Глава 11 Апофеоз

Глава 11

Апофеоз

Через неделю после смерти А. Марченко на квартире у А. Д. Сахарова в Горьком, находившейся под неусыпным надзором, установили телефон. В тот же день академику позвонил Горбачев. Их разговор положил начало освобождению первых политических заключенных. Среди них был отец Г. Якунин. Однако пришлось ждать конца 1987 года, чтобы власти сделали первый шаг в сторону Православной Церкви: было объявлено о возвращении Церкви двух монастырей, один из них — Оптина Пустынь.

Изменение советской политики по отношению к религии началось в 1988 году, когда Православная Церковь праздновала тысячелетие Крещения Руси. Одним из главных сторонников новой политики был недавно назначенный председатель Комитета по делам религий К. Харчев — партийный функционер, который занял этот пост в 1985 году и постепенно открывал для себя значение религиозного феномена. В марте 1988 года, во время закрытого совещания в Высшей партийной школе, он сообщил, что, несмотря на преследования, репрессии и административные принуждения, количество верующих не уменьшилось, а увеличилось[231].

Он заметил среди прочего, что ежегодно по церковному обряду совершается миллион отпеваний.

По его мнению, это было самым верным признаком религиозности, поскольку при жизни люди, из страха потерять работу, не смели выказывать свои убеждения. «Мы привыкли думать, — продолжал он, — что в церкви одни бабки, но зайдите туда и вы увидите трудоспособное население нашего возраста и много молодежи». Идет интенсивный процесс, который нельзя остановить. Зато партия в силах его направить «в ту или иную сторону, в зависимости от наших интересов».

В одной из статей, опубликованных в атеистическом журнале «Наука и религия», Харчев с воодушевлением говорил о вкладе, который Церковь могла бы внести в жизнь общества — ведь она призывает верующих активно трудиться на производстве, не пьянствовать, укреплять семью, выступает за охрану памятников национальной культуры[232]. Во время того же совещания он напомнил о сопротивлении, которое встретила в рядах партии идея принять более гибкую политику по отношению к верующим. А когда по телевидению показали православных епископов на какой?то конференции, в его кабинете раздались многочисленные возмущенные звонки. То же самое было, когда он поднял в верхах вопрос о преподавании Закона Божьего: «Я получил по шапке! «Дожили, — мне говорили. — На семидесятом году советской власти воскресные школы! Ты в своем уме, что скажут люди?» Прошу понять меня правильно. Я против воскресных школ, но ведь что?то делать нужно»[233].

В конце концов, после долгих колебаний, власть решила позволить торжественное празднование тысячелетия Крещения Руси и сама присоединилась к торжеству. Этому предшествовали два события, послужившие сигналом. В канун Пасхи, 8 апреля 1988 года, газета «Известия» напечатала интервью с Патриархом Пименом, а 29 апреля Горбачев принял в Кремле Патриарха и вместе с ним высших представителей церковной иерархии.

Для отца Александра эти изменения означали свет в конце туннеля. Уже в 1987 году в «Богословских Трудах», издаваемых патриархией, — разумеется, весьма малым тиражом, лишь для узкого круга специалистов, — была опубликована его статья о библейской науке в Русской Православной Церкви[234]. А ведь с 1966 года в стране не было напечатано ни одной его строчки! По случаю тысячелетия Крещения Руси он был удостоен церковной награды. А затем, впервые в жизни, ему разрешили поехать за границу, в Польшу, по приглашению православных друзей, которые надеялись, что отец пробудет месяц и они смогут показать ему страну. Но он торопился. Его интересовало, как работают здесь воскресные школы, издательства, центры для духовных занятий. Он много раз повторял, что времени не хватает, что в России очень много дел, и через неделю возвратился в Москву[235].

Свою первую публичную лекцию он прочитал в Доме культуры Московского института стали и сплавов 11 мая 1988 года. Тема была — тысячелетие Крещения Руси. После лекции он ответил на множество вопросов о ходе торжеств, о канонизации святых, приуроченной к этому событию, об устройстве Православной Церкви, о ее месте в обществе, об отношениях между наукой и религией и т. д. Неслыханное дело! Священник обращается к залу, полному студентов и преподавателей, в государственном учреждении! Бесспорно, ничего подобного не было с двадцатых годов, когда устраивались публичные диспуты между верующими и атеистами.

Известно об устных состязаниях между блестящим вождем обновленцев А. Введенским и наркомом просвещения А. Луначарским. Но потом такие диспуты уже никогда не проводились.

Торжества по случаю тысячелетия Крещения Руси начались в Москве 5 июня. Празднование проходило повсеместно, оно носило официальный характер и довольно широко освещалось в средствах массовой информации. Все это воспринималось как реабилитация Церкви, которая могла теперь заявить о себе публично и выйти из «подполья», куда ее десятилетиями загоняли. У людей появилось чувство, что отныне государство не будет уже препятствовать проявлению религиозных чувств. В это лето многие крестились, — хотя многие, наверное, пришли в Церковь не вследствие подлинного обращения, но потому, что хотели вернуться к традициям предков. Газеты стали публиковать статьи, авторы которых пытались объективно рассказать о религиозной жизни. Все чаще на экранах телевизоров можно было увидеть храмы и фрагменты богослужения. Вскоре духовенство стали приглашать для участия в передачах, особенно если в них говорилось о «духовности»: слово таинственное, но теперь оно постоянно появлялось в прессе.

Законодательство, однако, оставалось неизменным. Местные власти, как правило, по–прежнему были настроены к религии враждебно. Правда, центральная власть сделала недвусмысленный жест, но кто знает, не было ли это временным отступлением под давлением обстоятельств? Будущее выглядело туманным.

Летом один из друзей спросил отца Александра, что он думает о перестройке. Тот ответил, что оценивает ее весьма положительно, так как, пока охотники стреляют друг в друга, зайчик может попрыгать на свободе[236]. Тогда же о. Александр одним из первых поставил вопрос о том, чтобы в России были изданы произведения Солженицына и чтобы писателю возвратили гражданство, которого его лишили, когда изгнали из страны[237]. Тем не менее пришлось ждать еще целый год, прежде чем в журнале «Новый мир» смогли начать печатать по частям «Архипелаг ГУЛАГ».

Осенью в одном из клубов Москвы, на Красной Пресне, отец Александр начал читать цикл лекций на тему «Христианство, история, культура». А 19 октября произошло событие, дотоле неслыханное: его пригласили в столичную школу для беседы со школьниками. Даже «Известия» сообщили об этом[238]. Отныне он все чаще и чаще выступал публично. За два года он прочитал примерно двести лекций, многие из которых были объединены в циклы, посвященные Библии, истории Церкви, мировым религиям в жизни человечества, русским религиозным мыслителям, комментариям к Символу Веры.

Выступал он обычно в черной рясе с наперсным крестом на груди. Жизненные испытания густо посеребрили его волосы и аккуратно подстриженную бороду, но лицо, мудрое, прекрасное, отмеченное печатью нежности, оставалось по–прежнему молодым. В его черных сверкающих глазах читались одновременно доброта и ум. Говорил он мягким голосом (у него был низкий баритон), без каких?либо записок или бумажек. Обыкновенно он ходил по сцене или по небольшому залу с микрофоном в руке. Лицо его, на удивление выразительное, бывало порою серьезным, порою — озаренным улыбкой, но всегда разной — то нежной, то шутливой, то обаятельной. Рассказывая что?то слушателям, он словно вел с ними диалог: таким всегда был его тон.

После лекции отец Александр обычно отвечал на вопросы слушателей. Как правило, их писали на бумажках и передавали по рядам, а он одну за другой разворачивал. Даже когда времени оставалось совсем мало, он обстоятельно отвечал на самые трудные вопросы.

Когда ему задавали личный вопрос, он умел найти особый личный ответ. Вот что рассказывает об этом журналистка, которая присутствовала на одной из встреч с о. Александром в пригородном клубе. В тот вечер слушатели сами задавали вопросы, выходя один за другим на сцену. Худенькая женщина стала рассказывать ему о бедах, которые ей довелось испытать. «Отец Александр начинает отвечать ей, и я не слышу ни одного его слова. Он говорит только той худенькой женщине, ей одной. Каким чудом, какой акустической загадкой объяснить: то, что произносит священник, понимает только один человек. Тот, к которому обращена его речь»[239].

Конечно же, ему задавали и «неуместные» вопросы, на них он отвечал мгновенно и метко, так что аудитория нередко сотрясалась от хохота. Вообще же слушали его жадно. Случались, разумеется, и провокационные вопросы наподобие такого: «Что вы, еврей, делаете в нашей Православной Церкви?» В ответ он спокойно объяснял, что для христианина нет «ни иудея, ни эллина»[240].

Страна уже шла постепенно к плюрализму мнений, но руководство все еще не отказывалось от коммунистических идей, и коммунистические символы красовались на прежних местах. И вот — как признак зыбкости ситуации и юмора Провидения — цикл лекций по истории религии отец Александр прочел в Доме культуры завода «Серп и Молот». Еще один забавный пример: как?то он выступал на сцене, над которой из конца в конец был протянут плакат с лозунгом: «Дело Ленина будет жить в веках!» Дважды отец Александр участвовал в диспутах с пропагандистами атеизма, но его оппоненты были столь бесцветны, ничтожны и нелепы, что больше никто не рискнул повторить этот опыт[241].

В октябре 1988 года один из «светских», то есть изданных не патриархией, журналов впервые опубликовал его статью. Вслед за этой публикацией, в течение двух последующих лет, в разных изданиях, в том числе и в журналах с очень большими тиражами, было напечатано еще около тридцати его статей. Но как это ни печально, при жизни ни одна из его книг не была издана в России. Некоторые недоумевали, почему этого священника, о котором они прежде ничего не слышали, приглашают выступать повсюду? Как он достигает такого успеха, в чем причина его популярности? В прошлом о. Александр не раз повторял слова отца Сергия Желудкова: «Самый трудный момент настанет для Церкви, когда нам все разрешат. Тогда нам станет стыдно, потому что мы не будем готовы «свидетельствовать», мы к этому плохо готовимся…»[242] Однажды он сказал шутя: «Когда у нас будет что сказать, Бог даст нам трибуну и даже телевидение»[243].

Но он?то как раз был готов к свидетельству. Вся его пастырская деятельность, все написанные им книги, знания, накопленные за десятилетия, подготовили его к этой встрече с обществом — в те дни, когда это стало наконец возможным[244]. А скольких священнослужителей неожиданный приход свободы застал врасплох, совсем как неразумных дев из притчи: пока они ждали жениха на свадьбу, у них погасли светильники, и тут он пришел…

Казалось, что телевидение и впрямь заинтересовалось вопросами религии. Что же оно показывало? Голубые купола в звездах, золотые ризы, хоругви, хоры, исполняющие великолепные песнопения, духовенство, произносящее елейные фразы, отлитые в риторические формы XIX века — напыщенные и возвышенно пустые. Отец Александр так прокомментировал одну из таких передач: «Конечно, спасибо за это. Кто мог бы подумать, что мы доживем до такого… И все же все это вряд ли имеет отношение к религии. Просто распались тоталитарные скрепы. Колоссально возрос разгул преступности. Государство растерялось. Хочет при помощи Церкви установить какие?то моральные нормы. Обратите внимание — никто, даже иерархи, выступающие по телевизору, никогда не проповедуют Христа, Бога, не говорят о самой сути того, что мы знаем, во что верим. Сладенькие пейзажики с церквами, что продают на Старом Арбате, — вот и вся «духовность». Должен сказать, даже и это может кончиться в любую минуту. Нужно спешить! Нести людям подлинное слово Христа, а не какой?то эрзац для бедных»[245].

Отца Александра тревожило и то, что он видел в среде духовенства. Там все отчетливее проявлялись такие тенденции, как тоска по прошлому, враждебность ко всему непривычному, противодействие экуменизму, оппозиция любым реформам. Вероятно, это была реакция на разрушение коммунистическим режимом всех национальных ценностей.

Кстати, естественное и оправданное стремление обрести свои корни, вернуться к традициям характерно не только для православия: его разделяют верующие всех религий в бывшем Советском Союзе. Но воплощение в жизнь этих тенденций чревато опасностями, особенно когда происходит соединение крайнего национализма с клерикализмом, когда православие смешивают с национальностью. Идеализируя прошлое, забывали, что Церковь XIX века несет на себе часть ответственности за катастрофу 1917 года. Советская власть в течение десятилетий могла себе позволить представлять Церковь в виде осколков прошлого мира[246]. Нет, Церковь не музей! В одной из последних проповедей отец Александр говорил, что он счастлив, когда государство возвращает церкви верующим, когда их реставрируют, но добавил, что, если мы не изменим жизнь, не обратим наши сердца, они останутся пустой скорлупой[247].

Тем временем с переменным успехом, зигзагообразно шла перестройка. Весной 1989 года был избран новый парламент Советского Союза — Съезд народных депутатов СССР. И хотя коммунистическая партия сохранила свой монопольный статус, впервые за долгие годы на одно место могли баллотироваться несколько кандидатов. Первая сессия, открывшаяся в июне, прошла очень бурно. Некоторые депутаты прямо обвиняли во всем коммунистическую систему. В течение пятнадцати дней жизнь в стране, казалось, замерла: заседания транслировались полностью, и люди не отрывались от телевизионных экранов. Однако незадолго до этого, в Тбилиси, армейские подразделения учинили дикую резню: разгоняя мирную демонстрацию студентов, солдаты пустили в ход саперные лопатки.

Что же касается религии, власть снова заколебалась. В мае 1989 года председателя Совета по делам религий Харчева отстранили от должности, а идеологическая комиссия Центрального комитета партии отклонила проект закона, имевшего целью либерализовать деятельность религиозных организаций. (Закон о свободе совести будет принят только в октябре 1990 года, через месяц после смерти отца Александра.) Возвращение храмов продолжалось, хотя нередко местные коммунистические власти всячески тормозили этот процесс, и верующие, случалось, объявляли длительные голодовки.

В октябре Православная Церковь праздновала 400–ю годовщину установления Патриаршества на Руси. Впервые с 1918 года торжественное богослужение проходило в Кремле, в Успенском соборе, после революции превращенном в музей. Патриархия тогда канонизировала Патриарха Тихона. Надо сказать, что отец Александр испытывал к нему особое почтение и регулярно поминал его на литургии.

На Пасху архиепископ Парижский кардинал Люстиже по приглашению Московской патриархии приехал с официальным визитом в СССР. По дороге в Троице–Сергиеву лавру он настоял на том, чтобы заехать в Новую Деревню, где он смог бы поговорить с глазу на глаз с отцом Александром. «Встретившись с отцом Александром Менем, — вспоминает кардинал, — с первых мгновений я почувствовал, будто знал его всегда, как брата, как друга, и понял, что отныне он мне станет близким навсегда. А между тем мы разговаривали всего лишь минут десять».

Говорили они по–английски, без переводчика. Французский архиерей сразу понял значимость отца Александра. «У меня создалось впечатление, что его жизнь больше, чем моя, насыщена Евангелием, которое мы проповедуем, и что она неминуемо является знаком возвещаемого Слова». Но такое служение возможно лишь при личной причастности к тайне Креста. «Радость пасхальной недели, освещающая бедную паству, среди которой мы обменялись только несколькими фразами, была словно озарена сиянием тайны Креста». Когда они стали расставаться, кардинал сказал: «О, мы теперь встретимся уже только на небесах». Эти слова поразили отца Александра. Когда у кардинала несколько лет спустя спросили, что он хотел этим сказать, он пояснил: «Действительно, в отце Александре я увидел жизнь, принесенную в жертву, в его жертвенной любви к Христу и была его отвага. Я не предсказал его смерти, я только сказал вслух то, что отец Александр уже знал из слов Христа, обращенных к Петру: «Другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь»[248]. Как милость Божью рассматриваю я нашу необычную короткую встречу — она является предчувствием в настоящем времени будущей полноты времен».

В конце октября отец Александр провел несколько дней у своей дочери, которая с недавних пор жила в Италии. Он должен был принять участие в одной конференции и по необычайному стечению обстоятельств оказался в Риме как раз в день смерти Магдалены, основательницы Братства малых сестер Иисуса. Он встречался с ней еще раз в июле, во время ее последнего приезда в Россию. Отец Александр оказался как бы представителем своей Церкви и своей страны на ее похоронах. Он полагал, что пример малой сестры имеет значение для всех: ее жизнь — чудесный урок. «Не отвлеченный, а жизненный, практический. Урок подлинного христианского милосердия и служения людям»[249].

В декабре 1989 года смерть Сахарова погрузила страну в траур. Огромные толпы людей пришли его провожать. В январе 1990 года танки вошли в Баку, город оказался на осадном положении. Затем — вновь рывок в сторону демократии: внушительные демонстрации прошли в Москве и в других крупных городах. В марте была изменена шестая статья советской Конституции о руководящей роли компартии. Прошли выборы в республиканские и местные советы. Среди новоизбранных депутатов появились новые люди, прежде не участвовавшие в политической жизни, и среди них несколько священнослужителей.

Митрополит Ювеналий как?то спросил отца Александра, почему он, человек известный и популярный, не выставил своей кандидатуры в народные депутаты. «Владыка! — ответил он. — Когда нам заниматься политикой? Сегодня мы имеем возможность день и ночь проповедовать Слово Божие, и я полностью отдал себя этому»[250].

В июне Борис Ельцин демонстративно вышел из коммунистической партии, авторитет которой неуклонно падал. Однако те, кто тосковал о прошлом, думали, вероятно, о реванше — может быть, осенью.

В мае скончался Патриарх Пимен. Для избрания нового Патриарха был созван Собор Русской Православной Церкви. Если принципы его проведения и не были такими же, что и на Соборе 1917—1918 годов, духу которого призывали следовать некоторые из мирян и духовенства, то выборы, по крайней мере, проводились тайным голосованием, в отличие от предыдущих Соборов 1943, 1945 и 1971 годов. Патриархом избрали митрополита Ленинградского Алексия.

В интервью, данном испанской журналистке за четыре дня до смерти, отец Александр, обрисовав в общих чертах, без всякой снисходительности, состояние дел в Православной Церкви, вновь подчеркнул, что альтернативы пребыванию в Московской патриархии нет[251]. Накануне смерти он говорил одной своей духовной дочери: «Не верьте никому, кто будет говорить, что наша Церковь не свята. О том, что Церкви конец, сокрушались еще в четвертом веке. Церковь жива не нами, грешными, а Господом нашим Иисусом Христом. А Он всегда здесь с нами, в Своей Церкви. Здесь — продолжение воплощения Иисуса Христа в истории, здесь его Царство»[252].

Надежда общества на то, что каждый гражданин имеет право жить и действовать без опеки партии и государства, весной и летом 1990 года еще более возросла. Так называемое «неформальное движение» развивалось и крепло. Создавались новые политические партии, благотворительные организации, независимые журналы. Многие из проектов того времени не осуществились, но вместо них появлялись новые. Христиане также приняли участие в этом движении.

Для отца Александра настал период напряженнейшей деятельности. С самого начала года вместе с другими православными, католиками и протестантами он принимал участие в создании Библейского общества. Позднее взялся за организацию вечернего Православного университета. Он создал также общество «Культурное возрождение», которое ставило перед собой и образовательную, и гуманитарную цели, для чего устраивало конференции и встречи. Группа прихожан из Новой Деревни взяла на себя опеку над тяжело больными детьми в Детской республиканской клинической больнице в Москве. Отец Александр не раз бывал там, беседовал с детьми, утешал родителей.

В Новой Деревне, где он наконец был назначен настоятелем, начали строить здание, которое, согласно его оригинальному плану, должно было служить одновременно крестильной и залом для разных приходских дел (этот проект ему не дано было осуществить). Для обучения катехизису деревенских детей он устроил «воскресную школу». Торжественное ее открытие перед началом учебного года состоялось ровно за неделю до того дня, как его убили.

По случаю Пасхи 1990 года баптисты собрались в огромном столичном спорткомплексе «Олимпийский». Для православных такая форма евангелизации была совершенно непривычной, и патриархия, когда ей предложили нечто подобное, от предложения уклонилась[253]. Но отец Александр вызов принял. Он предстал перед множеством людей в белой рясе и говорил о Тайной Вечере Христа и о последней беседе с апостолами накануне Его страстей.

Одна журналистка провела с ним серию религиозных радиопередач для детей. Ей понадобилось немало упорства, чтобы осуществить этот проект. Отец Александр принял также участие в нескольких телевизионных передачах, а незадолго до гибели ему предложили вести еженедельные передачи по одному из телеканалов. Записать успели только четыре передачи, их должны были показать в начале учебного года.

После его смерти обнаружилось, что ленты размагничены. Можно ли думать, что это просто техническая ошибка? Легко вообразить себе состояние духа агентов КГБ, годами надзиравших за ним! Они то провоцировали его, то пытались нейтрализовать, а теперь видят, как он открыто выступает перед аудиториями, причем все более и более многочисленными. Не хватало только еженедельных выступлений по телевизору! Поистине, чаша переполнилась — могли сказать было себе…

В мае отец Александр снова за границей — в Германии, куда его пригласили для участия в нескольких конгрессах. Оттуда он заехал ненадолго в Брюссель, чтобы впервые лично встретиться с Ириной Посновой и отцом Антонием Ильцем, благодаря которым были изданы его книги.

Некоторые из друзей и духовных детей отца Александра считали, что он чересчур много взял на себя, и боялись, как бы он не исчерпал свои физические силы, как бы нескончаемый поток дел не увлек его за собой, истощая талант. Вполне можно предположить, что подсознательно они его ревновали, поскольку он стал не так доступен. Но он?то почувствовал наконец возможность отдавать себя в полной мере.

«Не так просто, — писал он другу, — понять того, кто десятилетиями был посажен на короткую цепь (я не ропщу — и на этой цепи Бог давал возможность что?то сделать)…

Я всегда таким образом систематически общался с людьми. Изменилось лишь количественное соотношение. Было человек тридцать, а теперь триста и более. Но суть одна. Цели одни. Формы — тоже… Я и не готовлюсь специально, а говорю то, что Бог на душу положит. И конечно, людям я не могу открывать сразу все, что хочу. Нужны этапы. Но таблица умножения не упраздняет высшей математики. Всему свой час и свой черед. На публике же я, повторяю, не чаще чем в годы застоя, лишь число слушателей больше…

Я ведь работаю, как и работал, при большом противном ветре. Это не так удобно, как порой кажется. А сейчас он (особенно со стороны черносотенцев) явно крепчает. Приходится стоять прочно, расставив ноги, чтобы не сдуло. Словом, не тревожься за меня… Я только инструмент, который нужен Ему пока. А там что Бог даст»[254].

Казалось, им владела мысль, что ему предоставлена неповторимая возможность передать людям Евангельское Слово, что время его сочтено и нельзя терять ни минуты.

«А теперь, подобно сеятелю из притчи, я получил уникальную возможность разбрасывать семена. Да, большая часть из них упадет на каменистую почву, всходов не будет… Но если после моего выступления пробудится хоть несколько человек, пусть даже один, разве это мало? Знаете, такое ощущение, что вскоре все кончится, по крайней мере, для меня…»[255].

В последний раз я встретился с отцом Александром в июле 1990 года. Он принимал меня в своем маленьком кабинете и первым встал, чтобы уйти, — время, как всегда, поджимало. Попрощавшись, он направился к дверям, но дважды вернулся, прежде чем уйти совсем, и уже в дверях остановился и обернулся; лицо его озарилось улыбкой, одновременно доброй и лукавой. Он поднял руку, показал пальцами латинскую букву V, знак победы, и ушел.

Только после его смерти я понял, что это был знак надежды. Той надежды, которую надо передать другим. Знак пасхальной победы.

Кстати, об этой победе отец Александр говорил за несколько часов до смерти: «Она началась в ночь Воскресения, и она продолжается, пока стоит мир».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.