Что такое «литературный жанр»
Что такое «литературный жанр»
1. Из тайны сверхъестественного сотрудничества Бога и человека родилась Библия. Другими словами, Бог есть автор Библии, но Он привлек в качестве живых, разумных, свободных орудий ее составления людей, принадлежащих к различным эпохам и различным социальным группам. Под их именами мы и цитируем большую часть библейских книг как Ветхого, так и Нового Завета.
Еще раз Бог в Своем премудром снисхождении оказал честь человеку. Предназначенная для людей Библия не спустилась чудесным образом с небес, но была создана божественным даром, которым исполнились дух и руки людей. Эти люди, просвещенные и укрепленные Богом, преодолели тяжелые этапы подготовки и самого создания книги, которую, таким образом, можно назвать богочеловеческой.
Аналогия между тайной воплощения и тайной библейской боговдохновенности приходит сама собой; Как посредством воплощения Слово, благодаря человеческой ипостаси Христа, вошло в человеческую историю, разделяя все то, что присуще конкретной человеческой личности в ее сущности, свойствах характера, поступках, так же божественная мысль и слово стали у священно-писателя человеческими мыслью и словом.
Так же, как благодать Искупления, Откровение пришло к людям сквозь толщу истории, сначала истории Израиля, затем истории Церкви. Действительно, «един посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (1 Тим. 2, 5). Израиль готовит Его появление, в Церкви Он обретает полноту.
С трудом, под воздействием христологических ересей, в течение первых пяти веков вырабатывалась точная формулировка догмата Воплощения. Так же точно и догмат о боговдохновенности Библии, веками остававшийся, может быть, наиболее бесспорным из всех догматов, подвергся, благодаря рационалистической атмосфере нашего времени, некоторым чрезвычайно важным уточнениям.
В особенности в конце прошлого века и в первой половине нынешнего[5] выводы многих некатоликов в области текстологии, литературоведения и историографии побудили католических богословов и экзегетов, под впечатлением энциклики «Providentissmus» дать важные разъяснения касательно вклада Божьего и человеческого в составление священной книги. Понятие «причины-орудия»[6] (causa instrumentalis), применявшееся по отношению к боговдохновенному автору уже Отцами Церкви и широко использовавшееся дотридентскими схоластиками, было тем бесценным ключом, который позволил понять, что, никоим образом не посягая на божественное происхождение Библии, никогда нельзя забывать, что божественное слово прошло сквозь фильтр человеческого разума и отлилось в различные человеческие литературные формы, характерные для определенного времени и определенной среды, которые оставили глубочайший след в этой богочеловеческой книге.
Это ведет к тому, что чтение Библии требует острого исторического чувства, соединенного с самой твердой верой в ее божественный характер. Как замечает о. Лагранж[7] «история и критика проникают всюду, где действует разум. Никто не может отказать истории в праве войти и в область религии. Более того: в эту область история должна проникнуть в первую очередь, ибо Бог открыл людям христианскую религию именно через историю».
Таким образом, знание среды, в которой родилась Библия, совершенно необходимо для правильного понимания книги Божией.
Мир Древнего Востока — среда, в которой появилась на свет Библия
Среда, в которой появились на свет священные книги Ветхого Завета, — это культурный мир древнего Востока[8]. Он глубоко отличается от нашей классической культуры, проникнутой Греко-римским духом. Очевидно, мы не можем пользоваться критериями, характерными для нашего умственного склада и для нашей литературной традиции, чтобы рассматривать и понимать произведения культуры столь иного духовного мира. Особенно ясным это становится при анализе произведений изобразительного искусства. Для непосвященного неизменно бесстрастные лица статуй месопотамских царей могут указывать или на неумение скульпторов, или на отсутствие индивидуальности у изображенных властителей. А в соответствии с мировоззрением древнего Востока это означает, что царь есть образ божества и разделяет его непроницаемую ясность, его сверхчеловеческую бесстрастность, предохраняющую лицо от любого искажающего воздействия страстей. Например, в изумительной выразительности львов, насмерть сраженных царем Ассурбанипалом (барельеф, хранящийся в Британском музее, галерея Нимврода), проявляется громадное мастерство художника, а царь, хотя он и держит в руках лук, изображен так, что на лице его не заметно ни малейшего признака волнения. Так же точно художественный канон, который предписывал изображать царственных особ в более крупном, по сравнению с простыми смертными, масштабе, может произвести впечатление какой-то несуразности, тогда как у древних он был способом выражения определенной идеи: морального или даже божественного превосходства царя.
То же самое относится и к литературным памятникам. Древние писатели использовали особые художественные формы. Те, кто жил в этой литературной традиции, не могли ошибаться относительно их значения, но мы, за тысячелетия совершенно от нее отошедшие, очень можем в этом ошибиться. Поэтому мы не можем претендовать на точное понимание древних памятников, если не постараемся проникнуть в этот исчезнувший мир и всеми возможными средствами возродить миросозерцание их авторов.
В этом нет ничего невозможного. На Древнем Востоке, больше, чем в современном нам западном мире, автор, как можно заметить по тому же изобразительному искусству, должен был придерживаться определенных норм, освященных многовековой традицией.
Непрекращающиеся археологические раскопки на Ближнем Востоке уже вернули миру огромный документальный материал, обеспечив обширную основу для сопоставления с библейскими текстами. Таким образом они, так сказать, заново составляются в той же атмосфере, которая сопутствовала их появлению на свет и от которой они столь долго были полностью оторваны, до тех пор, пока кирка археолога не возвратила человечеству погребенные цивилизации. С каждым новым открытием Библия оказывается все глубже укорененной в древневосточном мире, у которого она (за исключением религиозного наследия) целиком заимствовала умственный склад и в особенности формы мышления, речи и письменные формы[9].
Литературный жанр как отношение между формой повествования и реальностью выражения{2}
2. Эти формы мышления, самовыражения и соответственно, письменные формы, подчиняющиеся особым правилам, несущие отпечаток различных времен и обстоятельств, обозначаются специальным термином — литературный жанр.
Что же мы понимаем в этом случае под письменной формой?
Любой письменный текст, будь то литературный шедевр или непритязательная научная работа, безусловно, представляет собой нечто большее, чем простую сумму взаимосвязанных слов, поскольку этот текст соблюдает законы грамматики и синтаксиса. Каждое предложение входит в состав более обширной структуры, состоящей из определенных элементов, а точнее из отличительных черт, например, лирики, эпоса, драмы, беллетристики, хроники и т. д., то есть различных литературных родов (жанров), встречающихся в классической и современной литературе.
Сразу же заметим, однако, что попытки обнаружить в библейских книгах эти категории, характерные для классиков, не всегда могут помочь в толковании Ветхого Завета. Это связано с тем, что классические литературные жанры не полностью соответствуют древневосточным, а также с тем, что эстетический критерий, который кладется в основу приведенной выше классификации, в целом, не является наиболее существенным для библеиста.
В самом деле, в энциклике «Divino afflante Spiritu» и затем в энциклике «Dei Verbum», ст. 12, говорится: «высшая норма экзегезы — выявить и установить, что намеревается сказать писатель».
Действительно, с чисто эстетической точки зрения отношение между произведением искусства и действительностью не имеет большого значения; внимание привлекает прежде всего форма. Но если мы хотим узнать, какой урок хотел преподать нам автор, каковы его истинные мысли о затрагиваемых в тексте проблемах, то на первый план выступает рассмотрение литературных жанров с точки зрения их содержания. Иными словами, для экзегета литературный жанр представляет интерес только как средство передачи мысли агиографа, т. е. той истины, которую Бог-вдохновитель пожелал вложить в священную книгу.
С этой точки зрения, отвлекаясь от других соображений, мы можем определить литературный жанр следующим образом: отношение между формой высказывания или выразительным средством и изображаемой действительностью[10].
Поясним нашу мысль. Существует объективная реальность (мир, люди, Бог, человеческие поступки, законы природы…), которая в целом предстает, как нечто весьма сложное. Автор духовно усваивает эту реальность в процессе ее познания. Когда он хочет приобщить к ней других, он упрощает ее, выбирает из нее только те аспекты, которые их касаются, руководствуясь известными критериями, известными точками зрения, на основании которых, по его мнению, другие должны познавать реальность. Так получается изображаемая действительность.
Затем, подобно тому, как картограф кладет штриховку для обозначения гор и оставляет белые пятна для обозначения равнин, автор создает внешнюю форму, цель которой состоит в том, чтобы привлечь внимание читателя или слушателя к тому, что он хочет сказать, и вызвать в его сознании тот же образ реальности, который существует в сознании автора. Итак, между внешней формой и изображаемой действительностью существует связь, зависящая от намерения автора выделить определенный аспект реальности.
Эту связь, это отношение мы и называем литературным жанром[11].
Нужно, однако, отметить, что это соотношение зависит также от того предела, который сама внешняя форма или психологически обусловленная необходимость применения определенной формы в определенной обстановке ставят изобразительным возможностям самого автора[12].
Проиллюстрируем теперь эти теоретические построения, проливающие свет на понятие литературного жанра, каким-нибудь из наиболее известных его проявлений, например, притчей. В сущности, не представляет ли этот жанр совокупность соотношений между изображаемой действительностью (например, божественное милосердие и скаредность фарисеев) и избранным способом ее изображения (например, рассказ о невзгодах блудного сына)? Автор (в данном случае божественный Учитель) создал внешнюю форму, иносказание, с целью передать доходчиво понятие о божественном милосердии, устанавливая таким образом определенное соотношение между формой повествования и изображаемой действительностью. Очевидно, только осознав это точное соотношение между рассказом и замыслом, можно проникнуть в мысль Господа и понять, что дело идет о дидактической разновидности вымышленного рассказа и, таким образом, установить подлинный смысл притчи.
Но как можно узнать соотношение, которое автор устанавливает между реальностью и тем способом ее изображения, который он избирает? Мы ответим, что это соотношение не устанавливается автором произвольно, потому что в таком случае мы оказались бы перед невозможностью с точностью установить, какую же реальность подразумевает автор. В этом состоит главный недостаток герметизма. Когда же автор живет в уже сложиашейся литературной среде, он примыкает к традиции, по которой известные формы повествования предназначены для обозначения определенного соотношения с действительностью. Известные признаки обнаруживают истинное намерение автора, так что только рассеянные или неопытные читатели могут быть введены в заблуждение. Так, толкование Откровения св. Иоанна облегчено тем, что мы располагаем, хотя бы отчасти, ключом традиционного апокалипсического языка, известного по другим произведениям этого рода, каковы апокалипсические места Ветхого и Нового Завета и апокрифические Апокалипсисы двух веков до и после пришествия Христа.
Другой очевидный и актуальный пример: никто из читателей бесконечных романов, которые в наши дни так и скачут всем в руки, не принимает их за исторические повествования, хотя они содержат самые подробные описания людей, времени и места.
Благодаря этой общности литературной традиции, умственного склада и восприимчивости, существующей между нами и писателями, мы в состоянии уловить их мысль и установить точное значение избираемой ими литературной формы, в которой мы ясно различаем то, что составляет утверждение, истинное или ложное, и просто выразительное средство.
Таким образом, нетрудно было бы произвести новую классификацию наших литературных жанров на основании этого критерия: отношения между формой повествования и реальностью. Разумеется, эта задача выходит за пределы наших намерений. Мы не собираемся покидать область восточных литератур, на традициях которых вырос необычайный и чудесный цветок — литература Ветхого Завета.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.