LXXXVII

LXXXVII

Тихое надгробное пение над почившим Святым заглушалось иногда звериным воем осаждавших город варваров.[294]

Светоч мира потух, и сделалось в мире темно, как в комнате, где вдруг потушили свечу. Наступила та черная-черная ночь, которой суждено было продлиться пять веков, – кромешная тьма Варварства.

Тьма была в мире, но те, кто смотрели на лицо Святого в гробу, видели Свет.

Если верно, что почти всегда лица умерших в первые минуты или часы после смерти, как бы в мгновенном преображении или искажении, выражают глубочайший и самому человеку иногда неведомый, злой или добрый, ужасный или радостный, смысл того, чем жил человек, то лицо Августина в гробу выражало неутолимо-страдавшую и наконец успокоенную, ненасытимо-алкавшую и наконец нашедшую Бога человеческую Мысль.

Было у него такое лицо, как у человека, который, спросив о великой скорби, услышал ответ о величайшей Радости.

Тот же Свет был в этом лице, что озарил лицо Павла на пути в Дамаск и лицо самого Августина, над книгою Павла, в миланском саду:

Свет пролился в сердце мое, и озарилась тьма.

Luce infusa cordi meo, tenebrae diffugerunt.

Тот же Свет – что в первый день творения, когда Бог сказал:

Да будет Свет. – И был Свет, и увидел Бог, что Свет хорош.

Свет, о котором сказано:

Свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.