IV
IV
Молчаливая кучка татар вдруг поднялась с своих мест на корме и ровной походкой направилась на край верхней палубы к кожухам. Там они сняли халаты и разостлали их на полу. Затем, скинув туфли, они благоговейно ступили на халаты. Отблеск заката заиграл на строгих татарских лицах. Их рослые фигуры резко выступали на светлом, похолодевшем небе.
– Молятся… – тихо сказал кто-то, и несколько человек, отделившись от спорящих, приблизились к перилам.
За ними последовали другие. Споры стали стихать.
Татары стояли с закрытыми глазами, высоко подняв брови и будто возносясь мыслью туда, где в вышине угасали последние лучи дневного света. По временам они разжимали сложенные под грудью руки, прикладывали их к коленям, и тогда головы в бараньих шапках низко, низко опускались. Затем они поднимались опять, протягивая к свету распростертые ладони.
И губы басурман шептали слова неведомой и непонятной молитвы…
– Тоже вот… – сказал какой-то мужик и замолк нерешительно, не досказав своей мысли.
– Свой обряд тоже сполняют, – поддержал другой.
– Да, молятся тоже…
Все татары припали вдруг к полу, прикасаясь челами к палубе, и затем быстро поднялись. Трое молодых взяли свои халаты и туфли и опять прошли на прежнее место на корме. Старик остался один. Он сел, поджав под себя ноги; и губы его шевелились, а на красивом лице с седой бородой было странное и трогательное выражение глубокого страданья, смягченного благоговением перед высшей волею. Рука его быстро перебирала четки.
– Видишь ты… И четки тоже.
– Радетельный старичок…
– Об сыне он это… Сын у него в Астрахани помер, – пояснил купец, ехавший снизу вместе с татарами.
– Ох-хо-хо… – философски вздохнул кто-то. – Всякому человеку хочется спастися. Ни одному не хочется погибнуть, какой бы ни был, хошь, скажем, и татарин…
Теперь уже трудно было разглядеть, кто говорит. Все лица сливались, только отдельная фигура молящегося старика виднелась на краю кожуха над водой. Он тихо покачивался взад и вперед.
– Тятя! – раздался вдруг тихий голос. Это Груня позвала отца.
– Что тебе, дочка?
Девушка смолкла на мгновение, продолжая глядеть в сторону молящегося иноверца, и затем ее молодой, но уже надтреснутый голос отчетливо прозвучал в тишине:
– Как же теперь… как надо думать, дойдет ли вот эта молитва?
Груня говорила тихо, но ее слышали все; казалось, будто легкий ветер промчался вдруг по палубе, и не в одной душе отозвался вопрос бледной девушки: «дойдет ли?»
Все молчали… Глаза невольно подымались кверху, как бы стараясь уловить среди синевы вечернего неба невидимый полет чужой и непонятной, но исполненной живого чувства, молитвы…
– Как, чай, не дойти?.. – опять как-то нерешительно мягко произносит добродушный мужичий голос. – Чай, тоже не кому другому молится. Все Богу же.
– Все Ему, Батюшке. Видишь, на небо смотрит.
– Ох, кто знает, кто знает…
– Трудное дело – пути-то Господни…
На носу заскрипел блок, фонарь золотой звездой взлетел на верхушку мачты; волна плескалась где-то глубоко в сумраке, отдаленный свисток чуть видного парохода тихо прозвенел над засыпающей рекой. В небе одна за другой зажигались яркие звезды, и синяя ночь бесшумно неслась над лугами, горами и оврагами Волги.
И казалось, земля печально спрашивает о чем-то, а небо молчит, исполненное спокойствия и тайны…
1889
Данный текст является ознакомительным фрагментом.