еще в 1955 г. Вильсон обратил внимание, что часть «экспертов» проявляет стремление дистанцировать кум-ранские свитки и от иудаизма, и от христианства. Эти «эксперты», по его мнению, слишком рьяно и пылко протестовали против его заявления, что еще больше усилило его подозрения:

«Как только кто-нибудь возьмется за изучение противоречий, порожденных появлением свитков Мертвого моря, он сразу же ощущает некую „напряженность“… Однако подобная напряженность вызвана не жарко дебатировавшимися поначалу вопросами датировки, и споры вокруг датировки имели под собой, по всей видимости, куда более серьезные причины, чем чисто научная проблематика».

Вильсон обратил внимание на то, сколь много у этих свитков общего с раввинистическим иудаизмом, сложившимся в I в. н.э., а также с наиболее ранними формами христианства, и отметил явный «запрет» на проведение очевидных параллелей между ними, просматривающийся у ученых, которые ориентированы как на иудейское, так и на христанское вероисповедание:

«Конечно, нам хотелось бы услышать всесторонние дискуссии по этой проблеме, а между тем невольно задаешься вопросом, не скованы ли ученые, работающие над изученим свитков, – надо отметить, что многие среди них являются членами христианских орденов или прошли подготовку в рамках раввинис-тической традиции, – чем-то вроде запрета на рассмотрение вопросов, затрагивающих различные религиозные убеждения… при этом ощущается некая нервозность, скованность во всем, что касается попытки вдвинуть тот или иной предмет в его историческую перспективу».

Соблюдая декорум, принятый в ученом мире, Вильсон, разумеется, высказывается очень тактично, излагая серьезные проблемы как можно более дипломатичным языком. Сам же он не испытывает никакого смущения, вдвигая тот или иной предмет в историческую перспективу:

«В любом случае, если мы посмотрим на Иисуса в перспективе, характерной для свитков, мы сможем проследить некую новую традицию и получить хотя бы некоторое представление о той драме, которая достигла своей кульминации в христианстве… Этот монастырь (Кумранская община. – Прим. перев.)… по всей видимости, был колыбелью христианства в гораздо большей мере, чем Вифлеем или Назарет».

Увы, для библеистики и возлебиблейской учености, и в частности ученых, изучающих свитки Мертвого моря, это вполне типичная и характерная ситуация, что подобные выводы приходится делать не «экспертам» в данной области, а непредвзято мыслящему и хорошо информированному наблюдателю. Ведь не кто иной, как Вильсон, нашел наиболее точные и корректные формулировки для тех проблем, которые международная группа с таким упорством стремилась обходить молчанием.

Подобные отзывы о предвзятости большинства уче-ных-библеистов нашли отклик в высказываниях Филипа Дэвиса, профессора библеистики Шеффилдского университета и автора двух книг, посвященных материалам кумранских находок. Как указывает профессор Дэвис, большинство ученых, работавших со свитками, были – а по сути дела остаются и по сей день – приверженцами христианского вероучения, основой их мировоззрения служит Новый Завет. По его словам, он знает целый ряд ученых, выводы исследований которых вступают в болезненное противоречие с их собственными религиозными воззрениями. В этой связи возникает вопрос: возможна ли вообще в подобных случаях объективность? Профессор Дэвис подчеркивает давнюю вражду между богословием и историей. По его мнению, Новый Завет слишком часто воспринимается не только как первое (т. е. богословие), но и как второе (история), и его рассматривают как точное описание событий, происходивших в Iв. Но если воспринимать тексты Нового Завета – Евангелия и Деяния апостолов – как неопровержимый исторический факт, это вообще делает невозможным научное исследование свитков. В данном случае христианское учение «диктует сценарий событий».

Поскольку Эдмунд Вильсон был профаном и чужаком, международная группа в отношении его могла обойтись без обычного в таких случаях покровительственного тона. Кроме того, он был фигурой слишком заметной, чтобы его можно было подвергнуть оскорблениям или насмешкам. Но его можно было просто проигнорировать или объявить интеллигентным дилетантом, движимым благими намерениями, который просто не понимает всех сложностей и тонкостей проблемы, о коей берется судить, и который, по своей врожденной наивности, позволяет себе «поспешные высказывания».[26] Именно таким путем группе удалось запугать многих ученых и не позволить им публично высказать все, что они на самом деле думают. Репутация в научных кругах – вещь хрупкая, и лишь наиболее стойкие и уверенные в своих силах индивидуумы могут позволить себе пойти на риск подвергнуться дискредитации или оказаться в полной изоляции за критическим барьером, воздвигнутым против них сторонниками консенсуса. «Свитки – это феодальное владение, – подметил Шемарйаху Талмон, видный израильский профессор и специалист в данной области, – а ученые, захватившие монопольное право на их исследование, – форменный заговор».

Но даже такие заговоры отнюдь не являются всемогущими при подавлении инакомыслия. Эдмунд Вильсон – чужак, человек посторонний, но отступления от консенсуса, царившего в международной группе, стали достоянием общественности даже в такой ограниченной области, как библеистика. Еще в 1950 г., за пять лет до выхода книги Вильсона, Андре Дюпон-Соммер, профессор семитского языка и цивилизации в Сорбоннском университете, опубликовал материал, вызвавший настоящую сенсацию. Профессор рассматривал один из кум-ранских текстов, недавно переведенный на английский. В нем, по его словам, описана своеоборазная «секта Нового Завета», лидер которой, известный как Праведный Учитель, считался Мессией, был подвергнуг пыткам, осужден на казнь и умер смертью мученика. Последователи «Учителя» верили в скорый и неминуемый конец света и в то, что спастись смогут лишь адепты истинной веры. И Дюпон­Соммер, соблюдая известную осторожность, отважился сделать совершенно очевидный вывод: он отметил, что Праведный Учитель во многих отношениях является «точным прототипом Иисуса Христа».

Эти заявления вызвали бурю возмущения и протестов. Еще бы, ведь этим была поставлена под сомнение уникальная неповторимость Христа, и институты католической церкви, особенно во Франции и США, подняли стволы своей критической артиллерии. Дюпон-Соммер был и сам поражен столь резкой реакцией и в своих последующих выступлениях попытался укрыться за ширмой более осторожной фразеологии. Всякий, кто намеревался выступить в его поддержку, вынужден был до поры до времени спрятаться подальше от глаз и замолчать. Но поскольку семя сомнений было брошено в землю, оно рано или поздно должно было принести плод. С точки зрения христианской богословской традиции этот плод мог оказаться особенно ядовитым, если его разделить между членами международной группы, работавшими в святая святых Рокфеллеровского музея – Зале свитков.

Среди ученых, входивших в первый состав международной группы отца де Во, пожалуй, самым динамичным, оригинально мыслящим и непредсказуемым был Джон Марко Аллегро. Несомненно, он был и наиболее неуправляемым, человеком независимых взглядов, противящимся попыткам скрыть материал.

Родившийся в 1923 г., Аллегро в годы Второй мировой войны был призван на службу в ВМС Великобритании, а в 1947 г., в год открытия первых свитков Мертвого моря, поступил на учебу в Манчестерский университет и в качестве студента изучал логику, древнегреческий и древнееврейский языки. На следующий год он перевелся на курсы изучения семитских языков. Кроме того, он проявлял активный интерес к филологии, изучению корней возникновения языка, его базовой структуры и развития. Используя все свои обширные познания в филологии в работе над библейскими текстами, он очень скоро пришел к убеждению, что Писания невозможно принимать за чистую монету, и пополнил ряды агностиков. В июне 1951 г. он получил ученую степень бакалавра на кафедре ориентальных исследований, а в следующем году ему была присвоена ученая степень магистра за диссертацию «Лингвистические исследования пророчеств Валаама в Книге Чисел». В октябре того же года он принял участие в программе аспирантуры Оксфордского университета, где занимался под руководством выдающегося знатока семитологии профессора Годфри Р. Драйвера. Спустя еще год Драйвер рекомендовал его в состав международной группы, которую тогда формировал отец де Во. В составе группы Аллегро была поручена работа над материалом особой важности, найденным в пещере 4 в Кумране. В сентябре 1953 г. он отбыл в Иерусалим. К тому времени он уже опубликовал четыре статьи в научных журналах, вызвавшие позитивный отклик. Его список публикаций оказался куда более впечатляющим, чем у любого другого члена группы.

В 1956 г. Аллегро опубликовал книгу «Свитки Мертвого моря», за которой последовали публикации материалов его собственных исследований текстов и фрагментов из пещеры 4, вышедшие в свет в составе пятого тома знаменитой серии издательства «Оксфорд Юниверзити Пресс» – «Открытия в Иудейской пустыне». К этому времени Аллегро уже был одной из наиболее авторитетных и видных фигур в области библеистики. Однако спустя два года он был вынужден проститься с коллегами и покинуть ряды международной группы, повернувшись спиной к остальному ученому миру, и уйти в отставку со своего престижного поста в Манчестерском университете. Он был подвергнут остракизму и дискредитирован. Что же произошло?

Дело в том, что академические круги в целом и международная группа ученых в особенности очень скоро поняли, что Аллегро был среди них не только единственным агностиком, но и человеком, образно говоря, «раскачивающим лодку». Не будучи скован никакими религиозными догмами и запретами, Аллегро истолковывал материал так, как он его видел и понимал. Очень скоро он потерял всякое терпение из-за упорного отказа своих коллег заниматься любыми теориями или даже реальными свидетельствами, которые шли вразрез с общепринятой «партийной линией» взглядов на истоки христианского вероучения. В частности, его выводили из себя настойчивые попытки дистанцировать христианство от свитков и наследия Кумранской общины. Аллегро настаивал на самой тесной связи между ними, утверждая, что связи между ними могут на поверку оказаться гораздо более тесными, чем это считали или, во всяком случае, смели полагать ранее.

Первая серьезная гроза грянула в 1956 г., когда Аллегро дал согласие на участие в трех кратких интервью о свитках Мертвого моря, переданных 16, 23 и 30 января по радио на севере Англии. Всем было ясно, что он пытается ускорить темпы исследования свитков, вводя в них элемент сенсационности и противоречивости. «Я полагаю, нам предстоит увидеть фейерверки», – писал он Джону Страгнеллу, который тогда работал в Иерусалиме. Это заявление Аллегро, хотя он сам и отказывался признать это, прозвучало как колокольный набат для сотрудников Зала свитков, среди которых католики составляли большинство. Невзирая на это, он заявил, что «последние исследования предоставленных мне фрагментов убедили меня в том, что Дюпон-Соммер прав в еще большей мере, чем сам сознает это». В то время Страгнелл рассматривал возможность сделать серьезную карьеру в церковной иерархии. Аллегро заметил: «Если бы я был на вашем месте, я не беспокоился бы о богословской карьере; ведь к тому времени, когда я завершу свои исследования, на свете просто не останется никакой церкви, членом которой вы могли бы стать».

Первое и второе выступления Аллегро по радио не вызвали особого интереса в Великобритании, но второе, будучи опубликовано на страницах «New York Times», оказалось неверно понято и истолковано, но тем не менее вызвало широкие дебаты. Третье выступление, вышедшее в эфир 30 января, появилось 5 февраля в той же «New York Times» и просто не могло не вызвать самую настоящую сенсацию. Еще бы, ведь заголовок этой публикации звучал так: «В текстах свитков обнаружены истоки христианства».

«Истоки некоторых христианских ритуалов и догматических установок обнаружены в документах экстремистской еврейской секты, существовавшей более чем за 100 лет до земной жизни Иисуса Христа. Таковы выводы, основанные на изучении „фантастического“ собрания свитков Мертвого моря международной группой, состоящей из семи ученых… Джон Аллегро… вчера вечером заявил в своем радиовыступлении, что исторической основой Тайной вечери, по крайней мере части молитвы Господней и учения Иисуса [Христа], изложенного в Новом Завете, являются тексты свитков, написанных членами Кумранской общины».

В той же самой статье содержится прямой намек на грядущие споры и утверждается, что один ученый-католик заявил, что «сегодня против христианства стремятся обратить любые каверзы, цель которых – подорвать веру в уникальность и единственность Иисуса [Христа]». Дело в том, что Аллегро дерзнул ступить на весьма зыбкую и чувствительную почву. 6 февраля того же года «Тіте Magazine» опубликовал статью под сенсационным заголовком «Распятие до Христа». А еще два дня спустя «Тпе Times» сообщила, что три американских религиозных лидера, иудей, католик и протестант, объединили свои усилия, чтобы дискредитировать Аллегро и предостеречь против любых попыток рассматривать ессеев как непосредственных предшественников христианства. Все эти эскапады и нападки, а также призывы покарать отступника в конечном итоге исходили от отца де Во. Аллегро же, как нарочно, выглядел этаким наивным ягненком. 9 февраля он писал де Во, сетуя, что его «обвиняют в том, будто я произнес нечто совершенно поразительное, что отчасти и правда, ибо я действительно высказал поразительные догадки, а прочее – домыслы падких на сенсацию репортеров».

Сегодня, оглядываясь назад, надо признать, что Аллегро просто не осознал в полной мере, какой неприкосновенной святыней является для христиан идея об уникальности Иисуса, и в результате недооценил то, насколько далеко готовы зайти де Во и прочие члены международной группы, чтобы дистанцироваться от столь сомнительных заявлений. Это было его единственной ошибкой, которая оказалась роковой, ибо он не ожидал, что его коллеги позволят своим религиозным убеждениям повлиять на их выводы и суждения. По словам Аллегро, он подходил к изучению материала с честностью и непредвзятостью ученого, рассчитывая, что и они поступят так же. Его столь же невинное утверждение, будто к тому времени, когда он закончит свои изыскания, не останется церкви, членом которой смог бы стать Страгнелл, говорит о его глубоком убеждении в исключительной важности вверенных ему материалов и показывает, с каким нетерпением он ожидал завершения исследований.

11 февраля де Во прислал Аллегро ответное письмо, которое разочаровало его. Все тексты, которыми занимается Аллегро, писал преподобный отец, доступны и для других членов международной группы, работающих в Иерусалиме. И все они не нашли ничего такого, что говорило бы в поддержку гипотезы Аллегро.

В своем ответе от 20 февраля Аллегро попытался отстоять свою позицию и в то же время наладить отношения с коллегами и отвести упреки со стороны публики: «Вы должны извинить меня за то, что, по моему убеждению, все в этом мире устаревает и теряет рассудок. По вашей просьбе прилагаю тексты моих радиовыступлений, и если, прочтя их, вы испытаете чувство недоумения, из-за чего же, собственно, поднялась вся эта шумиха, значит, наши оценки полностью совпадают». Заметив попутно, что Страгнеллу и Милику поручено подготовить развернутые богословские опровержения его мнений, Аллегро продолжает: «Я вовсе не намерен начинать войну с Церковью, ибо если у меня возникнут подобные намерения, вы можете быть уверены, что я не стану прибегать ни к каким уверткам… Я придерживаюсь взглядов, высказанных мною в трех выступлениях, но готов признать, что мои слова могли и могут быть превратно истолкованы».

4 марта де Во ответил, предостерегая в своем письме Аллегро, что опровержение действительно уже подготовлено. Однако его авторами являются не только Страгнелл и Милик. Кроме того, оно отнюдь не ограничится научными изданиями. Наоборот, оно будет опубликовано в форме открытого письма в «The Times» в Лондоне, и под ним, естественно, будут стоять подписи всех членов международной группы.

Но вместо того чтобы запугать Аллегро, это письмо вызвало у него взрыв возмущения. Не теряя времени, он ответил своему оппоненту, что письмо в «The Times» «может оказаться интересным в Лондоне лишь для той части публики, которая не слышала моих выступлений»:

«Я уже говорил вам, что эти выступления передавались одной местной северной радиостанцией… Вы и ваши друзья, надо полагать, стремитесь привлечь внимание бульварной прессы всей страны к моим высказываниям, которых не слышали ни вы, ни журналисты, ни подавляющее большинство читателей, и начать строить интриги вокруг них… Что ж, могу вас поздравить. Реальным следствием это будет лишь то, что писаки, у которых острый нюх на скандалы, набросятся на меня, словно коршуны, и примутся выпытывать, как все это было на самом деле… О, они подольют масла в огонь, раздувая пламя противоречий между верными Церкви людьми из группы по изучению свитков и одним-единственным человеком, не примкнувшим к ним».

Аллегро продолжал ссылаться на Вильсона, подчеркивая, какие опасения может вызывать у членов группы де Во возможность того, что опасения Вильсона оправдаются. По сути, Аллегро попытался использовать имя Вильсона, чтобы припугнуть оппонента:

«Что же касается того, что Вильсон уже говорил относительно нежелания церкви разрешить объективное изучение этих текстов, вы легко можете представить, какой скандал это может вызвать.

При всем уважении к вам лично я должен заметить, что к этой чепухе, озвученной Вильсоном, здесь относятся вполне серьезно. На каждой моей лекции о свитках возникает один и тот же давний вопрос: правда ли, что Церковь встревожена… и можем ли мы быть уверены в том, что будут опубликованы действительно все тексты. Вам, как и мне, это представляется полным безумием, но настроения простых людей вызывают у меня сомнения и недоумение… Вряд ли стоит говорить о том, какое впечатление произведут подписи трех римско-католических священников под этим письмом».

Было совершенно ясно, что к тому времени Аллегро занервничал. 6 марта он послал письмо другому члену международной группы, Фрэнку Кроссу, который только что предложил ему занять пост в Гарвардском университете.-«Я очень рад оказаться в Гарварде. И – не только потому, что эти христианские интриги наконец закончились».

Однако в том же самом письме Аллегро признается, что критические противоборства измучили его и он чувствует, что и в физическом, и в интеллектуальном отношении измотан до предела. Можно не сомневаться, что ему не хотелось бы увидеть опубликованным письмо, публично обвиняющее его в противопоставлении себя прочим членам группы и таким образом подрывающее кредит доверия к нему.

Но было уже поздно. 16 марта 1956 г. на страницах «The Times» было опубликовано роковое письмо, под которым стояли подписи Страгнелла, а также отцов де Во, Милика, Скиэна и Старки, то есть большинства «орудий главного калибра» международной группы.

«В распоряжении мистера Аллегро не было никаких неопубликованных текстов, кроме тех, оригиналы которых представлены в Палестинском археологическом музее, при котором мы работаем. Судя по появившимся в прессе выдержкам из радиовыступлений мистера Аллегро, мы не смогли найти в этих текстах „находок“, упоминаемых Аллегро.

Мы не обнаружили в них никаких упоминаний ни о распятии „учителя“, ни о снятии с креста, ни о „сокрушенном теле их Господина“, которое будет сохранено вплоть до Судного дня. Таким образом, не существует никакой „тщательно продуманной ессейской модели, которой соответствуют деяния Иисуса из Назарета“, как то позволил себе заявить в одном из выступлений мистер Аллегро. По нашему мнению, он либо неверно прочел тексты, либо использовал целый ряд конъюнктур, не находящих подтверждения в материалах».

Публикация подобного рода обвинения, особенно в письме в «The Times», – явление достаточно примечательное. Оно со всей ясностью отражает выступление конклава ученых против одного из своих членов. Будучи вынужден защищаться, Аллегро направил в «The Times» свое собственное письмо, в котором он объяснял и оправдывал свою позицию:

«В этой связи мы усматриваем во фразеологии Нового Завета множество перекличек и параллелей с кум-ранскими текстами, поскольку эта секта также ожидала прихода Мессии из дома Давидова, который придет вместе с первосвященником в последние времена. Именно в этом смысле я заметил, что деяния Иисуса „соответствуют тщательно продуманной мессианской (а не ессейской, как я ошибочно процитировал) модели“. В этой идее нет ничего принципиально нового или шокирующего».

Это вполне убедительное объяснение, допустимое уточнение существенно неверного прочтения. Однако этот факт показывает, насколько коллегам Аллегро не терпе­лось «наброситься» на него, чтобы найти оправдание своим нападкам на ученого. «В любом случае, – продолжает Аллегро, – действительно, неопубликованный материал, находившийся в моем распоряжении, побудил меня воспользоваться некоторыми предположениями, высказанными ранее другими учеными в случаях, которые показались мне… недостаточно обоснованными».

Недомогание и болезненное состояние у Аллегро сохранялись, и наконец 8 марта 1957 г. он сердитым тоном заявил в письме к Страгнеллу:

«По-видимому, вы не вполне понимаете, что вы совершили, отправив свое письмо в газету и пытаясь очернить слова своего коллеги. Подобный поступок – случай неслыханный и не имеющий прецедентов в научной среде. И, ради всего святого, не надо обвинять меня в чрезмерной драматизации этого дела. Я ведь нахожусь здесь, в Англии… и репортер агентства „Рейтер“, позвонивший мне в то же утро, обратился ко мне с классической репликой: „А я-то думал, что вы, ученые, поддерживаете друг друга!“ А когда выяснилось, что, по сути дела, вы, ученые, цитируете высказывания, которые я никогда не произносил, его сомнения рассеялись. Письмо это было написано явно не в интересах науки, а главным образом ради того, чтобы развеять опасения римско-католической церкви в Америке… И вся каша заварилась из-за того, что вы, ребята, не согласны с моими трактовками некоторых текстов, в отношении понимания которых я имею все основания считать себя ничуть не менее правым, чем вы. Вместо того чтобы начать дискуссию в научных журналах и специальных публикациях, вы сочли, что гораздо легче будет повлиять на общественное мнение, отправив письмо-донос в газету. И у вас еще хватает совести называть подобные действия ученой этикой. Мальчик мой, вы еще слишком молоды, и вам надо еще многому научиться».

Как мы уже говорили, Аллегро оказался единственным членом международной группы, опубликовавшим все материалы, которые находились в его распоряжении. Что касается Джона Страгнелла, то он в полном соответствии с политикой задержек и промедлений, принятой в группе, не опубликовал практически ничего из важных материалов, находившихся в его распоряжении. Единственным серьезным трудом, которым он занимался лично, стала брошюра, озаглавленная «Заметки об источниках», в ней на 113 страницах развернута беспощадная критика Аллегро, которую Эйзенман охарактеризовал как «топорную работу».

Тем временем репутации Аллегро был нанесен урон. Письмо в «The Times», подписанное отцом де Во и тремя другими клириками католической церкви, послужило толчком, запустившим маховик машины католической пропаганды. Нападки и клевета, обрушившиеся на ученых, резко усилились. Так, например, в июне 1956 г. принадлежавший к ордену иезуитов комментатор опубликовал на страницах «Irish Digest» статью, озаглавленную «Правда о свитках Мертвого моря». Он выступил с нападками на Вильсона, Дюпон-Соммера и особенно Аллегро. Затем, развивая тему, он пришел к неожиданному выводу, что «свитки вносят на удивление мало нового в наши знания об учениях, распространенных среди евреев в период, скажем, от 200 г. до н.э. до начала христианской эры». В заключение отец иезуит высказывается в высокопарных тонах: «Нет, это не секта, „в которой Иисус научился искусству быть Мессией“… Наоборот, именно на подобной почве выросли терния, которые пытались заглушить семена Евангельской проповеди». В итоге Аллегро представлен не просто как заблуждающийся ученый, а как сущий антихрист.

Не успел утихнуть один скандал вокруг его имени, как Аллегро уже оказался втянутым во второй. Новым яблоком раздора стал так называемый Медный свиток, найденный в 1952 г. в пещере 3 в Кумране. Как мы уже говорили, два больших фрагмента, из которых состоял свиток, оставались непрочитанными в течение трех с половиной лет со дня обнаружения свитка. О содержании свитка строились самые разные предположения. Один из исследователей попытался прочесть очертания, проступавшие сквозь медный лист и видимые с оборотной стороны свитка. По его словам, в свитке идет речь о каких-то сокровищах. Это предположение вызвало настоящий взрыв возмущения со стороны международной группы. И, однако, оно оказалось совершенно правильным.

В 1955 г., за год до публичного диспута со своими недавними коллегами по международной группе, Аллегро обсуждал проблему прочтения Медного свитка с профессором X. Райт-Бейкером из Технологического колледжа Манчестерского университета. Райт-Бейкер сконструировал специальный станок, способный разрезать тонкий медный лист на узкие полоски, что позволяет прочесть текст. Первые два фрагмента свитка летом 1955 г. были отправлены в Манчестер и поступили в распоряжение Аллегро. Станок Райт-Бейкера выполнил свою задачу, и Аллегро тотчас приступил к переводу распиленного свитка. Содержание первого фрагмента оказалось насколько неожиданным, что он решил до времени не оглашать его, ничего не сообщив даже Кроссу и Страгнеллу, которые буквально умоляли сообщить им о результатах расшифровки. Подобная скрытность, естественно, не способствовала улучшению отношений между ними, но Аллегро на самом деле просто ждал, когда в Манчестер будет доставлен второй фрагмент свитка. Любая поспешная или преждевременная утечка информации могла, по его мнению, испортить все. Дело в том, что Медный свиток содержал перечень тайников-хранилищ, в которых были спрятаны сокровища Иерусалимского Храма.

Второй фрагмент прибыл в Манчестер в январе 1956 г. Его удалось быстро раскрыть и перевести. Оба фрагмента вместе с их переводами были отправлены в Иерусалим. Тогда-то и начались настоящие задержки и промедления. Де Во и члены его международной группы опасались трех моментов.

Первый из них можно признать вполне здравым. Если бы содержание свитка стало достоянием широкой публики и начали распространяться слухи о спрятанных сокровищах Древнего Израиля, бедуины перерыли бы всю Иудейскую пустыню и многое из того, что им удалось бы обнаружить, исчезло бы навсегда или, ускользнув от рук ученых, оказалось бы на черном рынке. Подобные вещи уже имели место. Узнав о потенциально продуктивном для раскопок месте или обнаружив его, бедуины тотчас поставили бы над ним большой черный шатер, осмотрели место, дочиста перерыли его и перепродали свои находки торговцам антиквариатом.

Де Во и члены международной группы опасались также, что сокровища, перечисленные в описи на Медном свитке, могут существовать в действительности, а не только в воображении. А если они окажутся реальными, то это неизбежно привлечет внимание правительства Израиля, которое практически наверняка заявит о своих претензиях на них. Подобные находки могут вызвать межународный кризис, ибо, хотя претензии Израиля представляются вполне законными, однако большая часть сокровищ, как и сам свиток, могут быть найдены на территории Иордании.

Более того, если эти сокровища существуют в действительности, то это создает целый ряд богословских проблем. Де Во и члены международной группы были склонны рассматривать Кумранскую общину как изолированный анклав, не имеющий никакой связи с общественными процессами и событиями, развитием политической обстановки и основным руслом истории I в. н.э. Но если Медный свиток действительно указывает местонахождение тайников, где хранились несметные сокровища Иерусалимского Храма, то Кумран предстает в совершенно ином свете. Наоборот, это свидетельствует о совершенно очевидных связях между Кумранской общиной и Храмом, центром и средоточием всей общественно­политической и религиозной жизни Иудеи. Кумран в таком случае представляется не странным феноменом, пребывающим в безвестности и самоизоляции, а центром, связанным с чем-то более широким, возможно – неким движением, представлявшим потенциальную опасность для истоков христианства. Еще более важно, что если в Медном свитке упоминаются реально существующие сокровища, то это могли быть только сокровища, вывезенные из Иерусалимского Храма во время восстания в Палестине в 66 г. н.э. А это неизбежно опровергает «устоявшуюся» датировку и хронологию, которые международная группа предложила для оценки возраста всего корпуса свитков.

Итак, сочетание всех этих факторов и обусловило необходимость особой скрытности. И Аллегро одним из первых принял участие в сокрытии информации, решив, что отсрочка с публикацией информации о Медном свитке будет временной и непродолжительной. В соответствии с этим он дал согласие не упоминать о Медном свитке в книге, которую он тогда готовил к печати. Это было введение к обзору кумранских материалов, которое, как предполагалось, должно было выйти в свет в 1956 г. в издательстве «Пингвин Букс». Тем временем было решено, что отец Милик осуществит полный перевод Медного свитка, который Аллегро собирался представить на суд широкой публики вместе с другой «научно­популярной» книгой.

Да, Аллегро согласился временно отсрочить оглашение информации о Медном свитке. Однако он не предполагал, что эта отсрочка будет продолжаться до бесконечности. Еще менее он ожидал, что международная группа откажется признать важность свитка, объявив сокровища, упомянутые в его описи, чистой воды фикцией. Когда отец Милик выступил с подобным заявлением, Аллегро поначалу не заподозрил никакого подвоха. В письме к своим коллегам, датированном 23 апреля 1956 г., он делится с ними своим нетерпением, но сохраняет оптимистический настрой, обращаясь к Милику с поистине рыцарским презрением:

«Одному только небу известно, когда наши друзья в Иерусалиме сочтут возможным предать огласке весть о Медном свитке, если они вообще пойдут на это. Чудеса, да и только (пан Милик думает буквально то же самое, но он трус). Представьте себе мои мучения из-за того, что мне придется сдавать в печать мою книгу, ни словом не обмолвившись в ней о нем».

Спустя примерно месяц Аллегро направил письмо Джеральду Ланкастеру Хардингу, который возглавлял департамент древностей Иордании и был одним из коллег де Во. Возможно, он уже почувствовал, что со свитком творится что-то неладное, и попытался избежать личного контакта с де Во, подыскав альтернативную авторитетную фигуру, не связанную обязательствами перед католической церковью. В любом случае, подчеркивал он, как только пресс-релиз с информацией о содержании Медного свитка будет опубликован, к исследователям сразу же хлынут толпы репортеров. Чтобы справиться с этим наплывом, он предложил Хардингу, международной группе и всем прочим, имеющим отношение к изучению Медного свитка, поддерживать тесные контакты друг с другом и выработать общую «партийную линию» на предмет общения со средствами массовой информации. 28 мая Хардинг, получивший соответствующие наставления от де Во, прислал ответное письмо. Сокровища, упоминаемые в Медном свитке, по всей вероятности, вообще не имеют отношения к Кумранской общине. Более того, подобных сокровищ вообще не могло быть в наличии, ибо их ценность была бы непомерно высока. Медный свиток – это всего лишь сборник легенд о «спрятанных сокровищах». А четыре дня спустя, 1 июня, в печати появился пресс-релиз, в котором сообщалось о находке Медного свитка. В нем содержались аргументы Хардинга. Так, было объявлено, что свиток содержит «собрание преданий о спрятанных сокровищах».

Аллегро оказался в тупике перед лицом подобного двуличия. В письме в Хардингу от 5 июня он писал: «Я не вполне понимаю, адресованы ли эти невероятные „предания“, изобретенные вами и вашими подручными, газетам, госадминистрации, бедуинам или мне лично. Но если вы сами верите в них, то благослови вас Небо». В то же время Аллегро продолжал видеть в Хардинге потенциального союзника в борьбе против фаланги, представляющей интересы католической церкви. Неужели Хардинг считает, спрашивал он, что «распространение более подробной информации о свитке – идея сама по себе неудачная? Ведь сегодня хорошо известно, что Медный свиток был полностью раскрыт еще в январе, и, несмотря на все ваши попытки скрыть этот факт, столь же хорошо известно, что мой перевод был незамедлительно передан вам… Чуть больше общей информации о свитке позволит справиться со слухами, которые в последнее время приобрели весьма мрачную окраску». Он добавляет, что «у многих возникло ощущение, будто братья-католики, входящие в состав международной группы, пытаются скрыть факты». Та же самая мысль звучит и в его письме к Фрэнку Кроссу, отправленном в августе того же года: «В широких кругах ученых бытует твердое убеждение, что римско-католическая церковь и де Во и компания намерены скрыть от публики некие важные материалы». В письме, адресованном лично отцу де Во, Аллегро едко подчеркивает, что «я заметил, что вы стремитесь завуалировать тот факт, что сокровища являются собственностью Храма».

Поначалу Аллегро свято верил, что полный перевод текста Медного свитка непременно будет опубликован, и очень скоро. Однако теперь ему стало ясно, что ни о чем подобном речи нет. Действительно, прошло долгих четыре года, прежде чем появился перевод текста, да и то он был опубликован самим Аллегро, который к тому времени потерял всякое терпение, общаясь с представителями международной группы. Сам же он намеревался издать свою популярную книгу после появления «официального» перевода, предположительно выполненного отцом Миликом, и верил, что так оно и будет. Однако перевод Милика совершенно неожиданно и по необъяснимой причине стал объектом дальнейших отсрочек и проволочек с изданием, носивших порой откровенно произвольный характер. К Аллегро также обратились с просьбой отложить издание его собственной публикации. В какой-то момент эта просьба, переданная ему почему-то через посредника, напоминала скорее угрозу и исходила от одного из членов международной группы, назвать имя которого не представляется возможным. Аллегро отвечал: «На мой взгляд, это обращение с просьбой выдержаны в таких выражениях, которые вызывают весьма странные чувства и исходят, как сказано, от вас самих и тех, от чьего имени вы действуете. Дело дошло даже до упоминания о неких последствиях, которые могут иметь место, если я не исполню эту просьбу». Адресат этого письма вскоре ответил в весьма любезных выражениях, заметив, что Аллегро не следует воображать, будто он – жертва закулисных гонений. И когда Аллегро все же решил выступить со своей публикацией, он обнаружил, что оказался в затруднительном положении, поскольку заранее дезавуировал работу своего коллеги. Поэтому он предпринял ряд маневров, стремясь вывести коллегу из-под огня ревнителей чистоты рядов международной группы и сделать его своим союзником.

Действительно, перевод Милика вышел лишь в 1962 г., спустя два года после публикации перевода Аллегро, шесть лет спустя после того, как Медный свиток был разрезан и раскрыт в Манчестерском университете, и целых десять лет спустя после его находки.

Тем временем «Свитки Мертвого моря» – популярная книга Аллегро, посвященная материалам кумран-ских находок, из которой были изъяты все упоминания о Медном свитке, – вышла в свет в конце лета 1956 г., спустя пять месяцев после противоречивых откликов, вызванных его выступлениями по радио. Успеху книги, как и предсказывал Аллегро, во многом способствовали опровержения и особенно письмо в «The Times». Первое издание, выпущенное тиражом 40 тысяч экземпляров, было распродано за семнадцать дней, о чем с энтузиазмом отозвался Эдмунд Вильсон на волнах Би-би-си. «Свитки Мертвого моря», вышедшие дополненным изданием и в общей сложности девятнадцатым тиражом, продолжают оставаться одним из лучших исследований о кумранских материалах. Де Во, однако, смотрел на вещи иначе и прислал Аллегро уничтожающий критический отзыв. В своем ответе, датированном 16 сентября 1956 г., Аллегро писал, что «вы просто не способны рассматривать христианство в более или менее объективном свете. Жаль, но, учитывая обстоятельства, это вполне понятно». В том же письме он обратил внимание на один из текстов свитков, в котором упоминается «сын Божий»:

«Вы продолжаете рассуждать о том, о чем думали первые иудеохристиане в Иерусалиме, и никому не приходит в голову, что ваше единственное реальное доказательство – если его вообще можно называть таковым – Новый Завет, этот корпус хорошо знакомых преданий, „свидетельства“ которых не выдержат и двухминутного разбирательства перед судом закона… Что же касается… Иисуса как „сына Божьего“ и „Мессии“ – тут я не стану спорить ни минуты; сегодня, благодаря кумранским рукописям, [мы знаем], что у ессеев существовал свой собственный Мессия из дома Давидова, который считался „сыном Божьим“, „рожденным“ Богом, но при этом нигде не видно фантастических притязаний церкви, будто Иисус был Самим Богом. Таким образом, это никакое не противоречие в терминологии, а противоречие в ее интерпретации».

Здесь мы имеем дело с объяснением причин произвольных отсрочек с публикацией свитков и с истинной ценностью самих кумранских свитков. Текст, на который ссылается Аллегро, где говорится о «сыне Божьем», все еще не опубликован, несмотря на его достаточно быструю идентификацию и перевод. Только в 1990 г. в «Bib-Hcal Archaeology Review» были опубликованы отдельные выдержки из него.

После всего случившегося Аллегро надо было быть крайне наивным человеком, чтобы надеяться, что его коллеги вновь примут его в свой круг как равного. Тем не менее все его дальнейшие действия свидетельствуют именно об этом. Летом 1957 г. Аллегро возвратился в Иерусалим и провел июль, август и сентябрь, напряженно работая в Зале свитков над изучением вверенного ему материала. Судя по письмам того времени, становится понятным, что он действительно вновь чувствовал себя членом группы и нисколько не сомневался, что все в порядке. Осенью он отправился в Лондон и договорился с представителями компании Би-би-си о подготовке специальной телепередачи, посвященной свиткам. В октябре он вернулся в Иерусалим с продюсером и рабочей бригадой для съемок фильма. Они немедленно отправились на встречу с Авни Дайани, иорданским куратором Рокфеллеровского музея и одним из ближайших друзей Аллегро. На следующее утро Дайани ответил им, что «теперь все вопросы необходимо решать с де Во». В письме от 31 октября к Фрэнку Кроссу, которого он по-прежнему считал своим союзником, Аллегро так описывал сложившуюся ситуацию:

«Мы собрались… и объяснили, чего мы, собственно, хотим, но со стороны де Во нас ждал холодный отказ сотрудничать и вообще иметь дело с нами. Мы на какое-то время замерли, открыв рот от изумления, но затем Дайани и продюсер предприняли попытку выяснить, чем вызван подобный отказ. Ситуация представлялась для нас полным нокаутом, потому что я, насколько мне помнится, расстался со своими дражайшими коллегами в самых добрых отношениях – или, по крайней мере, мне так казалось. Разумеется, с моей стороны не последовало никаких сожалений. Тем не менее де Во заявил, что он созвал встречу „своих ученых“ и они условились не заниматься впредь ничем из того, чем занимался я! Мой приятель продюсер отвел пожилого джентльмена в сторону и коротко дал ему понять, что в этой программе мы намерены не касаться религиозной стороны вопроса, но он (де Во) был абсолютно непреклонен. Он заявил, что, хотя он и не в силах помешать нам фотографировать Кумранский монастырь, он ни за что не допустит нас в Зал свитков или в сам музей».

Как писал Аллегро, он оказался в затруднительном положении. Что касается Авни Дайани, то он был раздосадован и недоволен. Он прекрасно понимал, что эта программа «способна послужить поддержкой для экономики Иордании: тут и древности, и туризм», и заявил, что готов воспользоваться своей властью и полномочиями. В конце концов он был официальным представителем правительства Иордании, не считаться с которым не мог даже де Во.

«Как только моим дорогим коллегам стало ясно, что программа осуществляется и без них… они тотчас начали выкладывать карты на стол. Объектом их нападок была не программа, а всего лишь сам Аллегро. Затем они вызвали к нашему отелю такси и сделали продюсеру предложение, сводившееся к тому, что, если он раз и навсегда порвет с Аллегро и в сценаристы возьмет Страгнелла или Милика, они готовы сотрудничать с ним… И вот однажды, когда мы вернулись в отель после утомительного рабочего дня в Кумране, Авни позвонил нам и сказал, что, вернувшись к себе, он обнаружил письмо (анонимное), в котором ему предлагали 150 фунтов стерлингов за то, чтобы он не допускал нас в Амман и не позволял фотографировать в тамошнем музее…»

В том же письме Аллегро пытался убедить Кросса включиться в работу по программе. Посоветовавшись с де Во, Кросс отказался. После этого Аллегро понял, сколь понизились его шансы на успех и до какой степени ухудшились его отношения с бывшим коллегами. В тот же день, когда он написал Кроссу письмо, он написал и другому ученому, уважаемому человеку, который хотя официально и не был членом международной группы, но имел разрешение участвовать в работе над свитками. Аллегро повторил рассказ о своих злоключениях и добавил, что он «начал кампанию, а затем сделал небольшую паузу, чтобы позволить клике из Зала свитков разделиться на группы и впрыснуть новую кровь, подкинув идею о том, что то, над чем сидят такие, как Милик, Страгнелл и Старки, может быть опубликовано достаточно быстро в черновом варианте». Два месяца спустя, 24 декабря 1957 г., он писал тому же ученому, признаваясь, что у него возникли опасения: