Таинство жизни и смерти

Таинство жизни и смерти

С вечнозеленым садом граничит монастырское кладбище, самое необычное из тех, какие мне приводилось видеть. Огражденное сплошной стеной, оно вмещает всего три могилы с простыми деревянными крестами: на пересечении перекладин — имя и дата. Эти скромные могилы высечены в камне, не слишком ухожены, едва обсажены кустиками зелени, словно полузабыты. От них по ступеням можно подняться на террасу кладбищенской часовни, войти в помещение нижнего ее этажа. И тут взору предстанет нечто невиданное, чего душа не сможет сразу воспринять…

Сотни черепов обращают к тебе пустые темные глазницы из-за сетчатого ограждения. Черепа поставлены один на другой в гигантскую прямоугольную груду — от пола метра на два — в углу между побеленными стенами, а с двух других сторон обведены проволочной сеткой. Несколько сотен в переднем неровном ряду, десятки рядов за ним в глубину, в незримую толщу, слой за слоем уходящую к стене и в ней обретающую опору. Высокие гладкие пожелтевшие лбы, округлые провалы глазниц, черные треугольные вздернутые провалы носов… Черепа не могут стоять один на другом ровно, — хотя заметны старания так их поставить, — и смотрят часто вкривь и вкось, потупившись или запрокинувшись к беленому потолку. У большинства из них нет нижней челюсти, только разреженные, щербатые остатки верхних зубов; но иногда и вся будто преувеличенная челюсть сохранена и обнажена. И в этой обнаженности всего, что у живого человека прикрыто волосами, кожей, губами, явлена печальная незащищенность мертвого перед живыми.

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, бесславну, не имущую вида. О чудесе! что cue еже о нас бысть таинство, како предахомся тлению; како сопрягохомся смерти?..

О этот погребальный плач над прахом любимых, близких, надгробное рыдание, последнее унижение земной жизни — обнажением от всех покровов, уравненностью в тлении и распаде…

Монах умирает, и его сначала погребают на кладбище за стеной. Но для того, чтобы освободить ему место в каменной могиле, из нее извлекают останки умершего прежде, три года назад. Их омывают, высушивают, переносят в эту усыпальницу, складывают отдельно черепа, отдельно, у другой стены, кости, — и они тоже сложены грудой, из которой протянуты к сетчатому ограждению остовы рук и ног, длинные надломленные суставы пальцев, — от мертвых к живым.

Живые приходят на экскурсию, чтобы на несколько минут из полноты туристической радости бытия заглянуть в его подземелье. Одни затихают, скорее, в растерянности, чем в скорби, не готовые к этому мгновенному переходу и потому смущенные. Что подобает выразить на лице, можно ли осторожно пошептаться, задать вопрос гиду, дососать карамель? Другие сразу начинают креститься, промокать платком покрасневшие глаза…

Аз есмъ земля и пепел, и паки разсмотрих во гробех, и видех кости обнажены, и рех: убо кто есть царь, или воин, или богат, или убог, или праведник, или грешник?..

Вот так же безнадежно будет обнажено на Страшном Суде — кто праведник, а кто грешник, как здесь обнажен остов, скелет, лишенный плоти, одеяний, регалий и украшений, самооправданий и полуправд.

Где есть мирское пристрастие; где есть привременных мечтание; где есть злато и сребро… вся переть, вся пепел, вся сень…

Где останутся наши привязанности, любовь, страдание — если это не страдание о Боге, страдание не быть святым, не любовь к Нему, единственная вечная и верная любовь? Что останется ото всех наших трудов, если они не по Богу, от временных мечтаний? Все прах, все пепел, все исчезающая тень…

Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли слава стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: едином мгновением, и вся сия смерть приемлет…

Все суета человеческая, что не пребудет по смерти, суета сует, сказал Екклезиаст:.. Все — суета и томление духа…

Два ряда черепов умещены на выступе стены, как бы выделенные из среды собратьев, и смотрят на них, сгрудившихся внизу, чуть свысока. Есть еще большая привилегия — в нескольких подвешенных по стене ящиках с полочками лежат за стеклом столь же печально обнаженные черепа и кости прежних синайских архиепископов.

Но один простой монах удостоен исключительной почести. Скелет его, не расчлененный на составные части, сохранивший целостность, покоится в высоком застекленном шкафу — в сидячем положении и полном схимническом одеянии: синий плащ с капюшоном, синяя скуфья с крестом, прикрывающая лоб, синий аналав с вышитой красными нитками «Голгофой»… Большой деревянный крест на груди, четки с пушистой кисточкой, перекинутые через иссохшее запястье. Поза неестественна: выпирает живот, слишком высоко подняты колени. И все-таки в этом красивом покрове есть что-то отрадное для глаз, угнетенных непривычным зрелищем обнаженных человеческих останков, собранных вместе в таком огромном количестве.

Монах еще более почтен тем, что на фоне общей безымянности и утраты всех отличительных черт, с VI века сохранены его имя и, — пусть краткий, условный, — но очерк его неповторимой судьбы. Драгоценнее привести рассказ о ней в подлинных словах святого Иоанна Лествичника, игумена Синайской горы, одного из бессмертных синаитов, кости которого покоятся в этом же братском смиренном кладбище:

«Жил здесь некто Стефан, который, любя пустынное и безмолвное житие, многие лета провел в монашеских подвигах, и просиял различными добродетелями, в особенности же украшен был постом и слезами. Он имел прежде келлию на скате Святой горы, где жил некогда пророк и боговидец Илия. Но потом сей достохвальный муж принял намерение еще более действенного покаяния и удалился в место пребывания отшельников, называемое Сиддин, и там провел несколько лет самой строгой и суровой жизни. Ибо то место лишено было всякого утешения и удалено от всякого пути человеческого, так как находилось в расстоянии семидесяти поприщ от селений. Перед кончиною старец возвратился в келлию свою на Святой горе, где имел и двух учеников из Палестины, весьма благоговейных, которые охраняли келлию старца в его отсутствии. Прожив там немного дней, старец впал в болезнь и скончался.

За день же до кончины он пришел в исступление, и с открытыми глазами озирался то на правую, то на левую сторону постели своей и, как бы истязуемый кем-нибудь, он вслух всех предстоявших говорил иногда так: «Да, действительно, это правда; но я постился за это столько-то лет»; а иногда: «Нет, я не делал этого, вы лжете». Потом опять говорил: «Так, истинно так, но я плакал и служил братиям»; иногда же возражал: «Нет, вы клевещете на меня». На иное же отвечал: «Так, действительно так, и не знаю, что сказать на сие; но у Бога есть милость». Поистине страшное и трепетное зрелище было сие невидимое и немилостивое истязание; и что всего ужаснее, его обвиняли и в том, чего он не делал. Увы! безмолвник и отшельник говорил о некоторых из своих согрешений: «Не знаю, что и сказать на это», хотя он около сорока лет провел в монашестве и имел дарование слез. Увы мне! Увы мне! Где было тогда слово Иезекиилево, чтобы сказать истязателям: в чем застану, в том и сужу, глаголет Бог. Ничего такого не мог он сказать. А почему? Слава Единому Ведающему. Некоторые же, как перед Господом, говорили мне, что Стефан и леопарда кормил из рук своих в пустыне. В продолжении сего истязания душа его разлучилась с телом; и неизвестно осталось, какое было решение и окончание сего суда, и какой приговор последовал?»

А сколько можно было бы рассказать о каждом монахе из великого сонма, теперь неразличимом, неузнанном, безгласном в нагромождении сухих костей… Как открылся ему впервые Господь в сердечной сладости услышанного евангельского слова или церковного пения, или призвал его от великой скорби… Откуда пришел он через пустыню Синая, потому что никто из них здесь не родился, но гласом Божиим был призван каждый, и благодать Божия собрала всех. Сколько слез потом он пролил, осушаемых знойным ветром, сколько претерпел искушений… Как горело теперь уже не существующее сердце пламенем божественной любви, попаляя терния грехов, озаряя изнутри это сердце и делая его светоносным.

     Внутри поклоняюсь Тебе и вдали Тебя вижу,

     В себе Тебя зрю и на небе Тебя созерцаю!

     Но как происходит сие, Ты один только знаешь,

     Сияющий в сердце, как солнце, в земном — неземное…

     Болезную я и страдаю смиренной душою,

     Когда в ней является свет Твой, сияющий ярко,

     Любовь для меня непрестанной становится болью;

     Страдает и плачет душа, потому что не в силах

     Тебя я обнять и насытиться сколько желаю.

Бедные, разлученные с душою и плотью сухие кости, выплаканные глазницы… Нет здесь автора этих «Божественных гимнов», гимнов божественной любви — преподобного Симеона Нового Богослова, но многих из вас опалял бессмертный пламень и озарял неугасимый свет. Нам бы пасть перед вами на колени и просить с сокрушенным плачем, чтобы вы умолили Творца послать хоть малый отсвет дарованной вам благодати, чтобы и нам, сидящим в стране и тени смертной воссиял свет…

Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом, и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, — говорит пророк Иезекииль, — И обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи.

И сказал мне: сын человеческий! оживут ли кости сии? я сказал: Господи Боже! Ты знаешь это.

И сказал мне: изреки пророчество на кости сии и скажи им: «кости сухие! слушайте слово Господне!»

Так говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживете.

И обложу вас жилами и вырощу на вас плоть, и покрою вас кожею и введу в вас дух, — и оживете, и узнаете, что Я — Господь.

Я изрек пророчество, как поведено было мне; и когда пророчествовал, произошел шум, и вот движение, и стали сближаться кости, кость с костью своею.

И видел я: и вот, жилы были на них, и плоть выросла, и кожа покрыла их сверху, а духа не было в них.

Тогда сказал Он мне: изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу:

так говорит Господь Бог: от четырех ветров приди дух, и дохни на этих убитых, и они оживут.

И я изрек пророчество, как Он повелел мне, и вошел в них дух, — и они ожили, и стали на ноги свои — весьма, весьма великое полчище.

И сказал Он мне: сын человеческий! кости сии — весь дом Израилев. Вот, они говорят: «иссохли кости наши, и погибла надежда наша: мы оторваны от корня».

Посему изреки пророчество и скажи им: так говорит Господь Бог: вот Я открою гробы ваши и выведу вас, народ мой, из гробов ваших, и введу вас в землю Израилеву.

И узнаете, что Я — Господь, когда открою гробы ваши и выведу вас, народ Мой, из гробов ваших.

И вложу в вас дух Мой, и оживете, и помещу вас на земле вашей, — и узнаете, что Я — Господь…

Господи, а мы, толпой стоящие перед сухими костями, разве мы все живы? Ты — воскресение и жизнь, и можем ли мы, не имея Тебя в душе, быть живыми? Плачу и рыдаю, когда помышляю мир, и вижу во гробах лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразной, бесславной, не имеющей вида… Что за страшное таинство совершилось над нами, как мы предались тлению, соединились со смертью?

Бывает, что зло, в котором мир лежит, к которому ты уже как будто притерпелся, на время почти перестал его замечать, обрушивается вдруг на душу с такой ужасающей беспощадностью и силой, что душа не способна его вынести. Или человек совершает смертный грех и чувствует в себе дыхание смерти. Или пронзающая, мучительная, непереносимая боль поражает сердце, как меч, постоянно, в одну и ту же кровоточащую рану. И душа сжимается, каменеет и уже не ощущает разрушительной боли — она замерла, обмерла, как говорили раньше. И в таком состоянии беспамятства, глухоты, окамененного нечувствия, атрофии она может провести день, месяц, годы.

Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные.

Наступает судный час, предвестие Страшного Суда, и слово Божие еще при жизни начинает совершать то, что обычно совершается в тайне смерти: отделение души от духа, высвобождение его из плена временного, от земных чувств, от любимых оков, добровольной связанности. И обоюдоострый меч, как скальпель хирурга, отделяет плоть от костей, составы от мозгов — без обезболивающих средств. Не эту ли муку испытывает душа в аду, оторвавшись ото всей земной жизни сразу? По неисповедимому высокому замыслу, по особой Божией милости, человеку бывает дано пережить этот опыт на земле, чтобы дух его, переплавленный страданием, просветленный прикосновением таинства смерти, освобожденный от всякой тяжести и связанности, как бабочка из кокона, расправил крылья, взлетел и растворился в синей сфере.

Об условной целостности протяженностью в пятьдесят, семьдесят лет человек может сказать, что он жил; но в каждый отдельный момент этой длительности он находится между жизнью и смертью, и между ними идет непрестанная борьба за его бессмертную душу. Она сама участвует в брани, и как ни парадоксально — не всегда на стороне жизни. Часто мы не способны различить их облики, всегда таинственные, мерцающие сквозь земной покров. И от слишком сильного желания утолить вечную жажду пьем из отравленных источников. Или от смертной усталости мы как бы обретаем на время равновесие в самой смерти, смертный покой, и уже трудно выйти из него к новым надеждам и новым страданиям.

Великие таинства — смерть и жизнь. Жизнь — ибо Он есть Первожизнь и Источник жизни, единственное Самобытие, творящее всякую иную жизнь. Смерть — потому что это утрата того, чего бессмертная душа утратить не должна, но теряет, попадая во тьму кромешную, где не видит божественного света жизни, и это есть ад.

«Когда слышишь, что Христос, сойдя в ад, избавил содержавшиеся там души, не думай, что это далеко от того, что совершается теперь. Пойми, что сердце — гроб, что там погребены помыслы и ум, объятые тяжелой тьмой. Потому Господь приходит к душам, взывающим к Нему во аде, то есть приходит в глубину сердца, и там, повелевая смерти, говорит: «Отпусти заключенные души, взыскавшие Меня, ибо Я могу избавить их». Потом, отвалив лежащий на душе тяжелый камень, открывает гроб, воскрешает подлинно мертвую душу, освобождает ее, прежде заключенную в лишенной света темнице», — говорит Макарий Великий в слове о божественной свободе души: снижая и подменяя понятия, теперь сказали бы — о свободе выбора. «Допросив и испытав свою душу, пусть всякий потребует у нее ответа: к чему она расположена? И если случится увидеть, что сердце не согласно с законами Божиими, пусть всеми силами постарается как тело, так и ум соблюдать нерастленными и не принимающими помыслов от лукавого, если хочет только, чтобы Бог, по обетованию вселился в чистой его душе…»

Какая простота и ясность в любом слове святых отцов: сердце, не согласное, жизнь, не согласованная с законами Божиими — начало и причина смертного тления. Ибо Тот, Кто сотворил нас, знает и законы, по которым мы оживаем и умираем, и Он дал их в вечных заповедях на Синае.

Заповедь — ограждение и защита жизни; разрушение ограды — выход через пролом в зону смерти. Грех — это смерть души бессмертной.

Вечность и время взаимопроникновенны — избранная здесь жизнь будет явлена полнотой бытия теперь и райским блаженством после того, как от Духа Божия восстанут наши сухие кости под новым небом на новой обетованной земле. Но выбор этот дорого должен быть оплачен.

Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло… Избери жизнь..