К Армонию о том, что значит звание «христианин»

К Армонию о том, что значит звание «христианин»

Что делают в отношении начальствующих те, кто облагается ежедневной податью, если у них остается задолженность за многие дни? Они, как только представится удобный случай, сразу выплачивают то, что были должны по частям, соединив долг в одну сумму. Так поступлю и я в отношении твоей святости. Задолжав тебе в постоянной переписке (поскольку у христиан обещание есть долг) недостачу писем за прошедшее время, в которой я невольно оказался виновен, хочу восполнить теперь, распространив меру послания настолько, что если разделить его на письма обыкновенной меры, оно могло бы считаться вместо многих. Но, чтобы не в пустоту вещал я на протяжении этого письма, думаю, что хорошо будет в этой письменной речи подражать личному нашему собеседованию. Конечно, ты помнишь, что отправной точкой всегдашних наших бесед друг с другом были выучка в добродетели и упражнения в богопочтении, причем ты всегда настойчиво предлагал [встречные] вопросы касательно того, о чем шла речь, и ничего из сказанного не принимал без исследования; а я, как старший возрастом, каждый возникающий по ходу речи вопрос разрешал. Если бы возможно было и теперь быть этому, так чтобы твоя восприимчивость давала направление слову, то это было бы лучше всего. Ибо для обоих нас была бы двойная польза как от лицезрения друг друга (а что мне приятнее этого в жизни?), так и от того, что твое понимание, наподобие музыкальной палочки, заставило бы зазвучать нашу ветхую цитру. Поскольку же обстоятельства жизни делают то, что мы разъединены по телу, хотя и соединены душами, то необходимо будет говорить и от твоего лица, коль скоро по ходу речи возникнет у нас возражение против сказанного. Хорошо также будет предложить сперва какой–либо душеполезный предмет [исследования] как цель письма, а затем уже предаться размышлению над тем, что предложено. Итак, предметом наших изысканий да будет вопрос: что значит звание «христианин»? Может быть, исследование этого [вопроса] будет небесполезно. Ибо, если бы мы в точности открыли, что значит это имя, то получили бы большое содействие к жизни добродетельной, стараясь, посредством высокого образа поведения, поистине и быть тем, чем именуемся. Ведь если кто пожелает назваться врачом, или ритором, или геометром, тот не допустит, чтобы его невежеством обличилась лживость названия, если [вдруг] на деле он окажется не тем, кем именуется. Напротив, желающий истинно назваться кем–либо в этом роде, постарается оправдать название знанием самого дела, чтобы звание его не оказалось лжеименным. Таким же точно образом и мы, если, исследуя, найдем истинную цель звания «христианин», не решимся не быть тем, что возвещает о нас это имя, чтобы и к нам не мог быть применен известный у язычников рассказ об обезьяне. Говорят, что в городе Александрии один искусник выучил обезьяну с известной ловкостью изображать танцовщицу, надевал на нее маску, соответствующую танцу, и одежду, подобающую роли. Народ, собиравшийся [поглазеть], восхищался обезьяной, плясавшей в такт музыки, и во всем, что она ни делала и ни представляла, скрывавшей свою природу. Когда же театр был забит [народом, собравшимся] на небывалое представление, один присутствовавший там остроумец шутки ради показал тем, кто [смотрел] представление, разинув рот, что обезьяна есть [всего лишь] обезьяна. Когда все [восторженно] шумели и рукоплескали ловкости обезьяны, плясавшей точно в такт пения и музыки, он, говорят, бросил на орхестру, где [проходило] действие, те лакомства, которые привлекают жадность этих животных. Обезьяна, увидев рассыпавшийся по площадке миндаль, немедленно, забыв и пляску, и рукоплескания, и нарядную одежду, бросилась к нему и горстями стала сгребать то, что находила. А чтобы маска не закрывала [ей] рот, она одним махом сорвала своими когтями обманчиво принятый образ, так что, вместо похвал и удивления, возбудила между зрителями дружный смех, когда из–за обрывков маски показалась ее безобразная и смешная наружность. И как обезьяне недостаточно было обманчиво принятого обличья, чтобы сочли ее за человека, поскольку жадность к лакомствам изобличила ее природу, так и тех, кто истинно не образовал само естество свое верою, лакомства, [подброшенные] дьяволом, легко изобличат в том, что они суть нечто иное, отличное от того, за что себя выдают. Ибо, вместо смокв, миндаля и тому подобного, тщеславие, честолюбие, любостяжание, страсть к удовольствиям и другие такого же рода злые припасы диавольские, предложенные жадности людей в качестве лакомств, легко изобличают обезьянообразные души, которые путем подражания принимают на себя лицемерный вид христианства, а при нашествии страстей срывают с себя личину целомудрия, кротости или другой какой добродетели. Итак, необходимо рассудить о значении названия «христианство». Может быть, мы тогда сделаемся тем, чего требует это имя, чтобы, не оказаться чем–либо иным, а не тем, чем кажемся, пред «Видящим тайное» (Мф. 6:6) <приняв вид> христиан по одному только исповеданию и покрову имени.

Итак, во–первых, рассмотрим, какой смысл заключается в самом названии «христианство». Те, кто мудрее, конечно, могут найти какой–либо более высокий и величественный смысл, соответствующий высоте этого имени. Что же доступно нашему разумению об этом имени, таково — имя «Христос», которое, если заменить его более ясным и понятным речением, значит «царь», так как Священное Писание преимущественно употребляет это имя для обозначения царского достоинства. Но поскольку, как говорит Писание, Божество неизреченно и непостижимо и превыше всякого уразумения мыслью, то по необходимости движимые Святым Духом пророки и апостолы руководят нас к уразумению нетленного Естества при помощи многих имен и понятий. Каждое из боголепных понятий направляет нас к какой–либо мысли, так что «власть над всем» означается именем «царства», а «чистота и свобода от всякой страсти и всякого зла» именуется именами добродетелей, из которых каждая мыслится и изрекается применительно к совершенному. Таким образом одно и то же есть и Правда, и Премудрость, и Сила (1 Кор. 1:24), и Истина (Ин. 14:6), Благость и Жизнь (Ин. 14:7), и Спасение (Деян. 4:12), и Нетление, и Непрелагаемость, и Неизменяемость. А все, что мыслится высокого чрез обозначение такими именами, все это и есть Христос и изрекается о Нем. Итак, если в имени «Христос» разумеется совокупность всего высокого (ибо в высочайшем из значений содержатся и прочие, так что каждое из них созерцается в понятии царства), то, выводя отсюда следствие, мы, может быть, поймем, что значит христианство. Ведь если именем, превосходящим все имена, которые служат для изъяснения нетленного естества, именуемся также и мы, соединившиеся с Ним чрез веру в Него, то совершенно необходимо, чтобы вследствие этого мы имели общность имен и относительно тех понятий, которые вместе с этим именем усматриваются в оном нетленном естестве. И если по причастию ко Христу мы получили название «христиане», то по этой самой причине необходимо, чтобы имя это влекло за собою нашу общность со всеми высокими именами. И как взявшийся за крайнюю петлю [рыболовной] сети, за нее одну потянул бы и все прочие, соединенные друг с другом, так, поскольку с именем «Христос» соединяются и прочие имена, изъясняющие оное неизреченное и многовидное блаженство, то необходимо, восприяв одно имя, вместе с одним привлечь и прочие.

Итак, если кто принимает на себя имя Христово, а того, что усматривается вместе с этим именем не являет в жизни, тот ложно носит это имя в соответствии с представленным нами примером, оно есть бездушная маска с чертами человеческого образа, наложенная на обезьяну. Ибо как Христос не может быть Христом, если Он не есть Правда, и Чистота, и Истина, и Отчуждение от всякого зла, так не может быть и христианином (во всяком случае, истинным христианином) тот, кто не обнаруживает в себе общности с этими именами. Итак, если бы нужно было кому–либо истолковать смысл слова «христианство» при помощи определения, то мы скажем так: христианство есть подражание божескому естеству. И никто пусть не порицает этого определения, как чрезмерного и превышающего низменность нашего естества; ибо за пределы естества определение это не выходит. Если кто поразмыслит о первом состоянии человека, тот из учения Писаний найдет, что определение не вышло из меры нашего естества. Ибо первое устроение человека было по подражанию подобия Божьего (так любомудрствует о человеке Моисей, когда говорит, что «сотвори Бог человека, по образу Божию сотвори его» (Быт. 1:27), а название «христианство» выражает возведение человека в древнее благополучие.

Если исконно человек был подобием Божиим, то, может быть, мы нашли верное определение, сказав, что христианство есть подражание божескому естеству. Название это, таким образом, многообещающее. Теперь время рассмотреть, безопасно ли тому, кто носит это имя, жить ему несоответственно? Поясним то, что имеется в виду, примером. Предположим, что кто–нибудь объявляет себя искусным в живописи и что от начальника ему дается приказание изобразить для далеко живущих лик царя. Если же он, начертав на доске какое–то уродливое и несоразмерное изображение, назовет эту непристойную мазню образом царя, то не приведет ли он начальство в справедливое негодование тем, что эта скверная мазня будет причиной оскорбительного мнения о красоте первообраза у не знающих его? Ибо каким представляется изображение на картине, таким неизбежно будет считаться и первоначальный образ. Итак, если определение говорит, что христианство — подражание Богу, то не приявший еще слова таинства (??? ????????? ??? ?????), какой увидит у нас жизнь, проводимую, как он уверен, по подражанию Богу, таким будет считать и наше Божество. Так что если он увидит примеры всего благого, то уверует, что Божество, нами чтимое, — благо. Если же кто будет предан страстям и зверообразен, и в своих нравах будет преображаться соответственно различным страстям и принимать многообразные обличья различных зверей (ибо в извращениях нашего естества должно видеть именно отображения зверей), и затем станет именовать себя христианином, тот, поскольку имя его обещает и возвещает подражание Богу, жизнью своей подает неверующим повод порицать Божество, в которое мы веруем. Потому и Писание возвещает им страшнейшую угрозу, говоря: горе тем, ради кого «имя Мое хулится во языцех» (Ис. 32:5). И мне кажется, что преимущественно к этой мысли руководя нас, Господь сказал тем, кто мог слышать: «будите совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть» (Мф. 5:48). Ибо, наименовав истинного Отца отцом верующих, Он хочет, чтобы и рожденные от Него имели подобие с созерцаемым в Нем совершенством благ.

Но ты скажешь мне: как возможно человеческой приниженности простирать стремление к блаженству, созерцаемому в Боге, когда в самом этом повелении как будто выказывается неудобоисполнимость его? В самом деле, как возможно [существу] земному уподобиться Тому, Кто на небесах, когда само различие естества показывает, что подражание немыслимо? Ибо как невозможно [невооруженным] глазом измерить величие небес и содержащиеся в них красоты, точно так и земному человеку невозможно уподобиться небесному Богу. Но сказано об этом ясно: Евангелие повелевает не приравнивать естество к естеству — в смысле человеческое к Божескому, — но, сколько возможно, подражать в жизни благим Его действиям (?????????). Так что же это за действия наши, которые могут быть подобны действиям Божьим? — Отчуждаться от всякого зла, стараясь быть чистыми от осквернения им, сколько возможно, делом, словом и помышлением. В этом состоит истинное подражание Божескому и окружающему Бога небесного совершенству.

Я не думаю, конечно, чтобы Евангелие в словах, которыми повелевает нам быть совершенными, как Отец небесный (Мф. 5:48), имело в виду стихию неба как некое отдельное жилище Божества, потому что Божество равно находится во всем и одинаково проницает все творение, и нет ничего, что пребывало бы в бытии отдельно от Сущего, но Божеское естество равночестно соприкасается каждому существу, все содержа в себе всеобъемлющей силой. Этому же поучает и пророк, говоря, что «перенесусь ли мыслью на небо, исследую ли, нисходя мысленно, то, что под землею, простру ли разумную силу души к пределам существующего — во всем увижу всевластвующую Твою десницу». Подлинное же изречение его таково: «аще взыду на небо, Ты тамо ecu: аще сниду во ад, тамо ecu; аще возму криле мои рано, и вселюся в последних моря, и тамо бо рука Твоя наставит мя, и удержит мя десница Твоя» (Пс. 137:8—10). Итак, из этого можно видеть, что не отгорожено для Бога, отдельно [от всех], небесное жилище. Но поскольку горний удел признается чистым от зла (на это во многих местах иносказательно указывает нам Писание), а в этой дольней, более вещественной жизни действуют злые страсти, так как здесь, в жизни земной, извивается и ползает изобретатель зла — змий, о котором притчей говорит Писание, что он «на персех и чреве ходит и землею снедает» всегда (Быт. 3:14). Такой способ передвижения и вид пищи указывают нам на то, что именно земная и дольняя жизнь допускает в себя поползновения многообразного зла и делаеся пищею ползающего по ней зверя. Итак, повелевающий подражать небесному Отцу быть чистыми от земных страстей повелевает, отдаление же от них совершается не частным перехождением, но единым движением воли. Таким образом, если отчуждение от зла естественно совершается единым устремлением разума (???????), то евангельское слово не требует от нас ничего сверхтрудного. Ибо с устремлением разума не соединено даже и труда, но возможно для нас без усилия, посредством желаний быть там, где мы пожелаем. Так что и на земле легко вести небесный образ жизни тому, кто [этого] желает, коль скоро, по руководству Евангелия, будем мудрствовать небесная и слагать в тамошних сокровищницах богатство добродетели; ибо «не скрывайте», — говорит, — «сокровищ на земли, но скрывайте сокровище на небеси, идеже ни червь, ни тля тлит и идеже татие не подкапывают, ни крадут» (Мф. 6:19). Слова эти показывают, что в горней жизни нет никакой тлетворной для блаженства силы. Ведь тот, кто многоразлично действует разнообразной своею злобой жизни этой на гибель, проникает в разум, наподобие моли, силою поядающей и истребляющей, делая непригодной ту часть души, в которую внедрится. Если же вскорости не будет изгнан из одной части, то, переползая к частям близлежащим, оставляет след повреждения, как знак своего движения, везде, куда ни приближится. Если же внутреннее непоколебимо, он строит козни посредством внешних обстоятельств. Ведь или при помощи удовольствия к сокровищнице сердца стену проламывает, или другой страстью хранилище души опустошает, гневом или печалью, или иною подобною страстью рассудок (????????) окрадывая. Итак, поскольку в горних сокровищницах, как говорит Господь, нет ни моли, ни тли, ни хищнической злобы, научающей тому, о чем мы упомянули, то [именно] туда должно переносить наше делание, где собранные сокровища, недоступные хищению и умалению, не только навсегда остаются, но и наподобие семян производят многоразличное приращение. Ибо, конечно, необходимо, чтобы воздаяние было велико, сообразно естеству Того, кто принял сокровище на хранение. И как мы, действуя в меру своего естества, приносим [нищенски] мало, потому что такова наша природа; также естественно, чтобы Тот, Кто во всем богат, за вверенное Ему малое воздал тем, что по естеству имеет. Итак, никто да не унывает, внося в божественные сокровищницы по своим силам, как если бы он получил по мере того, что он дал, но пусть пребывает в надежде на исполнение обетования Сказавшим, что Он взамен за малое даст великое, воздав небесным за земное, вечным за временное. Однако эти блага такого рода, что их ни мыслью нельзя постичь, ни словом изъяснить; о них учит богодухновенное Писание: «ниже око виде, ниже ухо слыша, ниже на сердце человеку взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1 Кор. 2:9). Написав тебе это, о честная глава, мы не только возместили причитающиеся с нас письма, но и заранее оплатили возможные последующие недоимки. Ты же, [дорогой] мой, трудись о Господе, по сердцу. И пусть по сердцу будет тебе всегда то, что и Богу угодно, и нам по сердцу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.