Часы Повесть
Часы
Повесть
Петькой Валетом случай вышел.
Гулял Петька раз по базару и разные мысли думал. И было Петьке обидно и грустно: есть хотелось, и не было денег – даже колбасных обрезков купить.
И негде было достать.
А есть хотелось ужасно.
Попробовал Петька гирю украсть. Но гирю украсть ему не позволили. Гирей стукнули Петьку слегка по затылку.
Пошел Петька дальше.
Попробовал кадку украсть. И с кадкой попался. Кадку оставил и дальше пошел.
И вдруг – видит бабу. Толстая баба стоит на углу и торгует пампушками. И пампушки в ее решете – румяные, пышные, дым от пампушек идет.
Задрожал Петька и подошел ближе. И ничего особенного не сделал, только взял пампушку, понюхал и положил в карман. И даже обидного ничего не сказал той бабе, а повернулся и тихо, спокойно пошел прочь.
А баба – за ним. Баба шуметь стала и хвататься за Петькины плечи. Баба кричать стала:
– Вор! Отдай пампушку!
– Какую пампушку? – спросил Петька и дальше пошел.
Но тут уж толпа поднаперла. Кто-то Петьку за глотку схватил, кто-то коленкой сзади ударил, повалили, намяли бока. И огромной толпой потащили Петюшку в милицию. В базарный пикет.
Притащили – к начальнику:
– Так, мол, и так. Познакомьтесь: вор малолетний. Пампушку украл.
Начальнику некогда было. Начальник знакомиться с Петькой не стал, велел посадить Петьку в камеру.
Сунули Петьку в камеру: сиди!
* * *
Сидит Петька в камере на грязной, замызганной лавке, сидит не шелохнется и в окно глядит. А на окне решетка. А за решеткой небо. Ясное такое небо, чистое, голубое, словно воротник у матроса.
Смотрит Петька на небо, и горькие мысли лезут ему в башку. Невеселые мысли.
«Ой, – думает Петька. – Жисть ты моя жистянка. Опять я, бродяга, попался. Нехорошо попался. С пампушкой».
Невеселые мысли. Разве весело, когда человек с позапрошлого дня хлеба не нюхал? А за решеткой коптеть приятно? Небом любоваться интересно? Было бы за дело, а то – тьфу! – пампушка какая-то.
Ну, ясно, расстроился Петька. Глаза зажмурил, решил судьбы дожидаться. Только решил он судьбы дожидаться – слышит стук. Громкие такие удары. И не в дверь, а в стенку, в деревянную переборку.
Встал Петька. Глаза разожмурил, прислушался.
Определенно кто-то кулаком переборку ломает.
Подошел Петька к стене, заглянул в щель. Видит Петька – стены каменные, лавка, окно с решеткой. Окурки на полу. А человечьих следов не видно. Пусто. Никак невозможно понять, откуда идет этот стук.
«Что, – думает Петька, – за дьявол стучит? Гвозди заколачивают, что ли? Или давят клопов?..»
Подумал это и слышит голос. Бас. Мутным этаким басом кричит из угла человек:
– Помогите! Мам-мочки!
Кинулся Петька в угол, к печке. У печки щель. Видит Петька – тыркается в щель нос. Под носом шевелится ус. И черный косоватый глаз печально смотрит на Петьку.
– Мам-мочки! – мычит бас. – Голуби драгоценные! Отпустите меня, за ради Бога.
А глаз, как таракан, бегает в щелке.
«Что, – думает Петька, – за чудик такой? Толи псих, то ли пьяный? Ну, факт, что пьяный, – вон ведь как разит… Фу!..»
А разит действительно здо?рово. Течет по камере дух, не поймешь, самогонный ли, водочный ли, но здо?рово крепкий.
– Мам-мочки! – гудит пьяный. – Мамочки!
А Петька стоит, смотрит, и совсем неохота ему с пьяным в разговоры вступать. Другой раз непременно бы связался, а тут – скучно. Сказал только:
– Чего орешь?
– Отпусти, голубь, – говорит пьяный. – Отпусти, ненаглядный!
Вдруг как взвизгнет:
– Ваше благородие! Господин товарищ! Отпустите вы меня. Меня детки ждут.
Смешно Петьке.
– Дурак, – говорит. – Как я тебя могу отпустить, когда я такой же арестант, как и ты? Где в тебе разум?
Вдруг видит Петька: просовывает пьяный сквозь щель ладонь, а на бородавчатой его ладошке лежат – часы. Золотые часы. Чистокровные. С цепочкой. С разными штучками и подвесными брелоками.
Выворачивает пьяный свой косоватый глаз и говорит шепотом:
– Товарищ начальник! Отпустите меня, я вам часики подарю. Глядите, какие славные часики… Тикают.
А часики, верно – тик-так, тик-так. И сердце у Петьки: тик-так, тик-так. Схватил Петька часы и – в угол, к окну. От радости дух захватило, кровь в головешку ударила. А пьяный рукой замахал. И вдруг орать начал. Как заорет:
– Кар-раул!
Как затопает, заблажит:
– Караул! Ограбили! Ограбили!
Испугался Петька, забегал. И кровь у Петьки обратно к ногам побежала. И пальцы быстро-быстро цепочку теребят, а на цепочке разные штучки болтаются и подвесные брелочки бренчат. Слоники разные, собачки, подковки и между всем – зеленый камень-самоцвет в виде груши.
Отцепил Петька цепку со всем барахлом, сует пьяному.
– На! – говорит. – Возьми, пожалуйста!
А пьяному память вином отшибло. Он уже забыл про часы – цепочку берет.
– Спасибо, – говорит, – спасибо, голубь драгоценный!..
И тянется через щель Петьку погладить. И губы выпячивает через щель. Чмокает, как поросенок:
– Мамоч-чки!
А Петька опять у окна. И кровь снова бежит в головешку. Шумит голова. «Эх, – думает Петька. – Повезло!»
Разжал он кулак, поглядел на часики. За решеткой на ясное небо солнце вышло. Засияли часики в Петькиной руке. Дохнул он на них – помутнело золото. Рваным рукавом потер – снова сияют. И Петька сияет.
«Верно, – думает, – говорят умные люди: нет худа без добра. Ведь этакую штучку заимел. За такую штучку любой маклак полста монет отвалит. Да что полста… Больше!»
Закружилась у Петьки башка. Замечтался Петька.
«Куплю, – думает, – я перво-наперво булку. Огромадную булку. Сала куплю. Булку буду салом заедать, и запивать буду какавом. Потом колбасы куплю цельное колечко. Папирос наилучших куплю. Из одежи чего-нибудь… Клеш, френчик. Майку полосатую… Штиблеты. Э, да чего там мечтать, теперь бы отгавкаться только, а там…»
Действительно, все хорошо, одно только нехорошо – сидит Петька. Сидит Петька в камере, как мышь в банке: на окне решетка, на дверях замок. И счастье в руках, а не вырвешься. Крепко припаян парнишка.
«Ну, – думает Петька, – все равно. Наплевать. Просижу как-нибудь до вечера… Не помру. А вечером, базар отторгует, – выпустят».
Вечером-то выпустят, знает Петька, – не впервой. Было дело. Только до вечера еще ух сколько ждать! Еще солнце по небу гуляет, разгуливает.
Поглядел он в последний раз на часики и спрятал их в драный карман. Карман узелком завязал для верности, сердце успокоил.
А за переборкой окончились крики и стуки, щелкнул замок, и не успел Петька глазом моргнуть – отворяется в его камеру дверь, входит милиционер, черненький такой, кучерявый, и говорит:
– А ну, выметайтесь, пожалуйста, гражданин! Ужасно обрадовался Петька. Испугался даже.
Вскочил, подтянул портчонки и быстро вышел из камеры. Кучерявый за ним.
– Шагай, – говорит, – гражданин, до начальника.
– Ладно…
Идет Петька к начальнику. Сидит начальник за зеленым столом, держит бумажку в руках и бумажкой играет. Гимнастерка на нем расстегнута, шея красная, и от шеи пар идет. Курит начальник и дым в потолок пускает кольчиками.
– Здоро?во, – говорит, – маленький вор.
– Здоро?во, – отвечает Петька.
Смирный такой стоит. Скромный. Улыбается и безвредно на начальника смотрит. А начальник кольчики пускает и в бумажку поглядывает.
– Скажи, – говорит, – гражданин хороший, какого ты года рождения?
– Год а рождения не знаю, – отвечает Петька, – а годов мне одиннадцать.
– Ну, а который, скажи, пожалуйста, раз ты у меня в пикете гостишь? Седьмой, кажись?
– Нет, – отвечает Петька. – Кажись, пятый только.
– А не врешь?
– Может, и вру… Не знаю. Вам видней. Спорить не хочет Петька. С начальником спорить – гиблое дело. Седьмой так седьмой. Что за счеты?
«Волынки, – думает, – меньше, если не спорить. Отпустит скорей».
А начальник бумажку на стол положил, рукой прихлопнул и говорит:
– Резолюция моя, – говорит, – такова: ввиду твоей малолетней несознательности отослать тебя на предмет воспитания в дефективный приют. Понял?
Охнул Петька. Закачался. Обомлел. Оглоушили Петьку начальниковы слова, словно кирпичом по башке стукнули. Не ожидал он таких слов. Совсем не ожидал.
Очухался, однако ж, голову поднял и говорит:
– Ладно, – говорит, – что ж…
– Согласен? – спрашивает начальник. Смеется, будто не понимает, до чего тяжело Петьке и грустно. До чего не смешно. До чего плакать хочется.
Ай, Петя, Петя, не везет тебе, Петя Валет!
* * *
А тут еще хуже. Тут совсем уж крышка. Гибнет Петька.
Подзывает начальник кучерявого милиционера и наказывает ему обыскать Петьку с головы до ног.
– Обыщи его, – говорит, – с головы до ног, – нет ли при нем оружия или, в крайнем случае, ценных предметов. Обыщи формально.
Шагает кучерявый на Петьку, у Петьки сердце замирает, ноги у Петьки дрожат, как студень.
«Прощай, – думает Петька, – ценный предмет!» Но, на Петькино счастье, кучерявый – чудак попался. Брезглив. Посмотрел он на Петьку и говорит:
– Ей-богу, – говорит, – товарищ начальник, тошно к такой шпане руками прикасаться. Освободите, сделайте милость… Я сегодня в бане парился. Белье сменил. Да и что в нем, по существу, есть? Вошь в кармане, блоха на аркане… Не больше…
Петька последние силы собрал, усмехнулся печально, глазом мигнул.
«Верно, дескать. Угадали».
А сам думает:
«Ничего себе блоха. Блоха, – думает, – что надо!»
И незаметно пальцем одним карман щупает, а в кармане трепыхается что-то, стучит не шибко, будто сердце в кармане лежит или рыба живая. Часики в кармане лежат.
Ну, а начальник милиционера пожалел, или, может быть, ему скучно стало, только махнул он рукой и говорит:
– Ладно, – говорит, – можно отставить. Можно, – говорит, – без обыска обойтись. Не важно.
Написал чего-то в бумажке, печатью пришлепнул и кучерявому бумажку протянул.
– Вот тебе, – говорит, – товарищ дорогой, квитанция. Пойдешь с этой квитанцией до Введенской улицы и сдашь данное дитя в приют Клары Цеткин. Под расписку.
Встал начальник, зевнул и из комнаты вышел.
С Петькой начальник попрощаться забыл.
А кучерявый сунул квитанцию в папку, вздохнул и наган к животу привесил. Еще раз вздохнул и картуз надел…
– Ну, – говорит, – шпана несчастная, поехали! Подтянул Петька портчонки – поехал.
Идут они прямо через базар, через самую давку. Базар шумит, конечно… Люди разные ходят, покрикивают. Смеются люди, ругаются, песни поют. Где-то баян гудит. Гуси какие-то стонут. Шумно. Только Петька шума не слышит. У Петьки план на уме.
«Смыться, – думает Петька, – необходимо».
Бежит он собачьей рысью через базар, распихивает торговцев и неторговцев, рыщет глазами по сторонам и все думает, все размышляет:
«Необходимо смыться… Формально необходимо».
Только где тут смоешься, когда кучерявый сзади, словно хвост, прицепился. Не отстает кучерявый, пыхтит самосильно и Петьку из виду не выпускает.
Вот и базар миновали. А Петька не смылся.
Расстроился Петька. Голову свесил и мельче шагать стал.
И вот кучерявый Петьку нагнал.
Качается кучерявый, стонет.
– Ой, – говорит, – замотал ты меня, шпана. Ну разве можно так бегать?! Ну не могу я так бегать, у меня почки слабые.
Молчит Петька, не отвечает. Очень ему интересно, какие у милиционера почки! Не до почек Петьке. Взгрустнулось что-то. Идет себе Петька, голову свесил.
А кучерявый отдышался кое-как, шаг подровнял и вдруг спрашивает:
– А скажи по совести, шпана: хотел ты сигануть от меня на базаре?
Вздрогнул Петька, голову поднял.
– Что такое, – спрашивает, – сигануть? Я даже и слов таких не понимаю.
– Брось ты… Оставь… Замечательно понимаешь. Хотел, небось, убежать?
– Убежать? Рассмеялся Петька.
– Ошибаетесь, – говорит. – Бегать мне, – говорит, – смысла нет. Сило?м заставите – и то не побегу.
Удивился кучерявый:
– Неужели, – говорит, – не побежишь?
Остановился вдруг, огляделся, бровь почесал и вдруг папкой своей махнул:
– А ну, беги!..
Дернуло Петьку. Прямо-таки дернуло. Словно коленкой его кто-то сзади пихнул – задрожал весь. Бежать уж собрался и вдруг поглядел: смеется кучерявый.
«Ага, – думает, – на пушку ловишь? Ну, нет, брат… Знаем мы эти фольтики. Не поймаешь!»
Усмехнулся и говорит серьезно:
– Напрасно, – говорит, – кровь портите. Все равно не побегу. Хоть убейте, не побегу. Желания не имею.
– Да почему? – спрашивает милиционер. Смеяться перестал. Петьку разглядывает. А Петька как загорловит во весь голос:
– Да потому, – говорит, – что никакого полного права не имеете бегать меня заставлять. Отвязаться хотите? Нет, не отвяжетесь! Ведите меня куда по закону следовает, а не то я жаловаться буду.
Сказал и сам испугался.
«Чего, – думает, – сказал?! Опупел, бродяга…» А кучерявый-то сдрейфил, видно. Смутился. Руками замахал.
– Да что ты! – говорит. – Да разве я что!.. Идем, пошутил я.
– Знаю, – говорит Петька, – какие это шутки… Не очень-то шутки. Бежать подбиваете? Да? Лень человека до приюта проводить? Да? Шутки? Права не имеете шутить!..
Разошелся Петька. Кричит, руками размахивает. Люди, которые мимоидущие, удивляются даже. Что за дьявол? Стоит посреди улицы маленький рыжеватый парнишка, орет во всю глотку, ругается, а рядом милиционер топчется, красный весь, глазами хлопает, и папка под мышкой дрожит.
Умоляет кучерявый не кричать Петьку. Просит спокойно идти.
– Идем, – говорит. – Идем, пожалуйста. Покочевряжился Петька – пошел.
Идет без оглядки, хмурится, губы дует, а самому смешно, сам про себя хохочет.
«Ловко, – думает. – Ловко я его поднапугал. Ай да кучерявый! Ну и дурак!»
А кучерявый – с испуга, должно быть, – еле идет. Еле за Петькой поспевает. Молчит, однако, помалкивает. Вздыхает только да поминутно пот с лица смахивает. А Петька для смеха еще подгоняет его.
– Ну что, – говорит, – вы так тихо идете? Гуляете, что ли? Нельзя ли слегка поднажать?
– Не могу, – отвечает. – Ей-богу, не могу. Почки не позволяют. У меня почки слабые – жары боятся. А я, понимаешь, еще в баню сходил. Понимаешь, попарился. Так что прямо умираю, до чего пить охота.
И вдруг увидел кучерявый какую-то чайную. Какой-то там «Милан». С крыльцом и с большой размалеванной вывеской.
Остановился и говорит:
– Ой, – говорит, – зайдем, пожалуйста, выпьем чего-нибудь.
– Нет, – говорит Петька. – Не стоит.
– Стоит. Ей-богу, стоит. Нутро у меня горит, пить жажду. А тут сельтерской можно выпить или чаю. Или, там, квасу. Сделай милость, шпана дорогая, – зайдем?!
Задумался Петька, рукой махнул.
– Ладно, – говорит. – Идите. Недолго только.
– А ты?
– А я, – говорит Петька, – не пойду. Я, – говорит, – привычки не имею по трактирам шляться… Идите одни.
Смутился кучерявый и говорит. Робко так говорит:
– А ты не сиганешь?
– Опять?! Рассердился Петька.
– Опять, – говорит, – подбиваете? Да?.. Коли так – волоките меня без разговоров в приют. Поняли? Без никаких чаев!..
– Ну-ну, – говорит кучерявый, – не сердись. Я это так, на всякий случай. Я знаю, что ты не побежишь. Ты парень с понятием…
– Ладно, – говорит Петька. – Некогда мне с вами рассусоливать. Шагайте без лишних слов.
А что вы думаете? Зашагал кучерявый. Петьку у крыльца оставил, а сам чай пить ушел. В «Милан». Поглядел ему Петька вслед, усмехнулся. Усмехнулся и без лишних слов сиганул.
* * *
Завернул Петька за угол и побежал. Побежал, полетел… На крыльях летит, с пропеллером. Только пыль волной, только сердце стучит. А ветром лицо режет.
Бежит, бежит Петька. А навстречу дома, заборы, проулки бегут. Столбы телеграфные бегут. Люди… Козы… Коровы…
Бежит Петька – дух захватило.
Долго ли бежал – неизвестно. Куда забежал – не знает. На окраине где-то города стал. У какой-то церкви.
Стал, отдышался, в себя пришел. Огляделся и сам не верит.
«Неужели смылся?»
Радостно стало. Весело. Снова бежать захотелось. Прямо от радости бежать захотелось.
«Смылся ведь!.. Смылся, бродяга!!!»
И вдруг еще веселее стало. О часиках вспомнил.
«Ах, – думает, – часики мои, часики. Где вы, часики?»
Сунул руку в карман… Мать честная! Нет часов.
Туда, сюда – нет часов. Пропали часы.
Что будешь делать?
Сунулся Петька еще раз в карман, глядит – и кармана-то нет. На нитке висел карман, оторвался, наверное от тяжести. Вокруг посмотрел – пусто. Штанину потряс – и в штанине нет. Загрустил Петька. Приуныл. К церковной ограде привалился и чуть не заплакал.
«Ах, черт! Ведь надо ж так!»
Отчаянно не везет Петьке на этом свете.
Но не заплакал Петька. Нет. Знает Петька: слезы – дело бабье. Приличному шкету плакать не полагается. Пропали часы – искать надо.
Обратно побежал.
Обратно побежал, да толку мало – дорогу забыл. Где бежал, не знает. Без оглядки бежал, запутался… Спросить у кого-нибудь надо.
Стоит у ворот детина. Громадного роста. В солдатских галифе. Семечки плюет. Петька к нему:
– Дяденька, а дяденька!
– Чего? – говорит детина.
– Не знаете, дяденька, где тут чайная «Милан»?
– Нет, – говорит детина. – Не знаю. Какой «Милан»?
– Да такой. С вывеской.
– С вывеской? Ну, тогда знаю.
– Где?
– А тебе зачем?
– Да надо… Скажите, дяденька, Христа ради!
– Ну ладно, слушай. Иди все прямо. Понял? Потом налево. Понял? Потом направо. Понял? Потом опять прямо. Потом вбок. Потом набок. Не доходя, упрешься. Понял?
Не понял Петька.
– Как? – спрашивает. – Как? Направо, налево, а потом?
Взглянул Петька на детину и сразу догадался: «Измывается, бродяга!»
Разозлился Петька. Обиделся. Как даст по руке детине – у того все семечки к черту. Побежал Петька.
Бежит и бежит. И сам не знает, куда бежит. По каким-то улицам, по каким-то переулкам. Через мост какой-то. Обратно.
И вдруг на какую-то улочку выскочил, какую-то дырку в заборе увидел – вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.
Идет Петька, под ноги глядит. Часы ищет. Упорно ищет. Во все колеи заглядывает, в рытвины заглядывает, в канавы… Нет часов! Нет и нет! Подобрал кто-нибудь Петькины часики.
Закачался Петька. Очумел. До «Милана» кое-как доплелся и сел на крыльцо. Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.
Сидит Петька, словно пень неподвижный. Злой сидит. Хмурый. Хмуро в землю глядит.
И вдруг – что такое?
Нагнулся Петька, глазам не верит.
Что такое?
Ведь это же узелок с часиками лежит у ступеньки. Ей-богу, лежит. Как миленький лежит узелок.
Задрожал Петька и схватил узелок. И только схватил, выбегает из чайной кучерявый.
– Сидишь? – говорит. Испугался Петька.
– Сижу, – говорит. И часики прячет. В дырку прячет, в бывший карман.
– Молодец, – говорит кучерявый. – Молодец, что дождался. Ценю. Не ожидал я в тебе такой честности.
Вынимает кучерявый какой-то пирожок подгорелый. Подает Петьке.
– На, – говорит, – тебе за такую сознательную честность пончик. Прими, пожалуйста. Специально для тебя гривенник загубил. От чистого сердца.
Взял Петька пончик, понюхал, проглотил незаметно, в себя пришел.
– Ладно, – говорит, – пончик пончиком. А почему вы так долго чаи распивали? А? Я, кажется, не нанимался ждать вас по три часа.
– Ладно, – говорит кучерявый. – Не сердись. Выпил я всего шесть стаканчиков. Съел булку. А теперь и идти можно. Идем, пожалуйста, шпана ненаглядная.
Подтянул Петька портчонки – пошел.
Идут они быстро. Бодро. Особенно кучерявый. Кучерявый, так тот прямо бежит. И на почки свои внимания не обращает. А Петька украдкой часы куда-то запихал. В заплатку какую-то, что ли… Грустить перестал. Такой человек Петька – неунывающий.
«Все равно, – думает. – Наплевать. Здесь не вышло, там выйдет. Из приюта смоюсь».
Вышли они на широкую Введенскую улицу. С крутым подъемом.
Кучерявый пальцем показал.
– Видишь, – говорит, – на горе стоит дом? Белый. Под зеленой крышей. Тот дом под зеленой крышей и есть приют Клары Цеткин.
* * *
Действительно, дом белый, крыша зеленая. Трубы на крыше. Окна там всякие, ставни – все честь честью. Палисадник даже. В палисаднике тополя пыльные.
Двор. Ограда каменная. Калитка…
Кучерявый в калитку постучался. За оградой пес залаял, цепь зазвенела. Грустно стало Петьке – ужасно. Вздохнул Петька.
«Приют? – думает. – Ничего себе приют. Тюрьма какая-то… На замочках все да на ключиках. Отсюда и не смоешься, пожалуй».
Открылось в калитке окошечко маленькое – глазок. Выглянул кто-то в окошечко. Косоглазый кто-то. Не то татарин, не то китаец, не то монгол.
– Кто? – спрашивает. – Кто такой стучится?
– Откройте, – говорит кучерявый. – Не бойтесь. Ничего особенного. Малолетнего вора веду.
Окошко захлопнулось, в скважине ключ заерзал. Распахнулась калитка – косоглазый русским оказался…
– Здравствуйте, – говорит. – Милости просим. Заходите.
Вошли. Собака бросилась. Лает, язва, рычит. Цыкнул на нее косоглазый:
– На место, Король!
– Проходите, – говорит, – в контору к заведующему – по лесенке во второй этаж.
Пошли через двор. И сразу кучерявый важности напустил: наган поправил и по-военному зашагал: раз, два, левой!..
А Петька идет озирается. Двор громадный, щебнем по краям усыпан; сквозь щебень крапива, лопух растет, всякая гадость.
В открытые окна ребята глядят. Петьку разглядывают.
Слышит Петька:
– Ребята, фрея ведут!
«Что, – думает Петька, – за фрей еще? Какой я фрей».
По лесенке поднялись в контору. В конторе какой-то маленький и чернявенький хлопчик сидел на полу и кисточкой рисовал на громадной бумажине красную пятиконечную звезду.
– Здрасти, – сказал кучерявый.
– Здрасти, – ответил чернявенький хлопчик важно и басом. – Вам заведующий требуется?
– Заведующий, – сказал кучерявый.
– Федор Иваныч! К вам… – кричит чернявенький, а сам Петьку разглядывает с ног до головы и насмешливо улыбается.
Выходит из соседней комнаты Федор Иваныч, заведующий. Человек плешивенький, очкастый и седоват слегка.
– Так, – говорит. – Здравствуйте. Новенького привели?
– Новенького, – отвечает кучерявый. – Здравствуйте. Примите, пожалуйста, под расписку.
– Расписку? Так… получите… Так… можете идти. Взял кучерявый расписку, поглядел.
– Прощайте, – говорит. – Прощай, шпана. Ушел кучерявый.
Федор Иваныч за стол уселся. Петьку оглядел.
– Звать тебя Петром? – спрашивает.
– Петром, – отвечает Петька. И фамилию назвал.
– Та к, – говорит Федор Иваныч и спрашивает: – Вор?
Покраснел Петька. Сам не знает, почему. Чудной какой-то этот Федор Иваныч.
– Вор, – отвечает.
– Так… – говорит Федор Иваныч. – Это ничего. Это бывает. Поживешь – человеком будешь. А сейчас тебя первым делом в должный вид привести надо. Так… Миронов, отведи новичка к Рудольфу Карлычу.
Вскочил чернявенький хлопчик, кисточку бросил, руки вытер.
– Идем, – говорит, – пацан.
Идут они по разным коридорам. Темновато. Лампочки угольные тлеют. Двери белые по сторонам.
– Это, – говорит чернявенький, – классы у нас тут помещаются. Уроки происходят.
– А куда ты меня ведешь? – спрашивает Петька.
– К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет.
– Мыть?
– Ну да. В ванне.
Постучал чернявенький в какую-то дверь:
– Рудольф Карлыч! Примите новенького!
Вышел толстенный дядя в белом халате. Уши у дяди громадные, голос жирный. Немец, должно быть. Санитар.
– Нофеньки? – спрашивает. – Это ошень мило, – говорит. – Идем в ванную, пока вода горячий.
Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил.
– Растефайся, – говорит.
– Что?
– Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка. Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает.
«Как бы, – думает, – часики не выскользнули». А санитар, между прочим, говорит:
– Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем.
Испугался Петя. За штанишки ухватился.
– Как, то есть? – спрашивает. – Как, то есть в печка?
– Да ты не пойся. Мы тебе другая кустюм выдадим. Чистый. Чистый брючка, чистый блюзка и даже сапожка дадим.
Что делать Петьке? Сидит Петька совершенно нагишом, сжимает в руках грязное свое барахлишко и дрожит. Не от холода, конечно. Тепло в ванной, жарко. От страха дрожит.
«Ну что, – думает, – мне делать? Погибать?»
А погибать Петьке прямо не хочется.
На Петькино счастье, немец вышел куда-то. Недолго думая, развязал Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот не разорвал своими золотыми часиками. Щеки вспухли. Язык куда-то в постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал.
Только сжал – немец приходит. С щипцами. Подцепил щипцами Петькин «кустюм», уволок куда-то. Вернулся, воды накачал в ванну.
– Лезь, – говорит.
Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли – в бане Петька лет пять не был. В реке, правда, купался… Да разве такое тело купаньем отстираешь?
Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо.
Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.
А Петька молчит. У Петьки часы во рту.
Петька головой орудует. Качает, кивает, мотает, когда надо. Мычит в крайнем случае.
Обиделся немец, что ли, но замолчал.
Стал немец воду менять. Грязную выпустил, свежей наливает. Холодной накачал, кипяток пустил.
Сел в уголок на стул, газету взял.
– Ты, – говорит, – сиди, отмачивайся… Когда горячо будет, – скажи. Я закрою.
Мотнул Петька головой: ладно, дескать.
А вода течет. Теплее и теплее становится. Прямо шпарит Петьку. Прямо обжигает тело.
А немец газету читает, громадными ушами шевелит.
Вода течет. И вот же не может больше Петька терпеть. Ерзает, мучается, а сказать не может, крикнуть немцу не может.
Не выдержал Петька, забултыхался, нырнул в горячую воду и выплюнул часы на дно. Вылетел пробкой и как заорет:
– Го-ря-чо-о-о!
Вскочил немец, бросил газету на пол, сунул ладонь в ванну и заверещал:
– Ой, глупая мальчишка. С ума ты сходил? Лезь вон! Живее!
Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.
– Что ты, – кричит, – молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..
Разбавил немец воду, снова стал Петьку мылом растирать. Спину стал мылить. А Петька рукой по дну шарит. И все не может часики нашарить. Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не лезет. Ни в какую! То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел… Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.
Сполоснул его немец.
– Хватит, – говорит, – посиди, я твой кустюм принесу.
Ушел немец. Сидит Петька в мыльной воде. И вдруг видит – вода убывать стала. Все меньше и меньше воды.
Пришел немец – сидит Петька в пустой ванне.
Удивляется немец.
– Зачем, – спрашивает, – ты воду выливал? Это вредно сидеть без воды голый.
А Петька сам не знает, почему вода вытекла. Он воду не выливал, не умеет даже, – сам удивляется.
– Ладно, – говорит немец. – Одевайся скорее, скоро обед будет – опоздаешь.
И подает немец Петьке целую кучу одежи. Белье подает, штаны подает, гимнастерку… полсапожки подает. И все новенькое, все чистенькое.
Стал Петька одеваться. Стал первый раз в жизни кальсоны надевать! А немец смотрит и улыбается. И Петька улыбается.
Вдруг немец улыбаться перестал.
Подозрительно посмотрел Петюшке в лицо и говорит:
– Что это у тебя, – говорит, – из рота торчит? Что это у тебя там блестит?
Вздрогнул Петька, губы захлопнул.
«Вот, – думает, – дурак, бродяга. Надо было улыбнуться!»
Отворачивается, плечами пожимает – пустяки, дескать.
А немец не отстает, за Петькино лицо хватается.
– А ну! – кричит. – А ну, разжимай зубы! Что ты там спрятал? Что у тебя там за жвачка?
Раздвинул Петька челюсти.
– Плюй! – кричит.
Задохнулся Петька, надавил языком и выплюнул свою жвачку немцу на ладонь.
И чуть не закричал от страха.
На ладони у немца не часы лежали, а пробка медная, которой дырка в ванне затыкается, чтоб вода не вытекла. Пробку Петька впопыхах в рот себе запихал, потому вода и вытекла.
Испугался Петька. Да и немец не меньше испугался. За полоумного Петьку принял. Залепетал что-то.
– Скажи мне, – спрашивает, – скажи мне, ради Бога, зачем ты пробка в рот сувал? Разве металл можно в рот сувать?
Не знает Петька, что и отвечает. Чепуху какую-то отвечает.
– С голоду я, – отвечает. – Кушать хочется очень.
А сам в ванну поглядывает: «Где часики?» Не видно что-то. Пусто в ванне, только мочалка мокрая лежит. Не иначе как под мочалкой часики. Ушел бы немец, тогда достать можно. Но не уходит немец. Петьку жалеет.
– Ах да ох!.. Матушки-батюшки! Медная, – говорит, – штучка кушать нельзя. Сейчас вот обед будет, там дадут тебе суп, каша и кисель. А медная пробка – невкусный, твердый. Вот гляди.
Бросил немец пробку в ванну. Звякнул металл. Видит Петька – нагнулся немец за мочалкой. Сейчас мочалку поднимет, а под мочалкой… Ах!
Не долго думая, рухнул Петька на пол и заорал благим матом:
– У-о-о-ой! Кинулся к нему немец:
– Что с тобой? А? Что с тобой?
А Петька орать не перестает, бьется бедняга в ужасном припадке.
– У-о-ой! – орет.
Заметался тут немец. Забегал. Стул уронил и выбежал вон.
Бросился Петька к мочалке. Так и есть – лежат под мочалкой часики.
Схватил Петька часики, воду стер, полюбовался – солнышко на ладошке горит… Полюбовался Петька и сунул солнце в новый казенный карман.
Только сунул – немец вбегает. С пузырьком в руках вбегает.
– Нюхай! – кричит. – Нюхай скорей нашатырного спирта.
Закачался Петька, понюхал из пузырька, чихнул и в себя пришел.
Быстро напялил на себя остальную одежду, ботинки надел, каблуком прихлопнул. Жмут слегка новые полсапожки, да ничего – приоделся зато Петька чистым пижоном. И кушак застегнул. И волосы пригладил.
«Эх, – думает, – жалко, зеркала нет. Поглядеться бы, каков я мальчик».
– Идем обедать, – сказал немец.
* * *
Только вышли они в коридор – звонок. Бежит звонок по всем этажам. С шумом несутся ребята по коридорам. С топотом, с гиком.
– Обедать! – кричат. – Обедать!
Петьку чуть не уронили, затолкали, поволокли. Потерял Петька немца…
Растерялся – не знает, что делать. И вдруг видит чернявенького парнишку, того, что в конторе звезду рисовал. И тот Петюшку увидел. Улыбнулся, рукой махнул.
– К нам! – кричит. – В нашу группу! Побежали вместе. Вбегают в приютскую столовую.
А там уж ребят видимо-невидимо. За столами ребята сидят, а на столах оловянные миски дымятся. Вкусно дымятся. У Петьки даже нос зачесался, в коленки дрожь прошла.
Сели обедать.
Шумят ребята, ложками размахивают, хлебными корками перебрасываются. А Петька на суп насел. Шутка ли: парень два дня пищи не нюхал, всего-то за два дня пончик с повидлом съел. Ясно – с жадностью ест, алчно.
Не соврал немец: после супа кашу подают. Гречневую с маслом. Петька кашу подзавернул в два счета. Киселя дали – кисель съел и миску облизал.
Ребята, которые рядом сидят, смеются. Особенно один, одноглазый, с черной повязкой на лбу… Тот прямо издевается.
– Ну и обжора, – говорит. – Ну и горазд лопать. Слон, ей-богу, и то меньше ест.
Смеются ребята. Обидно Петьке. Терпел он, терпел – и не вытерпел. Облизал свою оловянную ложку, посмотрел одноглазому в нахальный его глаз и, размахнувшись, ударил одноглазого ложкой по лбу.
Ужасно закричал одноглазый. Зашумели ребята. Федор Иваныч прибежал.
Одноглазый плачет и кулаком растирает свой лоб, а на лбу – шишка.
– Кто тебя так? – спрашивает Федор Иваныч.
– Вот, – показывает одноглазый на Петьку. – Вот этот… Ложкой.
Строго посмотрел Федор Иваныч на Петьку.
– Встань, – сказал. – Встань, тебе говорят. Встал Петька, смотрит исподлобья.
– Чего, дескать, надо?
– Та к, – сказал Федор Иваныч. – Та к. А теперь выйди вон.
Не понял Петька – пошел за заведующим. И когда выходил из столовой, услышал за спиной:
– Федор Иваныч! Новенький не виноват. Голос знакомый – чернявенький крикнул. Вышли они в коридор.
– Так, – сказал Федор Иваныч. – Слушай, что я тебе скажу… Драться нельзя. Так. На улице можно было драться, у нас нельзя. Понял? А в наказание стань здесь и стой, пока обед не кончится.
Повернулся Федор Иваныч и пошел по коридору.
А тут как раз и обед кончился. Выбежали ребята из столовой. Бегут ребята мимо Петьки. Петька к стене прижался… Бегут. Одноглазый пробежал. Язык показал Петьке. Чернявенький пробежал, крикнул:
– Купаться пойдешь? Встрепенулся Петька:
– Куда купаться?
– На речку к Кордону… Вся наша группа идет. Айда?
– Айда! – говорит.
Побежал вместе с чернявеньким. А чернявенький на ходу говорит:
– Ты, – говорит, – с Пятаковым не дерись… Если он драться будет – не дерись, а заявляй прямо в шус, в школьный совет.
«Ладно, – думает Петька, – некогда мне в шусы заявлять. Я сейчас на Кордоне буду… До свиданьица».
Вбежали они в огромный зал. Ребят в этом зале видимо-невидимо. Строятся ребята, как солдаты, в два ряда. Бородатый дядя с палкой в руке командует.
– Смирно! – командует. – Равнение направо!
Стал и Петька. Тоже по-солдатски вытянулся. Равнение направо взял.
А тут входит в зал Федор Иваныч. Вошел, осмотрел ребят. Кому-то кушак поправить велел, кому-то лицо вымыть. Петьку увидел, брови поднял.
– Как, – спрашивает, – и новенький идет? Нет, – говорит, – новенькому сегодня идти нельзя. Пусть отдохнет.
Одноглазого увидел.
– А также, – говорит, – и Пятаков пусть выйдет. За такое поведение – без купания.
Заплакал одноглазый. Из строя вышел.
И Петька вышел, но не заплакал.
Грустный только Петька стоит.
Вот парами прошли ребята мимо. В ногу прошли:
– Левой! Левой!
Вот ушли. Подошел к Петьке Федор Иваныч, похлопал Петьку по плечу.
– Так, – говорит, – не унывай, брат. Сживемся. У нас не очень плохо ребята живут. А только драться нельзя. Так. Иди во двор играть. Ну! Веселее!
Пошел Петька во двор.
Там ребята, которые купаться не пошли, в рюхи играют. Петьку приглашают вместе играть. Усмехнулся Петька.
– Не играю, – говорит. – Детская забава! Отошел Петька в сторону, к забору, и сел у забора на мелкий щебень.
Сидит и думает: «Что делать? Как действовать?» А вокруг вечереет. Туман поднимается, солнце заходит. И ребята вдали в рюхи играют. Звенят голоса их:
– Сбил! Попа сбил!
– Врешь! В городе поп…
И гладкие рюхи летают в воздухе, с грохотом прыгают по земле.
А Петька думает: «Смыться я, конечно, смоюсь. Слов нет. Но только часики при себе держать опасно. С ними греха наживешь. Мало ли что… Может быть, здесь ежедневно белье сжигают… Нет. Спрятать надо часы до поры до времени».
Решил Петька спрятать часы. Решил закопать их в землю, пока не подойдет время бежать. А бежать задумал в эту же ночь.
Лег Петька на живот, огляделся. Ребята в рюхи играют, попов каких-то бьют. Воспитатель сидит, книжку читает. Никто на Петьку не смотрит.
Вынул Петька часы. И вдруг любопытно стало. Захотелось взглянуть – какие они изнутри?
Крышку открыл, а под крышкой еще крышка. А на крышке две черных буквы: С. К. А под крышкой – стекло. И под стеклом – стрелки.
В черном кружочке секунды бегают. А часы и минуты идут незаметно: смотришь – на месте стоят, отвернешься – подвинулись. Семь часов без одной минуты на Петькиных часах.
Разгреб Петька щебень у самого забора, ямку глубокую до локтя вырыл. Защелкнул часы, плотно обвязал их тряпкой и сунул в ямку. Ямку закопал, рукой притоптал, щебнем засыпал. Чтоб место не забыть, прутик небольшой воткнул.
Потом улегся, положил голову на место, где клад закопал, – мечтать стал. И все об одном:
«Чухонку куплю. С барашком. Ножик куплю. Наган, может быть, куплю… Конфеток каких-нибудь с начинкой. Яблок…»
Опять замечтался Петька и снова грустить перестал.
Когда ребята с купания пришли, чай пить в столовой сели. Петька на одноглазого внимания не обращал, хотя тот и снова издеваться начал. Зато за Петьку чернявенький заступился.
– Брось, Пятаков, – сказал чернявенький. – Мало тебе досталось от новичка? Еще хочешь?
Притих Пятаков одноглазый.
После чая ребята все, и большие и маленькие, во дворе играли в лапту. И Петьке весело было. Играть не умел он, правда, а то сыграл бы для компании. Весело было Петьке.
Когда стемнело совсем и звезды на небе зажглись, снова звонок зазвенел. Воспитатель встал и крикнул зычно:
– Спать, ребята! Поплелись ребята в спальню.
Спальня огромная, полутемная. Стены белые, и на лампах молочные колпаки. И всюду кровати рядами стоят, как в больнице.
Чернявенький Петьке койку показал:
– Вот, – говорит, – тебе приготовлено, со мной рядом спать будешь.
Поглядел Петька, и даже страшно стало.
«Неужели, – думает, – мне спать здесь придется?»
На кровати простыночки разные, одеяло серое мохнатое, подушки чистые, полотенце в головах.
Разделся Петька, улегся как порядочный и в одеяло завернулся.
«Вот, – думает, – увидели бы меня кордонские ребята, каким я… Посмеялись бы… А между прочим, не плохо так поспать».
Потом подумал Петька:
«Ночью непременно бежать надо».
Но ночью не убежал Петька. Где там! Не до бегов было. Как заснул, так и проспал до утра. Шутка ли: утомился небось…
* * *
Дергает кто-то Петьку за ногу. Прячет Петька ногу под одеяло, брыкается… Но кто-то снова начинает тормошить его, кто-то дергает его за плечи. Поднимает Петька голову и видит сонными глазами – стоит у его койки Федор Иваныч. Будит Федор Иваныч Петьку. Лицо у Федора Иваныча серьезное, шевелит Федор Иваныч бровями.
А ребята спят еще. Храп веселый по спальне идет… Еще не совсем светло.
– Вставай, – говорит Федор Иваныч. – Так, – говорит. – Вставай, дело есть.
Проснулся Петька, голову поднял:
– Чего?
Говорит Федор Иваныч:
– Пришли за тобой из милиции.
Упала Петькина голова на подушку. Охнул Петька.
– Пришли, – говорит Федор Иваныч, – за тобой из милиции, по какому делу – неизвестно… Так… Вставай, одевайся.
Стал Петька одеваться. Руки у Петьки дрожат. Ноги дрожат. Ноги в штанину не попадают. Нехорошо Петьке.
«Зачем, – думает, – из милиции пришли?.. Неладное что-то…»
Оделся Петька, пошел за Федором Иванычем. Приходит и видит: сидит в конторе милиционер. Пожилой. Усатый. С папкой под мышкой. Встал милиционер и спрашивает:
– Этот?
– Этот, – отвечает Федор Иваныч.
– Ну, так разрешите забрать его, – говорит милиционер. – Идем, гражданин.
Пошли. Не понимает Петька – куда и зачем. А милиционер, хоть и старый, а идет быстро. Петьку еще подгоняет.
– Живей, – говорит.
Хочет Петька спросить, за каким делом его в милицию вызывают. Хочет спросить и не смеет. Очень уж серьезен старик. Осмелился все-таки Петька, спросил:
– Зачем, – говорит, – ведете вы меня, извиняюсь?
Отвечает милиционер:
– Сам знаешь.
Сухо отвечает, по-казенному.
Очень быстро до базара дошли. Петька по старой привычке в самую толпу хотел нырнуть – схватил его милицейский за плечи.
– Куда? – говорит. – Куда бежишь?.. Стороной обойдем, не рыпайся.
Стороной обошли, в пикет попали.
Ввел милиционер Петьку в пикет, в комнату начальника. Начальник за столом сидит, курит, кольчики пускает. С начальником рядом гражданин сидит – не молодой уж, красноносый. Смотрит Петька в лицо гражданину и вспоминает – что-то в лице гражданина знакомое…
«Не тот ли, – думает, – у которого я на прошлой неделе банку варенья украл? Или тот, у которого уздечку намеднись тиснул?.. Нет, не тот».
И вдруг взглянул Петька повнимательнее на нос гражданина и сразу вспомнил:
«Так это ж часики… Это ж пьяный, который…»
Он самый. И нос тот же, и глаз косоватый; только усы не трясутся: уныло висят усы, книзу висят.
Говорит начальник такие слова:
– Отвечай, – говорит, – по чистой совести. Украл ты или нет часы у гражданина Кудеяра?
Передернуло Петьку, однако сдержался и виду не подал.
– У какого Кудеяра? – спрашивает.
– У Семена Семеныча Кудеяра. Вот у этого самого гражданина.
Поглядел Петька на гражданина, головой покачал.
– Первый раз вижу.
– Не ври, – сказал начальник. – Врешь ведь. Второй раз видишь.
– Ей-богу, первый.
Говорит начальник, как будто читает:
– Гражданин Семен Семенович Кудеяр заявляет о пропаже золотых часов, которые были похищены у него в камере номер три нашего пикета. Правда?
– Правда! Какая правда?
– Такая. Гражданин Кудеяр, узнаете вы этого малого?
– Узнаю, – отвечает усатый.
И таким ужасно пискливым голосом отвечает. Вчера басом орал, а сегодня пищит, как птенчик.
– Узнаю, – пищит. – Он самый…
– Ну так как же? – спрашивает у Петьки начальник. – Отдашь ты часы или нет?
– Какие часы?
– Такие! – рассердился начальник. – Такие! Отдашь или нет?
Рассердился и Петька.
– Откуда, – говорит, – я вам возьму часы? Не видал я никаких часов и видеть не желаю. Нет у меня ваших часов.
Усмехнулся начальник и говорит:
– Посмотрим, – говорит. Стукнул кулаком по столу. – Эй, – кричит, – товарищ Ткаченко!
Открывается дверь, и входит Петькин знакомый – кучерявый милиционер.
– Слушаю, – говорит. – Зачем звали?
– Затем, – говорит. – Обыщи с ног до головы этого типа. Отыщи часы.
– Ой! – говорит кучерявый. – Та к этот же тип – мой старый знакомый. Я его вчерась в приют Клары Цеткин провожал. Прямо скажу – сознательный тип. Честный. Но если приказываете – обыщу, труда не представляет. Можно.
Наседает кучерявый на Петьку. Но на этот раз ничуть не боится Петька. Смешно Петьке. Ломается еще даже.
– Нет, – говорит. – Оставьте, пожалуйста. Обыскивать я себя не дам. Права не имеете.
И нарочно за карман хватается. Закричал тут начальник:
– Так?
И пискливо закричал гражданин Кудеяр:
– Боится! – закричал. – Ей-богу, боится! Обыщите его, люди добрые! Отыщите часы мои…
Вскочил тут начальник. Схватил Петьку за руки повыше локтей, крепко схватил, не вырваться Петьке.
– Обыскивай, Ткаченко! – кричит.
Стал кучерявый Петьку обыскивать, стал за карманы хвататься, в карманы залез, за пазухой пошарил – нет часов.
– Нету, – говорит кучерявый. Опешил начальник.
– Как же так? – спрашивает. – А?.. Может, вы сочиняете, гражданин Кудеяр?
– Конечно! – закричал Петька. – Конечно, сочиняет. Никаких у него часов не было. И быть не могло…
– Нет, – говорит Кудеяр. И чуть не плачет. – Нет, – говорит. – Не вру. Были у меня часы с серебряной цепочкой. Ей-богу, были… Вот и цепочка даже осталась. Глядите…
Вынул усатый цепочку, поболтал перед всеми. Видят все: правда, цепочка. И разные штучки болтаются, брелоки подвесные бренчат. Слоники разные, лошадки, подковки и между всем – зеленый камень-самоцвет в виде груши. Но только – странно.
– Странно, – говорит начальник. – Ей-богу, думаю я, что вы сочиняете. При чем тут цепочка?
– При чем? – говорит. – При том. На цепочке часы висели. А кто их взял? Он взял. Он…
И в Петьку – пальцем. Засмеялся Петька.
– Ну и чепуха, – говорит. – Как же я мог взять у тебя часы, когда сидел я на замке в одиночной камере? Сидел я совершенно один.
– Правильно, – говорит начальник. – Это, – говорит, – очень подозрительно. Вас, – говорит, – гражданин Кудеяр, за клевету можно привлечь. А? Что вы на это думаете?
Заплакал тут гражданин Кудеяр. Потекли горячие слезы из его косоватых глаз.
– Бог с вами, – говорит. – Но только погибли мои часы безвозвратно. Но не хочу я по уголовным законам судиться и лучше уйду.
Напялил гражданин Кудеяр шапку, поклонился начальнику, всхлипнул и вышел из комнаты.
А Петька серьезный стоит и смотрит обиженно. Оскорблен ужасно. Молчит.
– Прости, – говорит начальник, – ошибка вышла, наглая клевета. Товарищ Ткаченко, отведи его снова в приют Клары Цеткин. Не имеем мы права задерживать воспитанника ихнего.
– Ладно, – говорит кучерявый. – Это можно. Идем, шпана ненаглядная.
Вышли они из пикета. Дошли до базарной площади.
На площади кучерявый остановился и говорит:
– Иди-ка ты, – говорит, – шпана, один. Дорогу ты знаешь, не спутаешь. А в честности твоей я вчера уверился. Иди, брат… А я домой схожу. У меня жена именинница.
Повернулся кучерявый и зашагал в другую сторону.
А Петька постоял-постоял и к приюту пошел.
Базар миновал. По улице идет. И вдруг слышит – кто-то его сзади окликнул. Обернулся, видит – бежит за ним гражданин Кудеяр. Бежит и рукой машет. Стой, дескать, на минутку.
Стал Петька. Ждет. И тут начинается такая чепуха.
Подбегает Кудеяр к Петьке и бухает в ноги. Падает на колени и кричит:
– Голубь драгоценный! – кричит. – Умоляю! Отдай мои часики! Детки у меня голодные, жена больная… Век я тебе благодарен буду. Три рубля подарю. Отдай, голубь!..
Засмеялся Петька, ничего не сказал, пошел. Кудеяр же с колен поднялся, за ним побежал. Петьку нагнал, за плечо хватается.
– Отдай! – кричит. – Отдай, ради Бога!.. Вырвался Петька.
– Уйди, – говорит, – отстань… Не видать тебе своих часиков, как ушей. Не получишь ты их. Понял?
Всполошился гражданин Кудеяр.
– Ах, так? – кричит. – Так? Так я на тебя жаловаться буду. Я на тебя в суд жаловаться буду… По статье закона.
– Жалуйся, – говорит Петька. – Жалуйся, пожалуйста. Все равно никто тебе не поверит. Врешь, скажут, старая пьяница.
Сказал Петька и пошел не оглядываясь. И до того Петьке весело стало – смешно… На все свои горести наплевал. Идет, а ноги танцуют. Ноги идут, вытанцовывают:
– И-эх-та. Да-эх-та… Мечтает Петька.
«Смоюсь, – мечтает. – При первом случае. Сегодня же ночью. На двор проберусь – часики выкопаю, а там через забор перемахнуть – пара пустяков… Митькой звали…»
Замечтался Петька и не заметил, как до Введенской дошел. К приюту подходя, оглянулся зачем-то. Оглянулся и видит – крадется за ним по пятам гражданин Кудеяр. Оглянулся Петька еще раз – нет Кудеяра, за угол, наверно, спрятался.
«Ах ты, – думает Петька, – старое чучело… Следишь!»
Хотел Петька еще раз оглянуться, но в это время над самой его головой загремело:
– Эй! Поберегись!
И лошадиная морда чуть не врезалась в Петькин затылок.
* * *
Петькино счастье – успел отскочить. А не то раздавил бы его своими копытами громадный битюг.
Целый обоз с дровами ехал по улице. Ломовики нахлестывали лошадей, кричали и отчаянно ругались… Телеги с дровами, громыхая, проезжали мимо Петьки.
«Куда это? – подумал Петька. – Куда это везут такую уйму дров?»
И до того любопытно ему стало, что подошел он к переднему извозчику и спросил его:
– Куда это, дяденька, везете вы столько дров?
– В приют, – ответил извозчик. – В приют Клары Цеткин.
«Здо?рово!» – подумал Петька. С гордостью подумал. И говорит:
– Это, – говорит, – вы нам везете! Хорошенько везите. Не растеряйте там по полешку.
Засмеялся ломовой и стал нахлестывать лошадь.
А Петька в приют пошел. Только к воротам подходит – выезжают из ворот пустые подводы. Удивился Петька.
«Неужели, – думает, – тоже дрова привезли?»
Вошел Петька во двор и глаза вытаращил.
А потом подкосились у Петьки ноги.
Весь двор был завален дровами. Огромная площадка от забора до забора была загружена березовыми, сосновыми и еловыми восьмивершковыми поленьями. Ребята с шумом укладывали дрова в поленницы, а заведующий Федор Иваныч бегал вокруг, потирал руки и кричал:
– Так! Веселей, ребятки!.. Поднажимай, ребятки!.. Подбежал Федор Иваныч к Петьке, хлопнул Петьку по плечу.
– Так! – кричит. – Видишь?.. Сто кубов навалили. Видишь, как о вас, чертенятах, заботятся? Видишь?..
– Вижу, – сказал Петька. – Спасибочки.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.