Глава 11 Религиозное сосуществование и секуляризм

Глава 11

Религиозное сосуществование и секуляризм

Термин «сосуществование» в том виде, в каком он употребляется в настоящее время, подразумевает готовность жить в мире — и возможно даже во взаимном уважении — с другими. Поэтому нелишним будет для начала бросить взгляд на понятие «инаковости», которому (благодаря, несомненно, бросающимся в глаза неудачным опытам сосуществования — религиозного, национального, социального, идеологического) в XX веке уделяется в последнее время много внимания.

Два наиболее ясно выражавших свои мысли народа восточносредиземноморской древности, которым только и удалось сохранить свои голоса и воспоминания, завещали нам два ставших классическими определения другого — варварский и языческий. «Варварский» означал негреческий, «языческий» — неиудейский. Оба термина в классическом употреблении содержат по меньшей мере долю враждебности, при которой понятие другого легко переходит в несколько иное, но тесно с ним связанное понятие врага. Тем не менее оба понятия, и варварский, и языческий, представляют собой значительный шаг вперед по сравнению с тем, что было прежде.

Стремление определить и отвергнуть другого восходит к нашим отдаленным предкам и даже к их животным предшественникам. Неслыханная новизна и еврейского, и греческого определений состоит в том, что воздвигаемые ими барьеры проницаемы и тем отличаются от более примитивных и универсальных определений самоотождествления и инаковости, основанных на происхождении и крови. Такие барьеры можно преодолеть или даже устранить, приняв в одном случае язык и культуру, в другом — религиозные верования и законы. Это нелегко, но возможно, и уже в классической древности мы сталкиваемся с феноменом эллинизированных варваров и иудаизированных язычников, более того, эллинизированных евреев и, хотя и редко, иудаизированных эллинов. Римляне пошли еще дальше по пути инкорпорации, постепенно распространив римское гражданство на все провинции империи. Принадлежность к этому статусу политически и юридически выражалась в лояльности римской власти и подчинении римским законам, что символизировалось щепоткой благовоний, воскуряемой римским богам.

Иудейское определение самоотождествления и инаковости через религиозные верования и их отправление было воспринято сменившими иудаизм религиями — христианством и исламом, — которые на протяжении 14 веков делили между собой — или скорее оспаривали друг у друга — Средиземноморье. Огромное общее наследие трех этих религий восходит к древнему Востоку, греко-римской древности, иудейскому откровению и пророчеству, но их взаимное постижение и отношение друг к другу решительным образом различаются.

Еврейское восприятие иноверца отлично от восприятия христиан и мусульман. Иудаизм, утверждающий, что истины его веры универсальны, но не исключительны, в этом отношении ближе к религиям Восточной и Южной Азии. Иудаизм — для евреев и тех, кто пожелает к ним присоединиться, но, согласно известному талмудическому изречению, праведникам всех народов и вер есть место в раю. Раввины повествуют, что до Десяти заповедей, данных Моисею, было семь заповедей, явленных во времена Ноя и предназначенных всему человечеству. Только две из них, запреты идолопоклонничества и богохульства, являются богословскими; все остальные, включая запрещение убийства, разбоя, жестокости и т. п., суть основополагающие правила общественного сосуществования людей. Поскольку иудаизм не предъявляет исключительных прав на истину, спасение, согласно его учению, доступно и неиудеям, если те исповедуют единобожие и нравственное поведение. Средневековые еврейские богословы и правоведы много внимания уделяли вопросу о том, подходят ли христиане и мусульмане под это определение, и пришли к единодушному выводу, что ислам — религия монотеистическая. Проблемы у иудейских и мусульманских книжников возникали с христианским учением о Троице, которое они зачастую понимали превратно.

Традиционные христианство и ислам отличались от иудаизма и сходились друг с другом в том, что притязали на обладание не только вселенской, но и исключительной истиной. Обе религии провозглашали себя единственными хранителями окончательного божественного откровения, явленного человечеству, и не признавали спасения вне своего вероисповедания. На протяжении четырнадцативекового противостояния ислама и христианства самые глубокие конфликты, самые неразрешимые противоречия возникали не из отличий, но из сходств. Некоторые религии не допускают обращения в свою веру, а большинство, хотя и не отвергает неофитов, не ищет их и не считает своей миссией побуждать других людей в других частях света менять веру. Христиане и мусульмане одинаково верили в то, что обладают единственной универсальной истиной и полагали своим священным долгом нести ее всему человечеству. Когда христиане и мусульмане обзывали друг друга проклятыми неверными, каждый понимал, что другой имеет в виду, поскольку они имели в виду одно и то же, тогда как индуисту или конфуцианцу и прилагательное, и существительное мало что сказали бы. В последнее время многие — хотя далеко не все — христианские церкви и богословы отказались от притязаний на исключительную истину, заклейменных отныне термином «триумфализм». Со стороны полномочных представителей ислама аналогичных шагов пока не последовало.

Христианство и ислам были не просто крупными религиями: каждая из них, выражаясь современным языком, была значительным политическим блоком со вселенскими устремлениями и амбициями, основные политические центры которых на протяжении большей части их совместной истории располагались на Средиземноморье и недалеко от него. Другие великие мировые цивилизации, Индия и Китай, несмотря на древность и изощренность, оставались прежде всего локальными, региональными, почти этническими. Ни индуизм, ни конфуцианство никогда не предпринимали попыток стать мировой религией или мировой державой. Буддизм, раньше христианства и ислама обнаруживший вселенские притязания, давно уже от них отказался. Отвергнутый у себя на родине, в Индии, он замкнулся в пределах Южной и Восточной Азии. Оставались только христианство и ислам: две религии одного типа соседствовали на протяжении 14 столетий, изредка сотрудничая, иногда противостоя друг другу, часто враждуя, причем каждая утверждала, что обладает окончательным божественным заветом.

Но как обладателю окончательного божественного завета человечеству относиться к претенденту-сопернику? Многое зависит от того, кто из них раньше пришел в мир. Согласно традиционным христианским воззрениям, поскольку христианство, так сказать, знаменовало собой окончание процесса откровения, все последующее с необходимостью являлось ложным и пагубным. С мусульманской точки зрения, поскольку христианство появилось раньше, оно, как и иудаизм, несовершенно, несколько скомпрометировано и заменено исламом, но само по себе не ложно и не пагубно. Когда мусульмане сталкивались с более поздними заповедями, как, например, постисламские верования бехаитов или ахмадийа, они реагировали на них с враждебностью, напоминающей ту, с которой христиане отнеслись к появлению ислама. Ситуация и впрямь была схожей, но, как оказалось, далеко не столь опасной для адептов традиционной религии с их точки зрения.

Христианство и ислам, для которых иудаизм одинаково является предшественником, решительным образом расходятся в отношении к иудеям. Это касается степени, формы и манеры терпимости. Обе религии претендуют на вселенскую миссию, откуда и нескончаемое столкновение между ними. Согласно их собственным взглядам, иудаизм, как предшественник, имел право на определенную, хотя и ограниченную, меру толерантности. Но в реальном отношении к иудеям наблюдались различия, проистекавшие из христианских и мусульманских основополагающих мифов — употребляя это выражение, я не имею в виду ничего уничижительного — и усугубленные последующим историческим опытом. Основатели обеих религий вступили в противоборство с иудеями, но один проиграл, а другой победил, что наложило глубокий отпечаток на восприятие иудеев в Священной истории и памяти, бережно хранимой в писаниях и других текстах, составлявших ядро самосознания двух религиозных общностей. Это Мухаммад выиграл битву с иудеями и уничтожил их, а не наоборот, поэтому его преемники могли себе позволить занять, скажем так, более снисходительную позицию по отношению к последующим поколениям иудеев.

Христианство и ислам различаются и своими притязаниями. Христианский завет претендует на то, что он является исполнением данных иудеям обещаний и иудейских пророчеств. Христиане сохранили и переосмыслили иудейскую Библию, которую назвали Ветхим Заветом, и добавили к ней Новый Завет. Согласно только недавно, да и то не полностью оставленному христианскими церквами взгляду, соглашение Бога с иудеями было унаследовано христианами, а Израиль был, так сказать, заменен «истинным Израилем», Verus Israel, каковым является Церковь. Тем самым сохранение иудеями своей религии и в еще большей степени их отказ принять христианство воспринимались как попытка оспорить истинность христианского завета. Мухаммад и его преемники ни на что подобное не претендовали, так что обращение иудеев в свою веру их либо совсем не интересовало, либо интересовало очень мало. Мусульмане отбросили оба завета, которые, по их мнению, были заменены, а не дополнены Кораном. Это различие явственно видно в полемической литературе двух религий. В Средневековье и даже в Новое время христианские богословы написали множество трудов, призванных убедить иудеев в истинности христианского завета. Исламские богословы такой потребности не испытывали. Мусульмане редко полемизировали с иудаизмом, а среди полемистов большинство составляли принявшие ислам иудеи, стремившиеся оправдать свой поступок.

Доктринальные различия подкреплялись и дополнялись важными практическими отличиями в положении двух религий. В христианском мире, что до начала современной эпохи означало по преимуществу «в Европе», иудеи были единственным религиозным меньшинством в обществе, которое в остальном было религиозно и в значительной степени социально однородным. Их присутствие, и в особенности их инаковость, всегда были приметны, и в тяжелые минуты они оказывались не только удобным, но и единственным козлом отпущения. Исламский мир, напротив, был интернациональным, даже межконтинентальным. Он включал народы из Азии, Африки и Европы, создавая тем самым разнообразное многонациональное общество, где иудеи составляли лишь одно из множества меньшинств, в глазах мусульман по большей части не самое значительное и не самое опасное. Они никак не могли тягаться с христианами, которых в мусульманских странах было несравненно больше и которых можно было к тому же обвинить в преступной симпатии к заклятым врагам — европейским христианам, в чем еврейское меньшинство заподозрить было трудно.

Выделение групп по религиозному принципу неизбежно порождает вопрос о другом, ключевом в истории христианского мира, типе инаковости: о промежуточном статусе между верующим и неверующим, о положении раскольника, еретика, инакомыслящего.

Исламский опыт, как прошлый, так и настоящий, демонстрирует множество инакомыслящих, отклоняющихся от магистрального ислама в верованиях или практике (или и в том, и в другом). Основная полемическая литература ислама писалась мусульманами против мусульман: спорили сунниты и шииты, различные школы и направления внутри самих этих течений, господствующие в исламе тенденции против всякого рода крайних групп вроде исмаилитов, ала-уитов и друзов. Эта полемика разработана куда подробнее и тщательнее, чем выпады против христиан или иудеев. Инакомыслие воспринималось и воспринимается всерьез как реальный противник, который может угрожать существующему порядку. Возникнув на заре ислама, оно существует по сей день. Тем не менее в исламе нет ни раскола, ни ереси в христианском понимании.

Разрыва, подобного расколу между греческой и римской церквами, нет, поскольку нет институированной власти — пап, патриархов, соборов, — а значит нет и проблем юрисдикции, повиновения или подчинения. Ересь дословно значит «выбор», а поскольку человеческая природа такова, какова она есть, это греческое слово специализировалось в значении «ложный выбор». Подобное опять-таки вряд ли возможно в исламе, где в вопросах веры существует значительная свобода выбора внутри весьма широко очерченных рамок. Поэтому, несмотря на часто встречающееся и иногда подавляемое инакомыслие, для ислама не характерны правовые, богословские и практические последствия ереси, знакомые нам по христианскому миру. Одна из причин этого — упомянутое выше отсутствие институциональной структуры, церкви. У мусульман не было церковной власти, которая могла бы формулировать, провозглашать и направлять вероучение или определять и разоблачать ложное учение. Расследовать, обеспечивать исполнение, наказывать — насколько подобные функции типичны для христианских церквей, настолько же трудно подобрать им точное соответствие в исламской истории. Некоторые мусульманские властители пытались установить что-то вроде ортодоксального вероучения, но в большинстве своем их попытки оказались непродолжительными и неэффективными.

Есть и другая причина. Истинность ислама определяется не столько ортодоксией[163], сколько ортопраксией[164]. Важно то, что мусульманин делает, а не то, во что он верует. Согласно часто повторяемому мусульманскому изречению, об искренности веры может судить только Бог, а вот деяния мусульманина суть факт общественной и, с определенного момента, политической жизни, именно о них и печется государственная власть. Ислам требует от верующих не буквальной точности в вере, а лояльности общине и ее официальному лидеру. Отсюда весьма толерантное отношение к инакомыслию до тех пор, пока оно не превращается в нелояльность, от которой недалеко и до предательства, или не становится подстрекательским и подрывным, представляющим опасность для существующего общественно-политического строя. В последнем случае инакомыслящий пересекает черту — не между ортодоксией и неортодоксальностью, что не суть важно, но между исламом и отступничеством. С этого момента инакомыслие становится юридической проблемой и подлежит преследованию и наказанию.

Велись ли в исламском мире религиозные войны, сравнимые с теми, что сотрясали христианство? Ответ должен быть отрицательным. В исламской истории было множество внутренних войн, и в некоторых противоборствующие стороны исповедовали разные формы ислама, но понятие религиозных войн в том смысле, в каком его употребляют по отношению к событиям XVI–XVII веков в Европе, к ним неприменимо. То были региональные, племенные и династические войны с, так сказать, религиозным оттенком. Существовало и соперничество великих держав, например султанской Турции и шахского Ирана. Турки были суннитами, персы — шиитами, и этот факт отразился в пропаганде, подрывной деятельности и репрессиях с обеих сторон, но назвать их войны суннитско-шиитскими было бы неверным.

В XVI–XVII веках основную проблему для христиан представляло сосуществование не с адептами иных религий, но с единоверцами из других церквей. Именно из тех жестоких столкновений возникла современная доктрина, получившая известность под названием секуляризма. Представление о том, что религия и политическая власть, церковь и государство различны и потому могут или должны быть отделены друг от друга, является, по большому счету, христианским. Его истоки можно видеть в учении Христа, особенно в знаменитом пассаже Мф 22:21, где повествуется, что Христос сказал: «Итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Подтверждал это представление и опыт первых христиан, а его дальнейшее развитие определила и даже в определенной степени сделала неизбежным последующая история христианского мира. Преследования, которые пришлось вынести раннехристианской церкви, ясно показали, что разделение государства и церкви возможно. Преследования, которым подвергали впоследствии своих оппонентов различные церкви, убедили многих христиан в том, что такое разделение необходимо.

Понятие «отделение церкви от государства» возникло, видимо, в протестантских странах Северной Европы и впервые обрело юридическую и конституционную силу в Соединенных Штатах Америки. В «Письме о терпимости» Джона Локка, опубликованном в 1689 году на латинском и английском языках, автор заключает, что «ни язычник, ни магометанин, ни иудей не должен быть лишен гражданских прав государства из-за своей религии»[165]. В письме 1790 года, адресованном главе еврейской общины в Ньюпорте (Род-Айленд), Джордж Вашингтон объяснил, каким образом юная республика воплощает этот принцип:

«Граждане Соединенных Штатов Америки <…> все в равной мере обладают свободой совести и преимуществами гражданства. Мы больше не говорим о терпимости, как будто бы одному классу народа дозволено пользоваться своими неотъемлемыми природными правами благодаря снисходительности другого, ибо, к счастью, правительство Соединенных Штатов, которое не поддерживает фанатизм, не способствует преследованиям, требует от тех, кто живет под его покровительством, единственно того, чтобы те вели себя как добропорядочные граждане, оказывая ему во всех случаях действенную поддержку».[166]

Этими словами первый президент Соединенных Штатов с поразительной ясностью выразил различие между терпимостью и сосуществованием. Терпимость означает, что господствующая в силу религиозных, расовых или иных критериев группа предоставляет членам других групп некоторые — но почти никогда (или просто никогда) все — свои права и привилегии. Сосуществование есть равенство различных групп, составляющих политическое общество, как неотъемлемое природное право их всех: даровать его — не заслуга, но отказывать в нем или ограничивать его — преступление.

Вот уже 14 веков странами Средиземноморья управляют христианские или мусульманские правительства, которые могут похвастаться разве что ограниченной терпимостью. Часто впадание в нетерпимость может легко объясняться долгой и жестокой борьбой между ними за господство над их общей родиной. В VII веке, при возникновении ислама, средиземноморский мир, если не считать иудейских меньшинств, был полностью христианским. После ряда молниеносных сокрушительных побед исламских войск Восточное и Южное побережья Средиземноморья были навсегда отторгнуты от христианского мира, и даже значительные области европейского материка на многие столетия подпали под власть мусульман. На протяжении большей части их общей истории отношения между двумя общинами определялись наступлением и контрнаступлением, джихадом и крестовыми походами, завоеванием и реконкистой. Потеря Леванта и Северной Африки оказалась для христианского мира бесповоротной, а попытка крестоносцев отвоевать Святую землю в конце концов провалилась. Реконкиста — отвоевывание Иберийского полуострова у мавров и Руси у татар — обернулась новым широкомасштабным наступлением христианства в Африке и Азии, когда испанцы и португальцы на одном конце Европы и русские на другом ворвались на плечах своих бывших господ в их родные пределы.

Последнее великое мусульманское нашествие на Европу, предпринятое османскими турками, захлебнулось после второй безуспешной осады Вены в 1683 году. Поражение и последующее отступление турок ознаменовали конец тысячелетней турецкой угрозы Европе и возникновение трехсотлетней христианской угрозы исламу.

С концом эпохи великих европейских империй и распадом последней из них, Российской, завершилась и эта фаза. Христиане и мусульмане смотрят друг на друга через Средиземное море со старым предубеждением и новыми тревогами, но впервые за много веков без угрозы и боязни вооруженного вторжения. В мусульманских странах остаются христианские меньшинства, в странах христианского мира в результате иммиграции образовались новые мусульманские меньшинства. В Восточном же Средиземноморье евреи — вечное и вселенское меньшинство — после перерыва почти в два тысячелетия создали после второго, неизмеримо более долгого, вавилонского пленения третье еврейское государство.

Теперь в средиземноморском мире три самостоятельных религии. Некоторые склонны добавлять к ним четвертую — секуляризм. Секуляризм бывает двух видов. Первый был особенно распространен в Восточной Европе, хотя сторонники его есть повсюду. Этот вид секуляризма, похоже, перенял все недостатки прежних ортодоксий, избавившись от их достоинств. Его адепты — атеисты, но не безбожники. У них нет богословия, но есть символ веры; нет религии, но явно имеется церковь со всеми писаниями и догматами, прелатами и иерархами, правоверием, ересями и инквизицией, призванной выявлять и искоренять их. Так случилось, что основатель их церкви тоже был по происхождению еврей, и некоторые утверждают, что его в определенной мере вдохновили иудейские пророческие видения и мессианизм. По счастью, он, в отличие от своих предшественников, не вступил в конфликт ни с какими иудейскими кругами, так что в священной истории марксизма, в отличие от христианской и (в меньшей степени) мусульманской историографии, евреям не отводится роль противника. В такого рода секуляристской религии очень мало или совсем нет места терпимости, не говоря уж о сосуществовании. В настоящее время она переживает явный упадок и угрозы не представляет.

Секуляризм, возникший в Западной Европе в XVII веке и утвержденный американской и, иным путем, французской революциями в XVIII веке, в корне отличался от описанного выше. Его целью было не установить и поддерживать антирелигиозность в качестве государственного учения, а, скорее, предотвратить вмешательство государства в религиозное учение и не позволить сторонникам любого учения использовать в своих целях государственный аппарат принуждения. После долгой жестокой борьбы в религиозных войнах христиане постепенно пришли к выводу, что только таким образом адепты соперничающих или просто различных церквей смогут жить бок о бок достаточно мирно.

Данный принцип, который кое-кто может счесть сиюминутным, обозначается французским термином lancisme, воспринятый рядом языков, но не английским, где мы продолжаем употреблять слово «секуляризм», среди множества коннотаций которого имеется и это значение, и «отделение» при обозначении конституционных и юридических мер, не позволяющих церкви и государству вмешиваться в дела друг друга. Немногие западные государства полностью последовали примеру Америки, и та или иная форма государственной церкви часто существует, но взаимное вмешательство в большинстве западных демократий минимально и отделение преобладает de facto.

В исламской истории и культуре не возникало подобной проблемы и, естественно, соответствующее решение не обсуждалось мусульманскими богословами и государственными деятелями. В языческом Риме кесарь был богом, а христиан учили различать кесарево и Божие. Для мусульман классической эпохи Бог был кесарем, а властитель — халиф или султан — не более чем его наместником на земле. То была не просто юридическая фикция. Мусульмане считали свое государство Божьим государством, войско — Божьим войском, и, разумеется, врага — врагом Бога. В практическом плане еще важнее то, что закон был Божьим законом, а другого быть в принципе не могло. Вопрос об отделении церкви от государства не вставал, поскольку не было церкви как самостоятельного института, который можно было бы отделить. Церковь и государство были единым целым.

По той же причине, хотя в исламском обществе очень быстро образовался многочисленный и активный класс профессиональных религиозных деятелей, они никогда не стали священнослужителями в христианском смысле слова, и духовенством их можно именовать с большой долей условности. В палате лордов британского парламента заседает духовная и светская знать. К первой относятся епископы. Как уже отмечалось, в классическом исламе не было духовной знати, прелатов и епископов, ничего, что напоминало бы фигуры кардинала Ришелье во Франции или кардинала Уолси в Англии. Только в османское время, почти наверняка по христианскому образцу, была сформирована организация религиозных должностных лиц с иерархией должностей и территориальной юрисдикцией. Иранские аятоллы — еще более поздняя инновация, которую можно с некоторым основанием описать как еще один шаг к христианизации исламских институтов, хотя и не исламского учения. У Хомейни как у харизматического религиозного лидера, претендующего на то, что его власть идет непосредственно от Бога, и радикального ниспровергателя и создателя политических режимов было в исламской истории много предшественников. Он был, однако, первым исламским прелатом-политиком, параллели которому можно найти только в истории христианства.

В исламе не было не только теоретической и исторической базы, но и практической потребности для отделения церкви от государства. Готовность терпимо относиться к тем, кто иначе веровал и иначе молился, и мирно жить с ними рядом большую часть времени и на большинстве территорий была достаточна высока для того, чтобы сделать терпимое сосуществование возможным, и потому мусульмане не ощущали, подобно христианам, настоятельной необходимости бежать от ужасов финансируемого и насаждаемого государством учения. Не надо, разумеется, переоценивать природу и степень традиционной мусульманской терпимости. Если терпимостью считать отсутствие дискриминации, то традиционное мусульманское государство не было терпимым, более того, терпимость в таком понимании была бы расценена мусульманами не как заслуга, а как пренебрежение служебным долгом. Между теми, кто воспринял слово Божье и повиновался ему, и теми, кто добровольно и без принуждения его отверг, не допускалось никакого равенства ни на практике, ни тем более в теории. Дискриминация была структурной и всеобъемлющей, к ней обязывали учение и закон, ее поддерживало общественное мнение. С другой стороны, преследования, хотя и случались, были редкими и нетипичными, и в мусульманской истории найдется мало соответствий бойням, насильственным обращениям в иную веру, изгнаниям и сожжениям, столь обычным в истории христианского мира до подъема секуляризма.

В наши дни некоторые самозваные борцы за ислам, действующие якобы во имя веры, измываются над заложниками и другими беззащитными жертвами, а полномочные представители ислама не спешат недвусмысленно от них отмежеваться. Однако эти действия суть преступления против добропорядочности и человечности, а не против немусульман как таковых, и те, кто их совершает и направляет, так же, если не хуже, поступают и со своими единоверцами. И тираны у себя на родине, и террористы в других странах одинаково нарушают исламскую мораль и законы.

С мусульманской точки зрения ни иудаизм, ни христианство не являются ложными религиями. Они изначально основывались на истинном откровении, но на смену им пришло окончательное совершенное откровение, явленное Мухаммаду в Коране. Некоторые идут еще дальше и утверждают, что иудейское и христианское писания были искажены своими недостойными хранителями. Тем не менее в теории и обычно также на практике мусульмане всегда руководствовались тем, что христиане и иудеи, в отличие от безбожников, многобожников и идолопоклонников, вправе рассчитывать на терпимость и покровительство мусульманского государства. Это означает, что им разрешается исповедовать свои религии и создавать свои общины, где действуют их собственные законы, при условии уплаты дополнительных налогов и согласия на определенные социальные, фискальные и политические ограничения. Степень ограничений была неодинаковой в разных странах и в разные периоды и определялась множеством факторов, из которых самыми важными были, пожалуй, отношения с внешним, прежде всего христианским, миром. Иногда их проводили в жизнь сурово и неукоснительно, иногда же довольствовались формальными проявлениями подчинения.

Горький парадокс состоит в том, что принятие в XIX–XX веках в Османской империи, Иране, Египте и других странах демократических конституций, гарантировавших всем гражданам равные права, в общем скорее ослабило, чем укрепило положение меньшинств. С одной стороны, оно лишило их ограниченных, но реальных и надежных прав и привилегий, которыми они пользовались по старым исламским законам. С другой — не обеспечило новые права и свободы, обещанные конституциями, которые в этом и во многих других отношениях оказались мертвой буквой. Терпимым легче быть с позиции силы, чем с позиции слабости, и в век подавляющего превосходства Европы в богатстве и могуществе к христианским и, в меньшей степени, еврейским меньшинствам, которые не без оснований подозревали в симпатиях к европейским колониалистам и даже в сотрудничестве с ними, относились все более враждебно. После Второй мировой войны, с уходом колонизаторов, оставшиеся меньшинства оказались в уязвимом и опасном положении.

Мусульмане впервые столкнулись с секуляризмом во время Французской революции, которую воспринимали не как секуляристскую — и это слово, и соответствующее понятие были им в ту пору одинаково чужды, — но как дехристианизирующую, а потому заслуживающую некоторого внимания. Все предыдущие идейные движения в Европе были в той или иной степени христианскими, по крайней мере на словах, и потому отвергались мусульманами с порога. Возрождение, Реформация, даже научная революция и Просвещение прошли незамеченными в исламском мире. Французская революция была первым европейским движением, которое не казалось христианским, и даже представлялась, по крайней мере мусульманам, антихристианской. Потому-то мусульмане во все возрастающем количестве обращали свои взоры к Франции, надеясь обнаружить в революционных идеях движущие силы западной науки и прогресса, освобожденные от христианского балласта. Эти и происшедшие от них идеи стали основным идеологическим источником вдохновения многих модернизаторских и реформистских течений исламского мира в XIX–XX веках.

С самого начала, то есть со времени первого воздействия революционных идей в конце XVIII века, среди мусульман нашлись люди, которые поняли, что эти идеи могут угрожать не только христианству, до которого им не было дела, но также исламу, и предупреждали об этом. Долгое время они не пользовались особым влиянием. Ничтожное меньшинство, хоть в какой-то мере осведомленное о европейских идеях, было ими по большей части глубоко увлечено. Огромное же большинство не столько противостояло европейским секуляристским идеям, сколько не замечало их. Только в сравнительно недавние времена влиятельные мусульманские богословы обратили внимание на секуляризм, поняли, какую угрозу он представляет для того, что они считали высшими ценностями религии, и решительно его отвергли.

В процессе секуляризации Запада Бог был дважды низвергнут и заменен: как источник суверенитета — народом, как объект почитания — государством. Обе идеи были чужды исламу, но в XIX веке они распространились, а в XX стали господствующими среди вестернизированной интеллигенции, которая в то время управляла большинством мусульманских государств (если не всеми). В национальном государстве, определявшемся страной, которой оно управляло, или нацией, составлявшей его население, светское государство было в принципе возможно.

Только одна мусульманская страна, Турецкая Республика, официально провозгласила отделение религии от государства. Она законодательно закрепила исключение ислама из конституции и отмену шариата, который перестал быть частью закона страны. Еще одно-два мусульманских государства предприняли определенные шаги в том же направлении, а некоторые ограничили действие шариата браком, разводом и наследованием, приняв по другим вопросам в основном западные законы. Некоторые политические движения провозглашали себя секуляристскими. Наиболее примечательна среди них партия «Баас», правящая в Сирии и Ираке. В 1990–1991 годах иракский лидер этой партии, оказавшись в состоянии войны с многочисленными противниками, написал на своем знамени «Аллаху акбар» и, увидев во сне Пророка, провозгласил джихад против неверных. Это свидетельствует либо о непонимании того, что есть секуляризм, либо о прекрасном понимании того, насколько слабый отклик он может найти у народа.

Вот уже несколько лет в мусульманских странах наблюдается сильное противодействие секуляристским тенденциям, выражающееся в появлении ряда радикальных исламских движений, расплывчато и неточно называемых фундаменталистскими. Они есть в Египте, Северной Африке и в определенной степени даже в Турции. Все подобные движения объединяет общая цель: отменить секуляристские реформы XIX века, уничтожить заимствованные кодексы законов и пришедшие с ними обычаи и вернуться к Священному закону ислама и исламскому политическому порядку.

В этом в основном и состоит исламский фундаментализм. В одной стране, Иране, фундаменталисты захватили власть, в некоторых других они пользуются растущим влиянием. Значительное число правительств начало вновь вводить законы шариата — то ли по убеждению, то ли в качестве упреждающего удара. Даже национализм и патриотизм, которые после некоторого противодействия благочестивых мусульман все-таки начали заручаться всеобщим признанием, сейчас вновь ставятся под сомнение и, более того, отвергаются как противоречащие исламу. К примеру, арабский национализм долгое время был священным и неприкосновенным, теперь же он подвергается нападкам. В некоторых арабских странах сторонники того, что теперь стало старомодным, так называемым светским национализмом, обвиняют исламских фундаменталистов в попытке расколоть арабскую нацию.

«Вы раскалываете арабскую нацию, — говорят они, — и настраиваете мусульман против христиан», на что фундаменталисты отвечают, что раскольники как раз националисты, которые внутри исламской братской общины настраивают друг против друга персов, турок и арабов, а это куда более гнусное преступление.

В писаниях мусульманских воинствующих радикалов враг определяется по-разному. Иногда это евреи или сионисты — два более или менее взаимозаменяемых термина; иногда христиане, миссионеры или крестоносцы, опять-таки более или менее взаимозаменяемые; иногда западные империалисты, ныне переименованные в Соединенные Штаты; иногда — хотя в последнее время редко — советские коммунисты. Но для многих фундаменталистских групп основным врагом и непосредственным объектом нападок являются местные секуляристы, пытающиеся ослабить и изменить исламские основы государства посредством основания светских школ и университетов, введения светских законов и судов, и тем самым закрывающие для ислама и его профессиональных выразителей две важнейшие области, в которых те прежде преобладали — образование и право.

В антисекуляристских писаниях главным врагом зачастую оказывается Кемаль Ататюрк, первый крупный секуляристский лидер в исламском мире, образец для всех последующих. Некоторые фундаменталисты даже намекают, что он был не турком и не мусульманином, а тайным иудеем, который основал Турецкую Республику с единственной целью — наказать Османскую династию за отказ отдать Палестину сионистам.

Фундаменталистская демонология включает столь несхожих между собой персонажей, как египетские король Фарук и президенты Насер и Садат, Хафез Асад в Сирии, Саддам Хусейн в Ираке, шах Ирана и короли Аравии. Все они свалены в кучу как самые коварные враги, враги внутренние, с мусульманской внешностью и мусульманскими именами, и от этого куда более опасные, чем открытый внешний враг.

В настоящее время секуляризм на Ближнем Востоке переживает не лучшие времена. Из ближневосточных стран, имеющих писанные конституции, только в двух нет государственной религии. Одна из них — Ливан, некогда блестящий пример религиозной терпимости и даже сосуществования, теперь же страшное предостережение о последствиях их провала. Вторая, как уже отмечалось, — Турция, где, хотя принцип отделения религии от государства по-прежнему соблюдается, в последние годы имело место определенное его размывание, выразившееся, например, в возобновлении религиозного обучения в школах и поддержании давнего деления на турок и турецких граждан. Турок — это мусульманин, пусть неверующий или отпавший от веры, но все-таки в чем-то мусульманин. Немусульман могут именовать турецкими гражданами и соответственно с ними обращаться, но турками их не назовут. Такое же, точнее параллельное, разграничение существует в Израиле.

Из прочих ближневосточных стран все те, в которых действуют писанные конституции, от Исламской Республики Иран, где религия занимает центральное положение, до Сирии, где в конституции мимоходом упомянуто, что законы страны должны вдохновляться шариатом, предоставляют исламу тот или иной государственный статус. Из стран без писанной конституции большое место религии при определении национальной принадлежности уделяют Израиль и Саудовская Аравия. Если коротко, Саудовская Аравия уделяет больше внимания применению шариата, а Израиль, благодаря своей уникальной избирательной системе, отводит куда большую политическую роль священнослужителям, действующим через партии, на которые они влияют или которые контролируют.

Чуть выше я говорил, что с исторической точки зрения для мусульман или иудеев не существует духовной знати и священнослужителей-политиков вроде Ришелье или Уолси. Первое утверждение, об отсутствии духовной знати, более не является справедливым ни для иудеев, ни для мусульман. Любопытно, справедливо ли по-прежнему утверждение, что нет священнослужителей-политиков, и если да, то сколько ему еще суждено оставаться справедливым? Разумеется, существует очевидный пример Хомейни в Иране, хотя, если подыскивать христианские параллели, он скорее Савонарола, чем Ришелье. Если взглянуть повнимательнее, можно увидеть и других мусульманских и иудейских священнослужителей, которые, отказавшись от традиционных ценностей, стали одновременно духовными лицами и политиками.

Секуляризм в христианском мире был попыткой разрешить долгую губительную борьбу церкви и государства. Отделение их друг от друга, установленное американской и Французской революциями и распространившееся затем повсюду, должно было предотвратить две вещи: использование государством религии для укрепления и расширения собственной власти и использование духовенством государственной власти для навязывания другим своих учений и правил. Эту проблему долгое время считали сугубо христианской, не имеющей значения ни для иудеев, ни для мусульман. Глядя на современный Ближний Восток, как еврейский, так и мусульманский, следует задать себе вопрос: верен ли по-прежнему такой взгляд на вещи или же евреи и мусульмане подхватили христианскую болезнь и им следовало бы подумать о христианском лекарстве?