2. Вениамин, митрополит Петроградский

2. Вениамин, митрополит Петроградский

I

Полоса «изъятия церковных ценностей» до Петрограда дошла довольно поздно — в середине марта 1922 г.

Главой Петроградской епархии в то время был митрополит Вениамин. Избрание его из викарных епископов в митрополиты состоялось летом 1917 г. при Временном правительстве. Это был, кажется, первый случай применения демократического порядка избрания митрополита. Петроградское население огромным большинством (в том числе голосами почти всех рабочих) вотировало за владыку Вениамина. Оно давно его знало и было глубоко привязано к нему за его доброту, доступность и неизменно сердечное и отзывчивое отношение к своей пастве и к нуждам ее отдельных членов.

Митрополит Вениамин, уже будучи в этом сане, охотно отправлялся для совершения молений и треб в самые отдаленные и бедные закоулки Петрограда. Рабочий, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения обряда крещения, и он радостно приходил в бедные кварталы, спускался в подвалы — в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приемная его была постоянно переполнена — главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостного совета, без теплого утешения, забывая о себе, о своем отдыхе, о пище…

Митрополит не был, как говорится, «блестящим оратором». Проповеди его всегда были чрезвычайно просты, без всяких ораторских приемов, без нарочитой торжественности, но в то же время он были полны какой-то чарующей прелести. Именно незамысловатость и огромная искренность проповедей митрополита делали их доступными для самых широких слоев населения, которое массами наполняло церковь, когда ожидалось служение митрополита.

Даже среди иноверцев и инородцев митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел немало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу верований, преклонялись перед чистотой и кротостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным утешением.

Если в России в это мрачное время был человек абсолютно, искренне «аполитичный», то это был митрополит Вениамин. Это настроение было в нем не вынужденным, не результатом какой-либо внутренней борьбы и душевных преодолений. Нет. Его евангельски простая и возвышенная душа легко и естественно парила над всем временным и условным, над копошащимися где-то внизу политическими страстями и раздорами. Он был необыкновенно чуток к бедам, нуждам и переживаниям своей паствы, помогая всем, кому мог и как умел, — в случае надобности просил, хлопотал…

Его благородный дух не видел в этом никакого унижения, несогласованности с его высоким саном. Но, в то же время, всякую «политику» он неумолимо отметал во всех своих действиях, начинаниях и беседах, даже интимных.

Можно сказать, что этот элемент для него просто не существовал. Всякие политические стрелы просто скользили по нему, не вызывая никакой реакции. Казалось, что в этом отношении он весь закован в сталь. Ни страха, ни расчета здесь никакого не было (это доказало будущее). Митрополит лишь осуществлял на деле то, что (может быть, с большим основанием) было почти невыполнимым: евангельское исключение из религиозной жизни всякой политики, т. е., в данном случае, вопросов об отношении к советской власти, к ее представителям и т. д. С известной точки зрения, может быть, это был недостаток, отворот от жизни, но таков факт, и тут ничего не поделаешь. Из духовного облика митрополита нельзя удалить эту черту, тем более, что она очень характерна для его высшей степени цельной и монолитной психики.

Таков был тот, на долю которого выпало в качестве главы Петроградской епархии столкнуться с подступавшей все ближе волной изъятия церковных ценностей, уже помутневшей от пролитой крови…

Нетрудно было предугадать, зная характер и душу митрополита, как отнесется он к изъятию. В этом вопросе для него не существовало колебаний ни на одну минуту. Самое главное — спасение гибнувших братьев. Если можно хоть немногих, хоть единую душу живую исторгнуть из объятий голодной смерти, — все жертвы оправдываются.

Митрополит с его детской простотой веры был большим любителем церковного благолепия. Для него, как и для самого примитивного верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше он не шел. Силою своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые по сравнению с предстоящей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шел дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже освященных сосудов и т. п. — лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца.

Но наряду с этим ему представлялось необходимым всячески стремиться к тому, чтобы отдача церковного имущества носила характер именно вполне добровольной выдачи «пожертвования». Ему, несомненно, претила самая процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого-то сухого, казенного, принудительного акта, — отдачи нехотя, из-под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно отзовется на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долга христианского с радостью все, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию — ненужному и оскорбительному для населения — в творимом им святом деле.

Другая, вызываемая давлением обстоятельств, необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей, должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших до петроградских изъятий бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей, — но глубокое недоверие к ненавистной власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, — большевики в то же время ни единого гроша из отнятого не передадут по объявленному назначению. Удивляться такому, хотя бы и утрированному, недоверию не приходится. Власть его вполне заслужила.

На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Предвидя это, митрополит считал весьма целесообразным введение в контроль представителей от верующих.

Кроме того, для митрополита существовало еще одно препятствие к исполнению требований власти (в той резкой форме, в какой они предъявлялись), — препятствие, которое, при известной постановке вопроса, для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений как православного иерарха на насилие в данном случае. Это вряд ли содействовало бы умиротворению умов, как бы митрополит ни настаивал на необходимости пассивного, спокойного отношения к распоряжениям власти (а он это неоднократно говорил, проповедовал и циркулярно сообщал подчиненным ему лицам).

Впрочем, даже благословение митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения: в результате митрополит лишь потерял бы свой духовный авторитет и, следовательно, возник бы полный произвол стихийного негодования верующих масс…

Иное дело — благословить пожертвование.

Делая это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.

Суть тут не в «формальных нюансах». Большая разница была по существу. При согласии власти на «пожертвование» и на «контроль», — отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. Тогда народ радостно (как предполагал митрополит) отзовется на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и все совершится мирно и благополучно.

Все это было, конечно, не столько «требованиями» или «условиями» (митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), — сколько пожеланиями, в осуществимость которых он верил, — тем более, что считал это выгодным и для власти, которая, как представлялось его не искушенному политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь что «изъятие», что «пожертвование», рассуждал он, по существу — одно и то же. Власть получит все то, что ей нужно. А между тем от того или иного внешнего подхода к этому вопросу зависело мирное или кровавое разрешение такового.

Несомненно, что ко всему указанному выше у митрополита примешивались еще мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудном зрелище. Ему представлялся всенародный жертвенный подвиг во всей его неописуемой внешней и внутренней красоте; ярко освещенные храмы, переполненные молящимися, огромный общий душевный подъем; трогательное умиление на всех лицах в сознании величия совершаемого… Церковь, в лице верных детей своих, предводимая духовенством, радостно отдающая все для спасения братьев, приемлющая с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения… В результате — не одоление Церкви, а наоборот, неожиданная ее победа… Если такие мечтания представляли тоже своего рода «политику» — то, надо признать, такую, которая, конечно, ничего общего с политикой земной не имела.

Все эти прекрасные грезы были, увы, вскоре безжалостно растоптаны грядущими событиями…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.