Преподобный Серапион Кожеозерский[243]

Преподобный Серапион Кожеозерский[243]

Как и святые Петр и Стефан, татарин Турсас родился и вырос в Казанском ханстве, происходил он из знатного татарского рода и был воспитан в мусульманской вере. Во время взятия Казани в 1552 году он оказался в плену и в числе других знатных пленников перевезен был в Москву, где был взят на попечение боярином Захарией Ивановичем Плещеевым. Плещеев был женат на родственнице Турсаса — татарской княжне Ильякше (в Крещении — Юлиании). В Москве многие видные татары стали вскоре переходить в Православие: принял Крещение царевич Утемыш-Гирей с именем Александр, в 1553 году исповедал веру во Христа Бога последний хан Казанской орды — Едигер-Мухаммед, во святом Крещении нареченный Симеоном. Возможно, Плещеев рассказывал и о примере святого мученика Петра, которого он лично знал, будучи в Казани. Вдохновленный этими примерами и убежденный Юлианией, которая к тому времени уже давно была православной, Турсас крестился с именем Сергий.[244]

Годы воцерковления Сергия приходились на время, когда главой Русской Церкви был святитель Макарий Московский (†1563; память 30 декабря /12 января). Во время митрополичьих богослужений в кремлевском Успенском соборе молился святой блаженный Василий, Христа ради юродивый (†1557; память 2/15 августа). Также, несомненно, молился во время богослужений святителя Макария, видел его и внимал его проповедям и будущий кожеозерский подвижник. И здесь Сергий так искренне, так глубоко, так чисто возлюбил Господа нашего Иисуса Христа, что решился уйти из мира, чтобы последовать самым высоким путем новой веры.

В то время Троице-Сергиев монастырь становится главным центром Православия России. И сам царь, и многие бояре со своими приближенными ходили туда на богомолье. Безусловно, молился здесь и новопросвещенный татарин вместе со своим восприемником боярином Плещеевым. Весьма вероятно, что и наречен в Крещении он был именно в честь преподобного Сергия Радонежского, который был прославлен уже более ста лет назад и был очень почитаем. Открыв для себя в Свято-Троицком монастыре дивный образ монашеского жительствования, а на примере своего небесного покровителя узнав о высоте этого подвига, Сергий, движимый любовью Христовой, принимает решение стать монахом.[245]

Но обитель преподобного Сергия уже тогда была знаменита, а потому посещаема многими богомольцами, его же влекло пустынножительство, и Сергий уходит далеко на север в поисках наставника. Несколько лет обходил он северные монастыри, ходил к Белому морю, пока наконец, оказавшись в Ошевенском монастыре, не узнал об отшельнике Нифонте, подвизающемся на далеком Кожозере. Вдали от мирских поселений, за непроходимыми буреломами и болотами было сокрыто это дивное огромное озеро. Немедленно Сергий направился туда и, добравшись, нашел то, что искал, — благодатного учителя в духовной жизни.

Видя искренность веры Сергия и его стойкость в испытаниях, преподобный Нифонт постригает его в монашество с именем Серапион. Около 18 лет подвизаются они вместе, держа строгий пост, вкушая лишь коренья да ягоды.

«Но недолго они оставались в уединении: приходили другие, так же, как и они, ищущие спасения, просили принять, и любовь не позволяла отказывать».[246] Со временем молва о высокой духовной жизни отшельников стала привлекать к ним многих ревнителей иноческого подвига. Когда собралось достаточное число иноков, преподобный Нифонт в 1575 году отправился в Москву просить земли для обители, но скончался в Москве, не закончив начатого дела.

В это время в кожеозерской общине случается голод: собственных средств к существованию в обители еще не было, богомольцам она еще не была известна, а сообщение с людьми по дальности расстояния и по множеству непроходимых лесов и болот было очень трудным предприятием. Оставшийся за старшего преподобный Серапион отправляется по деревням просить милостыню для братии; иногда это были семена, а молоть их в обители было нечем. Поведал преподобный об этом жертвователям — и получил сразу два жернова и мешок зерна. Эту тяжесть преподобный принес в обитель сам, волоком перетаскивая по болотам и бурелому, и спас монахов от голодной смерти — подвиг, по достоинству вошедший в историю обители и даже по настоящим временам невероятный. Из принесенных жерновов слагается первая мельница на Кожозере и тем полагается начало хозяйству будущего монастыря. Преподобный Серапион продолжает собирать пожертвования; крестьяне полюбили его и охотно жертвовали из своих скудных запасов, а в 1577 году общине подарили на Богоявление корову с двумя телятами.

Летом 1584 года преподобный Серапион, дабы завершить дело своего учителя, преподобного Нифонта, предпринимает поход в Москву и после тридцати лет отшельничества снова оказывается в городе, где некогда принял святое Крещение, отвергнув ислам, и где проходило его воцерковление. Поход его был успешным для обители: 30 сентября 1584 года митрополит Дионисий благословил устроение монастыря, а благочестивый царь Феодор Иоаннович даровал грамоту, по которой монастырю были назначены Лопский полуостров и земли вокруг озера на четыре версты во все стороны. Вся полученная земля состояла из непроходимых лесов и болот. По возвращении преподобного Серапиона братия под его началом приступает к рубке леса и расчищению места под храм. К 1589 году воздвигается первый деревянный храм — Богоявленский (летний). Через два года монахи, руководимые преподобным Серапионом, оканчивают постройку второго храма (зимнего) — во имя святителя Николая. Расчищается также лес под пашни, монахи начинают сеять хлеб.

Некоторые средства существования монастырь получал от вкладов вновь поступающих в обитель братий, число которых заметно увеличилось после постройки храма, но все же они были недостаточны. В городе Турчасове был открыт постоялый двор монастыря. В селе Пияле монастырь открыл небольшую солеварню для собственных нужд. Община была на полном самообеспечении, и монахи питались от труда собственных рук, но средств было недостаточно, к тому же новооткрытый монастырь должен был выплачивать налоги. Сохранилось послание преподобного Серапиона к царю Феод ору Иоаннов ичу от 1595 года, в котором он просит освободить Кожеозерский монастырь от податей и повинностей в виде содержания опальных людей, поскольку «им, старцам, и самим питаться нечем, и беречь тех людей некому, а царской милостыни ни деньгами, ни хлебом не выдается, и они сами, приезжая, пашут пашню, а крестьян у них нет; сами же варят соль в Пияле для монастырского расхода». Обитель не получала никакой царской руги, то есть материальной помощи на содержание, а должна была платить подати. Более того, в письме говорится, что иноки снабжали ратных людей подводами и «одолжали великим долгом». Очевидно, имеется в виду помощь во время военных действий против шведов в Финляндии зимой 1592 года. От налогов монастырь был освобожден, но ссыльных людей сюда присылать все равно продолжали. При преподобном Серапионе сюда были сосланы князь Иоанн Сицкий и другие провинившиеся перед властью люди. Преподобный отец, сам испытав и плен, и лишения, и вынужденное переселение, как мог старался облегчить участь опальных людей. И это не прошло бесследно: есть сведения, что, например, князь Иоанн смирился со своей участью, принял постриг и до самой смерти трудился в монастыре, стяжав любовь и уважение братии.

В 1599 году преподобный Серапион вместе со своим учеником преподобным Авраамием во второй раз приходит в Москву, уже в царствование Бориса Годунова. Новый царь жалует обители тони на Белом море и четыре деревни по реке Онеге. Патриарх Иов благословляет антиминсом для богослужения в новом храме и рукополагает преподобного Авраамия во священный сан. Преподобного Серапиона патриарх Иов благословил быть в обители строителем. До того преподобный отец, будучи действительным управителем Кожеозерской пустыни, по смирению своему честь начальствования предоставлял другим, и они назывались игуменами.

Как уже было сказано, пожалованная монастырю земля вокруг озера, будучи болотистой и лесистой, почти не плодоносила. Тогда преподобный Серапион на 200 рублей приобрел земли по берегу Онеги в деревнях Кернеше, Клещеве, Кандопелзе, Пияле, купил небольшие участки в солеварнях и тонях на южном побережье Белого моря. Так образовалось хозяйство, дававшее средства на пропитание братии. На монастырских пашнях сеяли хлеб, репу, большое развитие получил рыбный промысел. В этот период именно ловля и продажа рыбы доставляют монастырю необходимое содержание.

Однако среди братии нашлись и такие, кто поносил и оскорблял преподобного старца, забывая его отеческие попечения и любовь; он благодушно переносил все скорби, терпя от таковых порочных лжемонахов посмеяния и поношения. Они же пытались чинить смуту в обители; доходило до того, что его даже изгоняли из монастыря, пытаясь захватить в нем главенство. Изгоняемый ими, преподобный отец, как свидетельствует жизнеописатель, нередко уходил в Москву, но затем снова возвращался.

Видимо, по причине этих нестроений достойные ученики преподобного Серапиона, прославленные впоследствии Церковью, не желая видеть такое бесчиние, один за другим оставляют Кожозеро. Это хорошо видно из сопоставления дат. Около 1605 года из обители уходит в Соловецкий монастырь преподобный Леонид, в то же время удаляется на отшельничество к реке Хозьюге преподобный Никодим, на следующий год отправляются дальше на север преподобные Корнилий, Герман, Лонгин и Боголеп, сам преподобный Серапион в 1608 году уходит в затвор, а преподобный Авраамий по его благословению доходит до Новгорода и митрополитом поставляется во игумена монастыря.

После этого жизнь в монастыре по-видимому налаживается. Преподобный Серапион провел в затворе три года и мирно почил о Господе 27 июня 1611 года, оставив после себя в обители, в которой он подвизался 46 лет, около 40 монахов при хорошо налаженном хозяйстве и отстроенном монастыре.

Сохранились сведения о посмертных чудесных явлениях преподобного Серапиона Кожеозерского. Точная дата его прославления неизвестна. Житие было помещено в Четьих-Минеях архиепископа Филарета. По некоторым сведениям, имелась также особая служба преподобному, однако до настоящего времени она не найдена.

Целый букет святых Русской Православной Церкви взрастил преподобный Серапион: преподобный Авраамий (в схиме Антоний) Кожеозерский стал еще при жизни и по благословению отца-основателя игуменом Богоявленской обители; преподобный Лонгин Кожеозерский — игуменом древнего и славного Спасо-Каменного монастыря; преподобный Леонид Устьнедумский основал под Устюгом собственный монастырь и стал одним из просветителей «диких» пермяков, продолжив миссионерские подвиги Стефана Пермского и других пермских святителей; преподобный Корнилий Кожеозерский освятил своими подвижническими трудами Мангазею — первый русский заполярный город, основав здесь Кожеозерский Спасский Верхотурский монастырь; с ним же подвизался и преподобный Герман Кожеозерский. Пребывал в монастыре под началом преподобного Серапиона и ныне особенно почитаемый святой этих мест — преподобный Никодим, Хузьюгский чудотворец, и по его же благословению ушел он в отшельничество, устроив келейку в пяти верстах от Кожозера.

В настоящее время мощи преподобного Серапиона почивают под спудом в возрожденном после 80 лет запустения Богоявленском Кожеозерском монастыре. Возрождает монастырь один отец настоятель иеромонах Михей. В память о преподобном Серапионе помогают обители некоторые православные татары, бывают паломники из Татарстана. На месте, где некогда стояла часовня, возведенная над святыми мощами отца-основателя, ныне, выделяясь точно по периметру фундамента, синеет иван-чай да возвышается, отражаясь в тихой озерной воде, огромный поклонный крест.

Преподобне отче Серапионе, моли Бога о нас!

* * *

В этом далеко не полном обзоре представлены люди разных эпох — от VIII до XIX века; разных национальностей — арабы и турки, татары и болгары; разных возрастов — старцы и юноши, люди среднего возраста, разных профессий — разносчики зелени, купцы, ремесленники, чиновники, солдаты и ученые; люди разного сословного происхождения, с разным семейным положением, разного уровня образованности, разных, наконец, характеров. Но все они, будучи мусульманами, совершили личный подвиг: нашли в себе силы ответить на призвавшую их любовь Божию и обратиться ко Христу, запечатлев это обращение собственной кровью, и ныне сияют в лике православных святых. На них исполнилось дивное пророчество Господа: И придут от востока и запада, и севера и юга, и возлягут в Царствии Божием (Лк. 13, 29), где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3, 11). Таково щедрое воздаяние Любящего за подвиг любви к Нему.

Ничего подобного этим великим подвигам среди христиан, перешедших в ислам, не было, несмотря на всю массовость этого явления в определенные эпохи.[247] Христианами-вероотступниками руководило что угодно, но только не любовь к истине. Это признавали и сами мусульмане. Например, арабский поэт XI века Абу ал-Ала так пел в своих стихах:

Христианин переходит в ислам

Корыстолюбия ради, а не из-за любви,

Он жаждет лишь власти, или боится судьи,

Или хочет жениться.[248]

Не известно ни одного случая перехода православного подданного Византийской империи на ее территории в ислам, тем более с дальнейшим исповедничеством.[249]

Практически не существует даже рассказов и о запечатлении кровью своей веры кем-либо из рожденных в исламе мусульман под пытками православных христиан. Таковых примеров действительно много в случае язычников — да, но христиан…[250] Мне известен только один случай, который с большими натяжками может быть отнесен к ним.

Относительно одного из сподвижников Мухаммеда — Абдаллы ибн Хузафы ал-Сахми — существует легенда о том, как Византийский император под страхом смерти пытался обратить его в христианство, но потерпел неудачу.[251] Историчность этого происшествия вызывает большие сомнения, во всяком случае на столь высоком уровне.

Однако даже в этом повествовании привлекает внимание такой существенный момент: если христианский император, убедившись в невозможности обратить пленного мусульманина, отпускает его на свободу, то мусульманские правители, убедившись в том же, пленных христиан убивают. И еще один интересный момент: Абдалле угрожают применить пытки, а именно, если верить автору его жизнеописания, угрожают расстрелом из лука и опусканием в котел с кипящим маслом, но его не подвергают им. В отличие от мусульманских правителей, у которых в аналогичной ситуации за угрозой непременно следовало дело.

Отсутствие таковых примеров, помимо всего прочего, конечно же, обусловлено тем, что христианство не знает той исконной, чисто мусульманской практики, согласно которой если враг или пленный во время битвы объявляет о своем переходе в ислам, ему необходимо сохраняют жизнь, а если подсудимый иноверец даже после вынесения приговора принимает ислам, его освобождают от всех наказаний. А предпосылок для возникновения подобной практики в христианстве не возникало в силу различия самого понимания веры. Вера есть отношение подлинной, непоказной любви между Богом и вверяющим себя Ему человеком. Принимающий христианство под страхом смерти не является христианином, потому-то и не могло возникнуть почвы для насильственных обращений. «Вера души не есть плод тела, — так выражал в диалоге с мусульманами свою позицию один из византийских императоров, — и нужен благой язык и правомыслие тем, кто приводит к вере, а не сила, не угроза, не нечто мучительное и страшное. Ибо каким образом потребно принуждать естество бессловесное, не следует действовать здесь, убеждая душу разумную не рукой, не бичом и не чем-то другим такого же рода и угрожающим смертью».[252]

Согласно одному хадису, возводимому к самому Мухаммеду, он, толкуя аят «Ему предались те, кто в небесах и на земле, добровольно и невольно» (Коран 3,77), сказал так: «Те, кто на небесах, — это ангелы. Те, кто на земле, — это родившиеся в исламе. Предавшиеся невольно — это плененные народы, кого привели к исламу в цепях и оковах и кого ведут в рай против их воли».[253] В этом — различие между христианством и исламом. Христиане убеждены, что в рай против воли никого привести нельзя.

Да, в Византийской империи православному подданному под страхом смерти было запрещено переходить в какую-либо иную религию. Однако на неподконтрольных мусульманам территориях в то время добровольно в ислам из христианства, повторю, никто никогда не переходил. Как представляется, именно в силу некоторой примитивности этой религии в сравнении с христианством и даже с древними философско-пантеистическими учениями, в которые иногда уклонялась элита империи.

Безусловно, в процессе многовековых исламо-христианских войн случалось всякое. Во время первого крестового похода при взятии католиками Иерусалима было истреблено свыше 70 тысяч мусульман, из них 10 — в мечети, где они пытались укрыться.[254] Во время третьего крестового похода английский король Ричард Львиное Сердце однажды по своей прихоти приказал вырезать две тысячи пленных мусульман. Византийский полководец, а впоследствии император Никифор Фока во время своих победоносных походов уничтожил несколько тысяч мусульман Северной Сирии и Крита. Но при этом Православной Церковью (в отличие от Католической) эти жертвы (вкупе с жертвами и своей стороны!) рассматривались как павшие на обычной войне, чрезмерная жестокость кампаний которой объясняется условиями того времени; но она не имела ярко выраженного религиозного наполнения — точно так же, как нынешняя антитеррористическая кампания в Чечне, которую никто из православных не воспринимает как войну против ислама.[255] Православию глубоко чуждо понимание священной войны, присущее мусульманским экстремистам, для которых «джихад является высшей формой богослужения, какую только можно предложить Аллаху».[256]

Именно поэтому, когда тот же император Никифор II Фока (963–969) задумал издать закон, по которому все христианские воины, павшие в боях с мусульманами, автоматически причислялись бы к лику святых мучеников, Церковь, несмотря на все принуждения, категорически воспрепятствовала самой мысли о таком нововведении как противоречащем самому духу христианства.[257]

Именно поэтому в Константинополе уже в конце VIII века арабским купцам было позволено отстроить мечеть, в которой, как явствует из писем святого патриарха Николая Мистика, пленные арабы даже в самые победоносные для империи дни могли молиться без какого-либо принуждения их к принятию христианства.[258]

Следует здесь, наверное, сказать несколько слов о сложившемся у исследователей мифе о какой-то небывалой веротерпимости Арабского халифата, «неизвестной средневековой Европе». Из чего этот миф складывается и чем обосновывается? Исследователь видит, что несториане и монофизиты, по отношению к которым в Византийской империи регулярно предпринимались гонения, бежали в мусульманские страны и там жили в этом отношении более благополучно. На основании этого и возникает идея о большей веротерпимости халифата. Однако исследователь не учитывает тот важный факт, что у монофизита или несторианина в этих двух империях был разный статус. В Византии он был еретиком, и его как еретика гнали. В халифате же он был иноверцем, и его никто не трогал, если он не занимался прозелитизмом.

Но по отношению к собственным мусульманским еретикам в халифате нередко предпринимались ужасные, кровавые и беспощадные гонения, которые и не снились византийским императорам.[259] А когда какой-нибудь мутазилит или саламит, в свою очередь, попадал в Византийскую империю, то там он оказывался иноверцем, мог преспокойно ходить в ту же константинопольскую мечеть, и никто его никаким гонениям не подвергал. Именно поэтому, например, когда в 969 году Антиохия была вновь возвращена в состав Византии, большая часть мусульманского населения осталась жить в ней, тогда как монофизщский яковитский патриарх со всей своей паствой переселился в мусульманский город Диарбекир.[260] В Никейский период едва ли не треть войска православной Византийской империи состояла из турок-мусульман (скитикон), успешно выступавших в сражениях с римо-католиками. Говорить о [том, что их кто-либо мог бы притеснить, просто абсурдно. К концу XIV века в стенах Константинополя вырос уже целый мусульманский квартал, в котором действовали шариатские суды для подданных императора, исповедующих ислам, — большую веротерпимость сложно себе представить!

Таким образом, в действительности по отношению к иноверцам империя была не менее терпимой, чем халифат, по отношению же к еретикам халифат был подчас куда более нетерпимым, чем империя. Если говорить строго, то в обоих государствах это всякий раз определялось политикой конкретного правителя.

Возвращаясь к православным святым, обратившимся в Православие из ислама, хочется отметить одну сложность, с которой пришлось столкнуться в настоящей работе. Один из самых важных моментов в их жизни — уверование во Христа — оказывается не до конца ясным, и действительные причины его теряются в перечислении фактов. Поговорил с христианином, услышал Писание, оказался на богослужении, увидел чудо — все это на самом деле не объясняет, что же в действительности их подвигло, что дало им силы изменить весь настрой своей жизни и склад своего ума и целиком повернуться ко Христу. Довольно много мусульман сталкиваются с христианскими чудесами, еще большее количество читают Евангелие, немало имеют друзей среди христиан и, несмотря на все это, ко Христу не приходят.

Таинство обретения Христа не сводится к сумме определенного религиозного опыта, особых обстоятельств и тех или иных внутренних ощущений. Один бывший индонезийский мусульманин, ныне православный священник и миссионер, о котором упоминалось в начале главы, — отец Даниил (Баянторо), в своем мусульманском прошлом не отличался любовью к христианам. Более того, он имел религиозный диспут с христианином и победил в нем. Но затем с ним произошло нечто, после чего он уже не смог жить, как раньше. Ему открылся Христос.

Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною (Апок. 3, 20).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.