ИСПОВЕДАНИЕ ХРИСТА В НАШЕ ВРЕМЯ[82]

ИСПОВЕДАНИЕ ХРИСТА В НАШЕ ВРЕМЯ[82]

Один из основных принципов христианской жизни заключается в том, что близость ко Христу порождает и близость христиан между собой. Однако близость эта неизбежно связана с напряженностью и даже трагедией потому, что в этом мире существуют силы, противящиеся Христу. Разделения порождаются не только самим христианским благовестием (Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч — Мф. 10:34); и вокруг Самого Христа при Его жизни бушевали споры. Его физическое присутствие не оказывало магического объединяющего эффекта, и Его учение, как и учения о Нем, также не вызывает автоматического единодушия. Когда Он учил, это вызывало постоянные конфликты даже среди «религиозных людей» Его времени. Более того, Он был предметом их ненависти и предсказал то же самое Своим ученикам, ибо раб не больше господина своего (Ин. 15:20). История Церкви полна догматических споров о Его Личности и о смысле Его дела. И каждая из сторон в этих спорах считала себя «близкой» Ему и верно выражающей Его учение.

В каком же смысле можно, как мы это делаем, говорить о том, что единство Церкви — во Христе? Ибо ясно, что наша христианская вера не позволяет нам искать какого бы то ни было иного вида единства или другого принципа, который бы сделал Церковь единой. Единство во Христе по природе своей таинственно. Оно не связано ни с каким чисто интеллектуальным принципом. Оно не ограничено единством убеждений и не является просто эмоциональной верностью любимому Учителю. Даже если оно включает в себя или предполагает эти элементы, оно ими безусловно не исчерпывается. Какова же тогда его природа?

1. Единство во Христе

Православное богословие понимает единство во Христе какучастие в воскресшем и вознесшемся Теле Нового Человека. Ибо вы умерли, — говорит апостол Павел, — и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3:3). Поэтому свою близость со Христом мы осуществляем особенным способом, который и делает Церковь единой. Этот способ, который Павел именует «участием», превосходит рассудочное убеждение, эмоциональную привязанность или нравственный принцип. На него указывает несколько основных библейских и святоотеческих тем. У Исайи мы находим таинственный образ страждущего раба, применяемый одновременно и собирательно к народу Израильскому, народу Божию, и к единственной Личности Иисуса. В учениях апостола Павла об Иисусе как новом Адаме и о Церкви как Теле Христовом эта Единственная Личность вновь воссоединяет в себе народ Божий. Тема восстановления, воссоединения, развитая у св. Иринея, означает, что целые поколения человечества и столетия истории обрели свой центр и высший смысл во Христе. В понимании святого Григория Нисского образ Божий в человеке относится не столько к отдельно взятым индивидам, сколько к человечеству как целому, восстановленному в своем первообразе, Христе.

Все эти темы заключены также и в православной халкидонскои и постхалкидонскои христологии, утверждающей, что Христос, Божественная Ипостась, предсущий и вечный Логос, единый от Святыя Троицы, воспринял не только отдельного человека, но и всю человеческую природу. Таким образом, в нашем единстве со Христом и во Христе мы вступаем в действительное общение не только с Самим Богом, но и друг со другом и со всем сонмом святых, бывших и настоящих. Другими словами, мы становимся членами Единой, Святой и Соборной Церкви. Единство, святость и соборность Церкви — во Христе. Но они «сокрыты со Христом в Боге». Даже в величайших святых они раскрываются лишь частично, уж не говоря об огромном большинстве всех нас, называющих себя христианами, но живущих на самом деле «по стихиям мира сего». Воскресший Христос и сила Его бессмертия пребывают «сокровенными» в глазах мира.

Эта «сокровенность» истинной природы Церкви не означает, что Церковь — лишь некая «небесная» действительность в платоническом смысле. На земле, среди неизбежной многозначности исторического процесса, где не только Бог, но и сатана претендует на преданность человека, Церковь сохраняет свою цельность и непрерывность. Это лучше всего выражено в четвертом notae ecclesiae[83] — в ее апостоличности, т. е. неразрывной связи ее со «свидетелями Воскресения», избранными Самим Христом, возвестителями изначального христианского благовестия.

Однако формальная апостоличность есть лишь условие единства во Христе, а не само его содержание. Содержание же это есть «жизнь во Христе», приобщение к Богу. Это приобщение всегда требует сотрудничества («синергии») между Божественным даром и свободным его принятием человеком. Это сотрудничество во всей своей полноте было осуществлено в ипостасном соединении воли Божественной и воли человеческой в Иисусе Христе. И мы тоже можем стремиться к этому, потому что от вознесшегося Христа получили «иного Угешителя», Духа Христова, которым сокрытая божественная жизнь стала доступной человечеству.

Таким образом, действием Духа Святого единичность Христа как единого Спасителя, единого Бога становится также единством Церкви, не нарушающим разнообразия, свободы, множественности Божией твари. Это прекрасно выражено в богослужении Пятидесятницы:

«Вся подает Дух Святый: точит пророчествия, священики совершает, некнижныя мудрости научи, рыбари богословцы показа. Весь собирает собор церковный: Единосущне и сопрестольие Отцу и Сыну, Утешителю, слава Тебе».

«Видехом свет истинный; прияхом Духа Не–беснаго: обретохом веру истиную: Нераздельней Троице покланяемся, та бо нас спасла есть».

Пятидесятница есть праздник эсхатологический, и книга Деяний свидетельствует об исполнении в этот день мессианского пророчества Иоиля (Деян. 2:16; Иоил. 2:28–32). Приобщение к единству Христову есть всякий раз в самом истинном смысле возобновление Пятидесятницы. Поэтому совершеннейший вид приобщения, тот момент, когда Царство Божие становится действительно доступным человеку, когда Церковь поистине есть Тело Христово, — это момент, когда Дух призывается «на дары сия и на нас» (евхаристический канон). Тогда мы, несмотря на свои грехи и недостатки, как община, становимся Церковью Божией и приобщаемся единству Христову через Таинство Евхаристии. Это и есть единственная цель нашего существования как христиан — совершенство жизни во Христе, «сей предел жизни, достигшие коего ни в чем уже не имеют нужды» (Николай Кавасила. «О жизни во Христе», IV, I[84]), «последнее таинство» (там же, IV, 4), которое и делает Церковь Церковью. Именно вокруг Евхаристии и для нее Церковь получила свою организацию — евхаристическое единство в каждом месте, пастырство и проповедь, осуществляемые тем, кто совершает Евхаристию, тождественность всех местных церквей перед лицом Божиим, полная «кафоличность» каждой из них как единой Кафолической Церкви в данном месте («Только та Евхаристия должна почитаться истинною, которая совершается епископом, или тем, кому он сам предоставит это. Где будет епископ, там должен быть и народ, так же, как где Иисус Христос, там и кафолическая Церковь» — Игнатий. Послание к смирнянам 8,2).

Это евхаристическое единство во Христе не влечет за собой магического преображения верующих, не делает их безгрешными. Оно не умаляет человеческую свободу и ответственность. Но оно дает человеку возможность приобщиться к воскресшему и победоносному Христу, предвосхищая то время, когда Христос будет «всяческая во всем» и когда Его абсолютная власть будет явлена в последнем эсхатологическом исполнении. До этого времени дар приобщения ко Христу — то, что Отцы также называют «обожснием», — остается сокрытым под покровом таинства и требует от каждого из нас аскетического подвига, борьбы со страстями, усилий воли и «синергии» (сотрудничества) между Божественной благодатью и несовершенными возможностями падшей человеческой природы. Конкретное осуществление этого дара в структурах и условиях падшего мира может быть только частичным, даже если каждому из нас он позволяет быть причастным бессмертию воскресшего Господа уже в нынешней жизни, где еще царствует смерть. Свидетели тому святые.

2. В наше время

Я не думаю, чтобы среди православных богословов многие стали бы по существу оспаривать то, что я изложил выше. Это ведь основное содержание православного понимания спасения и как таковое не может вызывать споров. Вопросы появляются в связи со словами «в наше время». Каковы те трудности, с которыми мы сталкиваемся, говоря в таких выражениях о Христе и о Церкви как «единой во Христе» в современном экуменическом или секулярном контексте?

Ясно, например, что последнее десятилетие, когда фактически все Православные Церкви вошли во Всемирный Совет Церквей, было также периодом богословской поляризации. И действительно, многие православные ощущали все возрастающую пропасть между главными интересами Совета и основоположного православного понимания спасения во Христе. Это расхождение, которое теперь признается и православными иерархами, произошло не от ослабления в содержании православного свидетельства. Если объективно прочесть выступления православных участников разных ассамблей, конференций и совещаний за этот период, то — несмотря на различие в расставлении акцентов, всегда существовавшее между более «либеральными» и более «консервативными» традициями в православном богословии, — очень легко увидеть у всех совершенную верность основной православной идее «общения во Христе», обожения, понимания таинств в их эсхатологическом контексте и т. д. И совершенно безосновательна та непросвещенная и фанатичная критика, которой некоторые ультраконсервативные православные круги подвергают участников экуменического движения как продавшихся протестантству.

Тем не менее влияние Православия на общую рабшу Совета было совершенно недостаточным, за исключением, может быть, некоторых отдельных исследований для «Веры и порядка»[85]. Как православные богословы, мы обязаны задать вопрос: почему?

В этой связи я хотел бы выделить два важных взаимосвязанных фактора, которые, очевидно, играли роль в относительной недостаточности православного экуменического свидетельства о единстве Церкви, недостаточности не по существу, но по убедительности. Хотя православная истина сама по себе неизменна, словесное ее выражение и практическое применение, конечно, могут изменяться, и поэтому совершенно правомерно ожидать от Православия убедительного и внятного свидетельства в контексте современного экуменического движения.

1. Хотя Православная Церковь постоянно утверждает, что она есть Единая Церковь и таким образом обладает уже данным во Христе единством, она никак не являет внешнему миру очевидного образа этого единства. Разделения внутри ее видны всем, и я бы даже сказал, что внешнему наблюдателю они представляются более серьезными, чем самим православным. Ибо мы, православные, иной раз почти бессознательно, находим возможность ощущать свое единство в вере, превосходящее все эмпирические разделения. Мы ощущаем его в богослужении, в Таинстве Евхаристии, а также в нашей действительной общности духа и мысли. Однако те, кто наблюдает нас извне, включая наших коллег по экуменическому движению, лично не посвящены в тайны этой общности. Они видят только нашу явную неспособность перенести наше единство в вере на единство жизни и деятельности. И нельзя их осуждать за те неблагоприятные заключения, которые они выводят из нашего церковного состояния хаоса.

Следует также помнить, что разделения в современном Православии — это не только разделения по вопросам экуменической тактики, выражающиеся в нашей неподготовленности и отсутствии координации действий в сфере экуменических отношений. Можно даже сказать, что достойные одобрения усилия и достижения недавних всеправославных конференций и совещаний начали исправлять ситуацию в этом отношении. Более серьезным представляется мне не столько недостаточно монолитное единство нашего свидетельства вовне, сколько de facto принятие нами, православными, разделений и раздоров в структуре нашей собственной церковной жизни. Рассмотрим самый яркий пример.

Распространяясь и укореняясь в Восточной Европе, Православная Церковь быстро воспринимала этнические свойства тех регионов, в которые она попадала. В этом ее бесспорная сила, ее взнос в созидание национальных культур, но также и соблазн, который в наше время стал настоящей болезнью. Церковь может совершенно правомерно находить в национальных культурах пути и средства распространения христианской веры, но можно ли позволять народам использовать Церковь в своих собственных интересах? Я не намерен разбирать здесь все отдельные случаи, частные трагедии и трудности, ибо все они указывают на общее явление, которое многим из нас мешает даже просто увидеть и признать проблему. Самым очевидным и самым болезненным является положение Православной Церкви в странах Запада. Здесь, с формального согласия почти всех наших Поместных Церквей, система, которую в 1872 году1 Кон1 «Филетизм», определенный и осужденный как ересь в 1872 году Константинопольским Синодом при участии других восточных патриархов, есть принятие чисто этнических норм в устройстве Церкви. Поводом к рассмотрению этого вопроса стала попытка создания на юге Балкан, на одной и той же территории, двух различных Церквей — греческой и болгарской.

Константинопольский собор заклеймил как ересь филетизма, de facto принимается как норма церковной организации. Факт этот имеет не только практическое, административное значение. В действительности это вопрос богословский и догматический — вопрос о природе церковного единства.

Иногда говорят; что отсутствие административного единства допустимо постольку, поскольку мы сохраняем единство веры и таинств. Говорить так — значит говорить, что вера и таинства являются только «духовной» реальностью, не обязывающей нас к действительной и подлинной общей жизни. Это неосознанное принятие докетической[86] христологии, против которой боролся св. Игнатий Антиохийский в первом столетии. Когда евреи и греки отказывались составить одну церковь и хотели иметь в Коринфе две отдельные общины, апостол Павел не сказал им: «Это допустимо, поскольку вы все равно духовно едины». Он спросил: «Разве разделился Христос?»

Очень трудно в экуменических обсуждениях ссылаться на истинно христологический критерий церковного единства, когда критерий этот не применяется к самим себе. Не свели ли мы сами свое «единство во Христе» к духовной абстракции тем, что на практике поддались секуляризму, допустив, чтобы наше существование как христианской общины определялось мирскими, этническими и политическими критериями?

2. Второй фактор, о котором я считаю нужным сказать несколько слов, — это общая тенденция истолковывать христианское свидетельство о спасении и освобождении в социально–политических терминах. Мне кажется, что, если мы хотим внести ощутимый и полезный вклад в экуменический спор, мы должны научиться вести критический диалог в рамках экуменического движения. Одни доктринальные заявления о природе спасительной христианской веры, как ее понимают православные, явно недостаточны. Мы должны научиться понимать других и критиковать их аргументированно. Сегодня мы наблюдаем рождение ответственной критики некоторых основных направлений в деятельности Всемирного Совета Церквей; обнадеживает сближение позиций Православных Церквей. Я, конечно, имею в виду сделанные в Женеве заявления от имени Константинопольского и Русского Патриархатов. Широкий отклик получило также окружное послание «О христианском единстве» епископов Православной Церкви в Америке. Эту явно незапланированную и спонтанную согласованность православного свидетельства нужно поддержать и развить, придав ей форму точного богословского утверждения, целью которого был бы не конец экуменического движения, а его возрождение в виде живого диалога.

Предлагаю несколько богословских утверждений, которые, как я полагаю, составляют основное содержание православного свидетельства в экуменическом движении.

а) Подлинная человеческая жизнь предполагает не секулярное «единство человечества», а приобщение к Богу. Это утверждение основано на учении об «образе Божисм» в человеке, а также на христологии. Иисус Христос — совершенный Человек не вопреки тому, что Он в то же время и совершенный Бог, а именно потому, что Он также и Бог. Можно сказать, что исторически одно из самых длительных недоразумений между Востоком и Западом было связано с антропологией. Западному богословию свойственно определять человека как существо автономное. На основе этой автономии человек и объявляется «виновным» во грехе, «оправданным» или «спасенным». Эта западная тенденция явно родственна несторианствутощей христологии, утверждающей, что во Христе есть и Божество и человечество, но они просто налагаются друг на друга, существуя раздельно и не объединяясь. Современная богословская наука, основанная на этих предпосылках, рассматривает греческие понятия «причастия» и «обожсния» как неоплатонические отклонения. Этот современный «секуляризм» в богословии есть крайняя степень основной развивающейся тенденции, которая лишь иногда уравновешивается другими течениями в современной западной мысли (например, «теоцентрической антропологией» Карла Раиера).

Таким образом, наш долг как православных — бороться с «секулярным» пониманием человека. Практические последствия этого очевидны, особенно в области нравственности. Христиане, конечно, не могут быть христианами, если они не заботятся о пище для голодных и об освобождении угнетенных; но голодные и угнетенные, даже насытившись и освободившись, могут все же быть лишены приобщения к вечной жизни. Благополучные и сытые общества часто бывают наиболее развращенными. Христианство целиком сосредоточено на вечной жизни как истинной судьбе человека во Христе. По сравнению с ней социальный прогресс есть хотя и подлинная, но относительная ценность, которой часто лучше служат нехристиане. Мы, конечно, можем воспринять этот прогресс и называть его выражением того же Логоса, но без Христа ему будет всегда недоставать полноты.

б) Христианская вера требует свободного обращения и освящения человека. Она не есть идеологическое оружие для улучшения «падшего» мира. «Причастие» и «обожение» — это всегда «межличностный» процесс, взаимное общение между Живым Богом и человеком. Крестить можно только человека, но не организацию, социалыную теорию или философскую идеологию. Только человек может быть «спасен» и «искуплен»; спасение же всегда предполагает взаимодействие между Божественным, всесильным даром благодати и свободным ответом человека. Это никогда не может быть магическим освящением предмета или идеи. Материя действительно освящается в Евхаристии, но как «Хлеб Небесный», предлагаемый человеку, чтобы он мог к нему приобщиться. Только живые люди могут быть истинно благодарными, т. е. истинно приобщаться Евхаристии (Благодарению). Также и Церковь представляет собой единство во Христе живых и свободных личностей, собранных вместе силой Духа Святого. Она не есть безличное учреждение, установленное над ними.

Протестантские «фундаменталисты» понимают этот изначальный и основной персонализм христианской веры, а тем самым и экклезиологии и сотериологии, крайне односторонне, когда они сводят христианство к личному эмоциональному переживанию. Так, они часто проповедуют, что христианство должно быть «вне политики» таким образом, который, по существу, означает некритическое принятие общественного и политического status quo. Также и на православном Востоке искусственное разделение между «духовным» и «материальным» приводит подчас к тем же практическим результатам. Однако православная христианская вера в воплощение Бога–Слова признает в Нем не только субъективную истину или предмет эмоционального переживания, но также и Истину космическую, Смысл и Причину всех вещей еще до Его воплощения. Эта вера, конечно, и есть то богословие, которое изложено в Послании к Колоссянам. В святоотеческой же традиции его вершиной является св. Максим Исповедник. Христианская вера универсальна, кафолична. Она исключает всякое манихейство или равнодушие. Ничто из сотворенного Богом не есть зло само по себе, и христианин включает в свою заботу всю тварь. Христианину, стяжавшему божественный гносис (познание) полноты истины во Христе, его вера показывает, насколько падший мир отличается от Божественного о нем замысла, как сильны разрушительные силы зла, насколько единственна и незаменима сокрытая тайна Духа для познания полноты смысла всех вещей. Зная путь к единственному источнику истинного смысла творения, христианин будет прежде всего стремиться как можно более приблизиться к этому источнику и, конечно, не поддастся искушению принимать некритические оценки, исходящие из других источников. Он будет чем угодно, но не «секуляристом».

в) Любой форме истинно христианского единства дает подлинность только Христос в Духе Святом. Это утверждение стоит в центре экуменического диалога во всех его аспектах, но оно получает совершенно особое значение для тех, кто придерживается принципов православной христологии. Если реальная новая жизнь воскресшего Господа действительно доступна человеку, то никакая замена ее совершенно невозможна. В этом отношении спор между Варлаамом Калабрийцем и св. Григорием Паламой в четырнадцатом веке представляет сегодня большой интерес. Дело шло о вопросе, является ли познание Бога и общение с Ним данностью, или же это только философские предположения. Подобно этому и церковное единство может рассматриваться либо как уже данное, либо как цель, предлагаемая человеческим усилиям и потому недостижимая во всей полноте. Ясно, что православная христология предполагает первую альтернативу Она, однако, знает также и напряженность между уже данным и еще не данным. Именно это противопоставление мы видим у апостола Павла, когда он говорит о «ветхом» и «новом» Адаме. Такое противопоставление живет в каждом человеке, в борьбе каждого из нас со страстью и грехом. Может ли Церковь быть истинно едина в «ветхом» Адаме? Может ли быть грех в э том единстве? Не неизбежны ли разделения, споры и конфликты повсюду, где диавол все еще имеет власть? Не имеют ли понятия единства, любви, примирения только относительное значение в нашем мире? — Но не во Христе.

Таким образом, когда мы, православные, настаиваем на том, что только подлинное исповедание Христа во всей полноте дарованной Им Истины и в полноте сакраментального общения является адекватным выражением единства Церкви, то мы отстаиваем лишь единственную приемлемую и реалистическую цель экуменического движения Недавнее чрезмерное вовлечение Всемирного Совета в то, что называлось «горизонтальными заботами», неправильно не просто потому, что представляет собой возврат к «Жизни и труду»[87] от «Веры и порядка» (само противоположение эю уже искусственно с богословской точки зрения), но и потому, что оно по определению часто вызывает глубокие разногласия, разделяет. Всемирный Совет Церквей может выступать единогласно, только если он говорит христианским языком. Его постановления и действия будут иметь объединяющее значение, только если будут истинно христианскими, т. е. иметь своим центром Христа.

Только хрис юцентрический подход позволит избежать односторонности, двусмысленности и того откровенного лицемерия, которые, к сожалению, характеризуют «соглашения о консенсусе» в политическом мире. Участие в политике без отнесения всего ко Христу вносит разделение потому, что вне Христа мир по существу своему безнадежно разделен. Современные демократии иногда находят способы смягчать эту разделен–ность посредством «разделения власти» и других «сдерживающих и уравновешивающих» шагов. Но наше единство, так же как и онтологическое единство Христа, — во Христе, а не в политическом «равновесии». Настоящая трагедия разделенного христианства заключается в том, что оно еще не пришло к соглашению о том, что означает «единство во Христе».

Заключение

«Исповедание Христа в наше время» будет главной темой экуменического диалога на четвертой ассамблее Всемирного Совета Церквей. Уже само решение обсуждать эту тему есть ответ на ту распространенную критику, которая считает, что экуменическое движение отошло от своих первоначальных христианских задач. Этот диалог предоставляет прекрасную возможность ясно свидетельствовать о Православии. Как часто в прошлые годы мы, православные богословы, ощущали полную беспомощность, невозможность выразить свою веру и свои убеждения не только потому, что мы были не подготовлены и не знали западных богословских течений, но и потому, что сама форма обсуждений крайне затрудняла свидетельство Православия. Теперь положение меняется. Нас просят выразить то, что мы имеем в виду, говоря об «исповедании Христа». От нас ждут ясного изложения наших взглядов без оглядки на чуждую проблематику, в выражениях, всем понятным. У нас всегда силен соблазн говорить обобщениями, повторять давно всем известные формулы. Это придает нам уверенности, но это же и не допускает нас до диалога. На этот раз мы не должны бояться ясно высказывать то, что чувствуем. Диалог будет происходить, так сказать, на нашей территории. Наши западные братья ждут от нас такой постановки вопроса, которая могла бы привести к плодотворному диалогу по существу дела. Мы можем, я думаю, выразить свою позицию в кратких и даже критических утверждениях, которые, однако, подразумевали бы глубоко положительное содержание (как апафематствования св. Кирилла против Нестория). Они должны включать в себя: 1) ясное исповедание Божества Христа и реальности Его воплощения как события, превосходящего и превозмогающего «падший» исторический процесс, который тем самым теряет силу определять христианскую этику. Христиане свободны от событий и идеологий мира, они могут признавать их практическую закономерность, но никогда ими не связаны; 2) утверждение, что человек есть существо теоцентрическое призванное к «обожению» и что «секуляристичсские» антропологические представления не только ограниченны, но и неверны; 3) заключение (которое, конечно, православные всегда и делали), что христианское единство возможно только в совместном принятии всей полноты Божественного дара человеку, а не в минималистских и упрощенческих схемах, которые узаконивают разделение и именуют его «плюрализмом».