Пасха как призыв к единству

Пасха как призыв к единству

Сколько раз мы слышали эти великие пасхальные слова святителя Иоанна Златоуста, и мы не перестаем им радоваться и удивляться: «…богатые и бедные, ликуйте друг с другом; воздержники и нерадивые, почтите сей день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза преизобильна — насладитесь все; Телец упитанный — пусть никто не уйдет голодным. Все насладитесь пиршеством веры, все воспользуйтесь богатством благости! Пусть никто не рыдает об убожестве — ибо явилось общее Царство; пусть никто не оплакивает прегрешений, ибо прощение воссияло из гроба; пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасителя — угасил ее Тот, Кого она удерживала».

Да, здесь, как и во всех без исключения пасхальных песнопениях, — безграничное ликование о воскресшем Христе. Скажем ли мы о том лучше Златоуста? Нет, конечно. Но есть в пасхальном богослужении, во всем строе нашей Пасхи и еще одна очень важная сторона, которую не всегда замечают люди: это приглашение к единству.

Причем — к евхаристическому единству. Да, слова насчет упитанного тельца понимаются порой в том духе, что вот можно наконец наесться мясом до отвала, но на самом деле это, конечно, приглашение к Трапезе Господней, к причастию. Пламенные слова Иоанна Златоуста приходят в резкое противоречие с нашей обычной практикой: как это так — «все насладитесь»? А как же с подготовкой к причастию? Как с исповедью? А что, если человек вообще не был в храме весь год, зашел случайно, ничего не понимает, да и вообще, может быть, не крещен? Как же такому не рыдать об убожестве, не оплакивать прегрешений?

Вот почему не так уж давно был распространен обычай вообще не причащать на Пасху — мол, для причастия есть Великий четверг, а до того был целый пост, и если нет возможности устроить исповедь на пасхальной службе (а ведь и устраивают, и как только это получается, говорить о грехах под ликующее «Христос воскресе»?), — лучше и вовсе никого не причащать или причащать избранный круг, кого священник хорошо знает лично. Вот так сугубое наше благоговение приводило к тому, что слова Златоуста торжественно возглашались с амвона… и делалось все ровно наоборот.

А с другой стороны, как так взять и причастить всех? Я видел, как однажды в очередь к Чаше в пасхальную ночь встал парень прямо с недопитой бутылкой колы в руке (его не причастили, заметив бутылку, — а если бы он ее успел допить и выбросить?). Видел, как в другой раз от Чаши отходил причастившийся милиционер с очень напряженным лицом, из тех, что дежурили возле храма, и, подойдя к своим товарищам, сообщил им: «Там имя спрашивают… так я на всякий случай чужое назвал!» Как вот таких — и причащать? А с другой стороны, как установить у Чаши обычный наш барьер — «готовился ли, когда исповедовался»?

На Пасху 2009 года Святейший Патриарх благословил духовенство Москвы причащать народ без индивидуальной исповеди, оставляя вопрос о степени готовности на личной совести каждого. Правда, не все воспользовались этой возможностью, но важно, что она была дана, хотя бы для того, чтобы вспомнить: Пасха — главный праздник ликующей Церкви, единой многоликой общины, где никто не достоин участвовать в Трапезе, но все на нее приглашены.

Вообще-то мы все большие индивидуалисты. Так уж устроено наше общество, постиндустриальное, постсоветское, постхристианское, пост-какое-там-еще… Былой общинный уклад, когда все соседи знали друг друга, остался в прошлом (правда, когда мы жили в хрущевке, куда переселили жителей деревни, стоявшей на месте этой хрущевки, бабушка-соседка непременно угощала нас пирожками каждый раз, как их пекла, но это редчайшее исключение). Советский коллективизм, с его партсобраниями и проработками на месткоме, тоже остался в прошлом, и слава Богу. Ну а западная размеренность быта, когда все действия регулируются законами и обычаями и каждый человек занимает четко определенное место в социуме, нам тоже пока неизвестна, и не факт, что когда-нибудь мы к ней придем.

Так что пока каждый житель российского мегаполиса живет сам по себе, как захочет и как сможет. Особенно хорошо это видят водители на московских улицах… Но и в Церкви обычно наша жизнь выглядит примерно так же: люди годами ходят в один и тот же храм, стоят рядом, они уже узнают друг друга в лицо, может быть, даже знают имена (ведь называют перед Чашей), но остаются друг другу совершенно чужими, даже не пытаясь познакомиться. У каждого из них есть свои отношения со священником (или с разными священниками, если в храме их несколько), свои приятели и друзья на приходе, в лучшем случае какой-то свой кружок вроде группы милосердия. Но все, что мы делаем в храме, во многом остается нашей частной инициативой: мы даже к исповеди и причастию приступаем по собственному графику, строго индивидуально.

Я совершенно не хочу сказать, что это плохо. Это прежде всего естественно, и в христианстве обязательно должно быть место и личному, индивидуальному началу. На протяжении всего Великого поста в наших молитвах постоянно звучит «я, меня, мое». Конечно же, только таким и может быть покаяние: «Я согрешил, помилуй меня, не помяни грехов моих», а не «от лица всего нашего коллектива заявляю, что…». И наверное, здесь нашла свое отражение древняя монашеская традиция проводить пост в уединении, собираясь вместе только на воскресное богослужение, а иногда отшельники расходились по кельям на все 40 дней. Хотя вместе они были Церковью, но каждый из них представал перед Богом в одиночку.

А потом приходит Страстная, и мы забываем об этих «я» и «меня». Все «мое» уже не имеет значения, даже мои грехи, даже мое покаяние: Христос идет на Крест, чтобы уничтожить и саму память о грехах, и говорить на Страстной мы можем только об этом. Да, в другое время это, может быть, самые важные на свете вещи, но только не сейчас. Велики или малы грехи, положено ли начало покаянию, — что это значит в масштабе Голгофы? И уже на крестном ходе прежде радостного «Христос воскресе!» мы начинаем говорить о нас как об общине: «…и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

И вдруг оказывается, что все частное, личное в нашей христианской жизни было лишь ступенями к событиям Страстной и к Пасхе. И вся пасхальная служба наполнена не только светом Воскресения, не только ликованием будущего Царства, но и горячим, безусловным призывом к нам, закоренелым индвидуалистам: «Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем, рцем: „братие“, и ненавидящим нас простим вся Воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.