Предисловие ко второму изданию

Предисловие ко второму изданию

Проблема с вводными учебниками состоит в том, что они быстро устаревают, особенно если пытаются дать обзор и синтез современной научной литературы, включая библиографические списки. Когда я работал над "Единством и многообразием", одной из моих основных задач как раз было создание такого учебника. Впрочем, то не была очередная попытка загруженного работой преподавателя изложить на бумаге свой курс по "Введению в Новый Завет": таких книг написано уже более чем предостаточно! Я ориентировался на студентов более продвинутого уровня — третьекурсников, или магистрантов, нацеленных на углубленное изучение новозаветного материала, или попросту людей, которые уже получили степень или проходили курс по Новому Завету, а сейчас хотят взглянуть на предмет в новом свете. Однако в течение тех двенадцати лет, что минули со времен первой публикации "Единства и многообразия", новозаветная наука быстро развивалась, а потому книга, естественно, устарела.

К счастью, новое (5–е) издание потребовалось выпустить незадолго до окончания работы над немецким переводом (выполняемым по заказу Vandenhoeck & Ruprecht)[46]. Это совпадение подстегнуло во мне приугасшее было желание внести в текст изменения. Издательство SCM Press порекомендовало мне написать хотя бы новое предисловие, а также обновить библиографические списки. Но можно ли этим ограничиваться? У меня не было сомнений, что о серьезной переработке и речи быть не может, хотя бы потому что у меня не было на нее времени. Однако не имеет ли смысла внести в текст отдельные минимальные исправления (с сохранением прежней английской пагинации)? Иначе устаревший текст будет снова и снова приходить в противоречие с обновленной библиографией.

Вскоре мне представился занятный случай выхода из этой дилеммы: я попросил о помощи участников новозаветного аспирантского семинара в Даремском университете. Я нашел в них тепло и поддержку. На каждом из пятнадцати собраний семинара мы критически (очень критически!) разбирали одну из глав книги. Нам было интересно и (большей частью) даже весело. Меня подвергали самому настоящему допросу: то по поводу конкретных деталей, то по поводу использованных понятий и категорий, то по поводу устарелых взглядов, или упрощенных подходов, или пробелов в библиографии. Как правило, защищаться было приятно, причем часто я обнаруживал, к некоторому своему удивлению, что могу постоять за написанное, поскольку уже в первом издании учел похожие соображения. Обнаружилось также довольно много случаев, где изложение было недостаточно нюансированным или подробным, — но, для всех необходимых дополнений здесь просто нет места. Однако мне пришлось согласиться, что в ряде случаев текст действительно нельзя не исправить.

Итак, в какой же мере книгу требовалось переработать? Участники семинара неоднократно указывали: хотя обстоятельная переработка исключена, обновленными введением и библиографией не обойтись и какие?то минимальные изменения необходимы. Я не мог не согласиться, а потому действительно внес в текст ряд коррективов. Далее в предисловии я сделаю соответствующие пояснения.

Перечитывая собственный текст, — до, во время и после каждого семинара, — я всякий раз замечал, сколь сильно изменилась научная проблематика. С момента публикации первого издания книги прошло всего семь лет, и во время своей инаугурационной лекции в Дареме я уже не мог не отметить три главных направления в новозаветных исследованиях, которые заявили о себе за это время[47]. Данные направления отражают серьезные сдвиги в дисциплине, и на них можно наглядно видеть перемены в точке зрения и интересах[48].

Когда я заканчивал работу над первым изданием, начинала зарождаться новая волна социологических исследований (особенно в трудах Герда Тайсена)[49]. Уже в то время я был убежден в ее значимости и излишне оптимистично заявил в предисловии, что надеюсь и сам включить в "Единство и многообразие" социологический аспект. (Должен признаться, что важность этого аспекта я осознал, уже заканчивая работу над рукописью.) С тех пор волна социологического интереса набрала силу[50], и, если бы я взялся обстоятельно перерабатывать "Единство и многообразие", мне пришлось бы переделать большую часть материала сильнее, чем я это сделал сейчас. Это особенно сказалось бы на части II, поскольку некоторые течения, рассматриваемые в ней, в социологическом плане многогранны. За неимением лучшего я просто расставил в нескольких местах указания относительно того, что при более широком (в том числе социологическом) подходе потребовалось бы вносить изменения.

Далее. "Единство и многообразие" было опубликовано в тот же год и тем же издательством, что и книга Эда Сандерса "Павел и палестинский иудаизм"[51]. Работа Сандерса обозначила решающий сдвиг, переоценку взаимоотношений первохристиан с иудаизмом, частью которого они были. К такой переоценке привели, в частности, следующие факторы: ужас перед Холокостом, растущее осознание долгой истории христианского антисемитизма, находка кумранских рукописей, труды Джекоба Ньюзнера по раввинистическим традициям[52] и возрождение интереса к так называемой межзаветной литературе иудейских псевдоэпиграфов[53]. В результате исследователи смогли новыми глазами взглянуть на иудейство Иисуса и развернули то, что некоторые именуют "третьим поиском исторического Иисуса"[54]. Кроме того, переоценка повлекла за собой жаркие дебаты о Павле и законе, в которых мне посчастливилось участвовать[55]. Перечтя некоторые куски "Единства и многообразия", я осознал, сколь "досандерсовскими" были некоторые мои характеристики Иисуса и закона. Тут действительно пришлось внести изменения, пусть даже малые.

Третье из новых актуальных направлений связано с тем, что кратко можно назвать "литературной критикой"[56]. Я признаю ее значимость для герменевтического поиска смысла в новозаветных текстах, но считаю, что включать ее в книгу гораздо менее необходимо, чем предыдущих два направления. Дело в том, что литературная критика старается освободить новозаветные тексты от узких и подчас банальных забот исторического исследования. Между тем в "Единстве и многообразии" я преследую именно исторические цели, как ясно видно из подзаголовка — Исследование природы первоначального христианства. Хотя обычно историку не уйти от вопросов жанра и литературной формы, на сей раз, как ни странно, эти вопросы мало актуальны (основное исключение — глава "Апокалиптическое христианство"). Несмотря на то что жанровое многообразие — одна из важных составляющих новозаветного многообразия, в данной книге меня больше интересовали не столько те или иные конкретные документы, сколько то, какие общие темы, верования, обычаи и направления объединяют разные документы. Соответственно ввиду ограниченности места я вынужден предоставить другим ученым разработку этого аспекта единства и многообразия.

Если проблематика сильно изменилась и если обстоятельная переработка книги невозможна, стоит ли вообще браться за дело? Этот вопрос мы серьезно рассматривали на нашем семинаре. Ответ, однако, был твердым и однозначным: второе издание желательно, и работа над ним необходима. Основные причины состоят в следующем.

Начнем с чисто практического соображения: немецкое издание было почти готово. Было бы очень жаль, окажись оно всего лишь переводом устаревшей версии 1977 г. И даже если бы английские издатели сочли трудным вносить в текст изменения, с немецким изданием дело обстояло куда проще: текст еще не был набран в типографии. Между тем мне не хотелось, чтобы немецкое и английские издания сильно отличались друг от друга. Напрашивался выход: внести минимальные исправления там, где это необходимо и возможно, сохранив английскую пагинацию. Рассматривая каждую главу после обсуждения ее на семинаре, я с облегчением обнаружил, что даже в условиях подобных ограничений могу сделать все существенные и большинство желательных исправлений.

Второе. Первоначальная версия "Единства и многообразия" отчасти устарела, но далеко не в такой степени, чтобы вовсе утратить ценность. Вопросы и темы, рассмотренные в части I, а также течения, проанализированные в части II, сохраняют актуальность для любого исследования первохристианства. Сводить всю новозаветную науку к вышеуказанным трем направлениям значило бы оказать ей дурную услугу. Материал, который я рассматриваю в последующих главах, содержит много непреходящего, а потому дебаты последних двенадцати лет не умаляют его значимость. По–моему, я подал факты в достаточно компактном виде, так что в результате получилось одно из наиболее полезных введений в проблематику и множество отправных точек для дискуссии и дальнейшего изучения этих тем и направлений. Надеюсь, что книга поможет читателям взглянуть на Новый Завет и первохристианство в новом свете, поможет лучше его понять, — и, если даремские семинары хоть сколько?нибудь показательны, даст свежий стимул для новозаветников самого разного профиля. И если с помощью минимальной переработки эту ценность удастся увеличить (убрав наиболее устаревшие куски и добавив современную библиографию), то книга сможет пригодиться еще одному поколению исследователей Нового Завета.

Третье. Превыше всего важность темы — единство в многообразии. Моей основной целью было не создать углубленное пособие по Новому Завету, а проанализировать историческую реальность христианства I в. и христианства новозаветных документов, исследовать историческое и богословское взаимодействие между их единством и многообразием. Еще до выхода в свет первого издания я восемь лет жил с этой проблемой: дискутировал, преподавал, думал, делал письменные заметки. И я все более и более убеждался: в христианском единстве многообразие играло положительную роль[57]. В последующие двенадцать лет этот момент постепенно становился для меня все более и более важным: я все яснее и яснее сознавал, что христианское единство невозможно без многообразия, что без достаточного многообразия христианское единство будет (до ереси) узким и вытеснит некоторые формы жизни в Духе и некоторые выражения благодати Божьей во Христе; что без многообразия видов и функций христианское единство будет смехотворно однобоким и карикатурным, как тело, состоящее только из одного глаза или одного уха (1 Кор 12:17–20).

Одним из наиболее ободряющих последствий "Единства и многообразия" стало то, что меня начали звать на экуменические собрания и конференции, причем именно с целью разобраться и поразмыслить над тем, какое значение имеет новозаветное единство и многообразие для современных экуменических забот[58]. Я с радостью откликался, ибо считал, что выводы главы XV имеют первостепенную значимость для каждого, кто всерьез воспринимает исторический характер христианства и ту его дефиницию, которую задает Новый Завет[59]. Если исправленное издание глубже раскроет перед новозаветниками в частности и христианами вообще реальность и важность единства в многообразии (оба слова одинаково значимы!), мне почти наверняка захочется продолжать.

Четвертое. Новое издание дает мне возможность лучше разъяснить цели, объем и ограничения "Единства и многообразия". Скажем, читатели должны были понять, что в части I я стараюсь отыскать единство, задавая вопросы: что исторически служило объединению христианства? Что считалось частью его уникальной специфики? В этом смысле на ход моих мыслей оказала влияние вся последующая история христианства. Аналогичным образом обстоит дело с частью II: рассмотренные в ней течения и направления обрели наиболее развитую и характерную форму в посленовозаветный период и составляли для христиан II в. главные альтернативы. Соответственно обзор получился более глобальным и цельным, чем, казалось бы, можно было ожидать. Поэтому стало довольно проблематичным добавлять новые главы (я размышлял, не включить ли главу по этике[60]) или перемещать акценты и образы с "единства и многообразия" на, скажем, полезную схему Бекера ("когерентность и случайность"), которая, впрочем, сводится к тому же[61].

С другой стороны, пожалуй, мне следовало яснее сказать, что в "Единстве и многообразии" я работаю на двух уровнях. Один уровень — историческая реальность церквей, о которых идет речь в Новом Завете. Другой — сам Новый Завет. Разумеется, последний содержится в первом, и все же это разные вещи. Тот факт, что многообразие новозаветных документов уже многообразия ранних церквей, не должен давать нам повод закрывать глаза на многообразие самого Нового Завета. Однако не следует игнорировать и то обстоятельство, что более узкое многообразие новозаветных документов сдерживало и ограничивало более широкое многообразие.

Опять?таки напомню: последующие главы носят ознакомительный и обобщающий характер. По любой из рассмотренных тем можно написать несколько монографий. В ходе даремского семинара мы часто приходили к выводу, что, хотя по ряду вопросов можно и нужно сказать больше, сделать это можно лишь за счет обширных дополнений. Данные и анализ, которые содержатся в книге, предоставляют лишь отправную точку для дискуссии, — именно то, что нужно умелому ведущему. Текст разбит на подразделы. Они облегчают работу с книгой в группах. Кое–где встречаются повторы. Они отражают попытку сделать каждую главу как можно более компактной и самодостаточной. Система перекрестных ссылок позволяет при необходимости вести более развернутое обсуждение отдельных моментов. В библиографические сноски я включил не только те труды, которые подтверждают мои тезисы, но и те, которые оспаривают их или придают дискуссии иную направленность. Хотелось бы надеяться, что если участники дебатов, взяв за отправную точку "Единство и многообразие", будут изучать как новозаветные тексты, так и предложенную библиографию, то придут к более полному и глубокому пониманию, чем то, которое можно было достичь в самом "Единстве и многообразии".

Поскольку я хотел дать толчок полемике, то сознательно старался острее формулировать вопросы и выводы. Работая над пересмотром книги, я не раз спрашивал себя, не стоит ли смягчить те или иные смелые или дискуссионные утверждения, а кое–где мне показалось, что в постановке проблемы я перегнул палку. Однако большей частью я придерживаюсь прежней линии: стимулировать обсуждение и оспаривать "более безопасные" позиции. Если отдельные перегибы будут платой за то, что у некоторых людей откроются глаза, я согласен. И если в конечном счете мы лучше станем понимать историческую реальность первохристианства и характер Нового Завета, то моя цель во многом будет достигнута.

Другие разъяснения я включил в сам текст, а также в примечания и новые введения к каждой главе.

Пятое. Пересмотренное издание дает мне возможность возразить на некоторую необоснованную критику. Рецензенты "Единства и многообразия" обвиняли меня в том, что я сужаю единство и расширяю многообразие[62]. Я спрашиваю себя, достаточно ли внимательно они прочли §§ 75.1 и 76.5 и достаточно ли обдумали значение христологической центральности объединяющего ядра[63]. Признаться, я также не знаю, насколько серьезно такие читатели осмыслили сам факт того разнообразия, которое всегда было, есть и будет христианством, — факт неудобный для людей, которым было бы спокойнее сознавать, что другие верят и действуют точно так же, как они.

Другое неожиданно частое обвинение с консервативной стороны состояло в том, что я якобы обнаружил в Новом Завете массу противоречий[64]. Ничего подобного! Слово "противоречие" никогда не срывалось с моих уст (или с пишущей машинки). И это не случайно. Ибо речь шла вообще не об этом, и обвинители показывают лишь свое непонимание книги. Как достаточно ясно сказано в главе II, идея состоит в том, что абсолютно каждое выражение благовестия в Новом Завете исторически обусловлено и привязано к своему контексту. Видя такую картину в Новом Завете, мы должны только радоваться, ибо она укрепляет нашу уверенность в том, что Бог и поныне действует в различных и разнообразных ситуациях. Если мы не поймем, сколь различным и многообразным могло быть благовестие в ситуациях прошлого и настоящего, мы заточим его в узы менее содержательных форм и формулировок[65].

Некоторые католические рецензенты обвинили меня в антикатолических предрассудках. К этому я вернусь в новом введении к главе XIV[66].

И последнее. Возможно, стоит отметить, не в последнюю очередь для будущих рецензентов, что главный вопрос, который нужно задавать в связи с "Единством и многообразием", состоит не в том, все ли мои суждения правильны и заслуживают ли консенсуса. Это едва ли возможно, особенно, когда столь многие экзегетические решения приходилось принимать без обстоятельной аргументации. Независимо от того, прав ли я в некоторых (или даже многих) деталях, важен факт, что единое и своеобразное ядро христианства с самого начала было сосредоточено на Иисусе Христе; факт многообразия как чего?то неизбежного в любой попытке придать этому объединяющему ядру конкретное выражение; факт, что единство новозаветного христианства заключалось в этом многообразии.

В свете вышеизложенных соображений переработка книги для нового издания была ограничена следующими моментами:

1. Полностью пересмотрены библиографии к каждой главе.

2. Расширены и дополнены примечания с целью добавить к тексту отдельные оговорки и разъяснения, а также учесть важнейшие современные разработки, включая мои собственные труды, где те или иные мысли раскрыты более подробно.

3. Кое–где внесена правка (обычно небольшая) в сам текст: убраны отдельные неудачные выражения, исправлены случайные погрешности против гендерно–нейтрального языка, местами отмечены изменения в подходе или точке зрения. Важнейшие поправки такого рода включены в § 35.3а и главу XIII (главу, в которой я быстрее всего разочаровался). Было очень трудно вносить эти исправления, не меняя композицию и нумерацию параграфов, но, по–моему, с задачей удалось справиться без излишней неловкости.

4. Главы снабжены новыми предисловиями. Они вносят дополнительные разъяснения, а также указывают, где, будь это возможно, необходимо было бы взять более широкий ракурс (в частности, социологический). Эти предисловия приведены ниже.

Глава I. Поскольку это вводная глава, мне практически нечего добавить к сказанному. После выхода в свет "Единства и многообразия", дискуссии вокруг тезиса Бауэра продолжались[67], и Хельмут Кёстер ставил очень острые вопросы[68]. Однако глава I рассматривала данную проблему в своих собственных категориях (единство и многообразие); с учетом спектра, характера и исторической обусловленности новозаветных документов серьезные ученые не вправе обходить вопрос о единстве и многообразии. Повторюсь: в данной книге я не претендую на полный охват всего Нового Завета или всего христианства I в. Главы части I -череда "скважин", пробуренных сквозь разнообразные материалы и слои преданий, составляющих Новый Завет; часть II делает попытку сделать общий набросок основных христианских общин и аспектов, в которых имел место разрыв преемственности между I в. и ранним патристическим периодом.

Глава II ("Керигма или керигмы?"). В свете некоторых рецензий и ремарок, стоит напомнить читателям, что эта глава преследует достаточно узкую цель. Об этом было сказано уже в §§ 1, 3, 8. Я сознательно ограничился здесь поверхностным обзором новозаветного материала. Задача просто состояла в том, чтобы показать: проблема единства и многообразия не вычурная гипотеза скептиков[69], а реальность, хорошо заметная даже беглому взгляду. Соответственно у меня не было необходимости обосновывать использование синоптических традиций как свидетельства об учении Иисуса, ибо в главе II нас интересует лишь тот факт, что определенные материалы представлены как учение Иисуса. Когда я говорю в § 3 о "керигме Иисуса", я просто имею в виду проповедь Иисуса в изложении синоптиков.

Глава III ("Первоначальные вероисповедные формулы"). После главы II естественный логический шаг — рассмотреть вероисповедные формулы. И не потому, что отклик веры на керигму по преимуществу рассудочен или сводим к каким?то понятиям. Причина проста: словесное вероисповедание было одной из фундаментальных и заметных черт развивающегося и растущего христианства. Историк не может не спросить, обстояло ли так дело с самого начала и каким образом этот базовый инстинкт веры ("исповедовать устами") обрел выражение. В главе III я ограничиваюсь анализом вероисповедных формул, поскольку, повторюсь, христианство всегда считало важным выражать свою веру в кратких дефинициях. Отсюда не следует, что словесные исповедания не могут принимать более полную и обширную форму. К примеру, современные литературные исследования библейских текстов справедливо подчеркивают роль нарративного богословия; традиция исповедовать веру через рассказ существовала и в Ветхом Завете. Соответственно и сами Евангелия — в каком?то смысле вероисповедные утверждения. И если рассказы о Страстях пересказывались частично или целиком во время раннехристианских богослужений, они скорее всего функционировали как вероисповедные (в категориях § 13). Опять?таки узкий спектр дискуссии не означает, что только этот материал достоин обсуждения под соответствующим заголовком. Напротив, стараясь изложить материал компактнее, я хотел вызвать как можно более широкий спектр реакций и размышлений.

Глава IV ("Роль предания"). Один из тех случаев, где более обстоятельный социологический подход позволил бы прояснить неоднозначную историческую ситуацию, особенно отношение Иисуса к закону и галахе. Я вел обсуждение в несколько более упрощенных категориях; они ближе понятиям, используемым в самом Новом Завете, но недостаточно четко отражают социальные реалии данного периода. Что касается Иисусова подхода к традиции, то при более подробном анализе можно было бы констатировать: с одной стороны, его толкования Торы вполне укладывались в рамки галахических споров между фарисеями; с другой — его толкования и сами были своего рода традицией. Надеюсь, что из §§ 15 и 17–18 достаточно ясно: христианство не выступало против предания как такового; § 16 касается иудейской традиции; основной тезис здесь состоит в том, что предание не было одной из особенностей, единых для всего первохристианства.

Глава V ("Использование Ветхого Завета"). Здесь мне не хватило тонкости в анализе отношения Иисуса к закону и экзегетических методов. Относительно первой из этих проблем: когда я работал над ней для первого издания, то находился под влиянием тогдашней научной традиции; традициям, однако, свойственно развиваться, — и сейчас я согласен с теми исследователями, кто в большей степени рассматривает Иисуса как часть иудаизма его времени[70]. Относительно второй проблемы: можно было бы гораздо подробнее обсудить понятия, а также подработать или переформулировать дефиниции. Однако задача главы состояла не в том, чтобы добиться максимально точной дефиниции, а в том, чтобы документировать многообразие экзегезы в иудаизме I в. и первохристианстве, а также поразмыслить о значении этого многообразия. Эту свою функцию глава выполняет по–прежнему, и в ней почти ничего не требуется менять.

Глава VI ("Концепции служения"). Здесь социологический анализ оказался особенно полезным[71]. Поэтому было бы желательно в большей степени учесть соответствующие исследования. Особенно это помогло бы разобраться в проблеме авторитета и легитимации, а также прояснить категории "харизма" и "институционализация". Сейчас достаточно сказать, что о "харизме" я предпочитаю говорить больше в Павловом, а не в веберовском смысле слова. Дело в том, что если мы будем больше ориентироваться на Вебера, то можем утратить Павлову специфику и упустить из виду богословский характер понятия ("харизма" как выражение "благодати"). А это в свою очередь чревато ошибками в понимании Павловой "модели". Аналогичным образом вместо веберовского термина "рутинизация" я предпочитаю использовать термин "институцонализация". И не потому, что не вижу структуры (в том числе институциональной) в Павловых представлениях об общине: просто смысловая нагрузка слова "институционализация" достаточно самоочевидна, когда речь идет о процессах более поздних по сравнению с более спонтанными богослужением и организацией, характерными для ранних Павловых церквей[72].

Работая над главой VI, я понимал, что упор на "служение" в чем?то односторонен: без достаточного внимания остаются другие категории, скажем, община и организация[73]. Как и повсюду в книге, я исходил из того, что в первые века нашей эры служение было одним из фундаментальных факторов в развитии христианского самоопределения и одним из ключевых в формировании кафолической традиции, — и что оно поныне занимает центральное место в экуменических дискуссиях[74]. Конечно, эти и дальнейшие проблемы можно было бы поставить, ставя вопросы иначе. Однако достаточно очевидно, что старая и респектабельная категория "служения" способна ухватить одну их важнейших составляющих христианской истории, прошлой и нынешней. В качестве одной из главных "скважин" в первохристианстве, она по–прежнему выполняет такую важную задачу в рамках общей темы книги, которой едва ли можно пренебречь. Воспользовавшись свободным местом на последней странице, я также включил небольшой материал по женскому священству и служению.

Глава VII ("Типы богослужения"). Здесь передо мной стояли две главные задачи. Во–первых, надо было доработать раздел об Иисусе, отдав бо?льшую справедливость современной ему иудейской духовности. Во–вторых, пришлось внести поправки в анализ "гимнов Христу" (§ 35.3), особенно Флп 2:6–11: за прошедшие годы ученые еще яснее осознали, что дохристианский гностический миф об Искупителе — чистой воды мираж; кроме того, мои собственные разработки в области ранней христологии убедили меня, что гимн Флп 2:6–11 следует понимать в первую очередь в свете аллюзий на Адама.

Глава VIII ("Таинства"). Для меня было и остается очевидным, что в качестве отправной точки и фокуса здесь надо брать историческое значение двух (почти) универсальных христианских таинств, — даже несмотря на споры вокруг самого понятия "таинство". Меня, правда, могут упрекнуть в том, что я проецирую на Новый Завет более позднее христианское богословие. Не следовало ли мне, как и в главе III, отказаться ограничивать анализ теми категориями, которые задавали тон в позднейшей мысли, и просто порассуждать о ритуальном выражении первохристианской веры и духовности? Более того, если уж использовать поздние категории, то стоит ли ограничиваться крещением и вечерей Господней? Но я не жалею о принятом решении. Даже беглый взгляд на новозаветные тексты показывает, что крещение и вечеря Господня стабильно имеют в них гораздо большее значение, чем омовение ног, поцелуй мира или даже возложение рук. Более того, возможно, именно два этих ритуальных действия стали "таинствами", поскольку они вмещают более глубокий христологический смысл, чем остальные.

Кто?то может сказать, что у меня слово "сакраменталист" приобрело уничижительный оттенок. На это я могу сказать, что придерживался словарного смысла: сакраменталист — "тот, кто придает большое значение таинствам". В подтексте: было бы преувеличением роли таинств полагать, будто, благодать передается только через них. Я по–прежнему уверен: служения Иисуса, Павла и Иоанна содержат решительный протест именно против такого сужения и ограничения божественной благодати.

Глава IX ("Дух и опыт"). Возможно, здесь надо было дать более полное определение "восторженности". Пожалуй, я слишком сильно исходил из, так сказать, "фоторобота" "восторженного" христианина, который нарисовал в своей старой книге. Однако последняя фраза первого абзаца § 43 была вполне достаточной отправной точкой, а остальная часть § 43 создавала пригодный начальный набросок. Тем, кто согласен с классическим определением "восторженности", данным Рональдом Ноксом[75], будет несложно распознать ее характерные особенности. Добавлю, что для меня "восторженность" не есть нечто однозначно негативное. У нее есть и положительная сторона. По крайней мере я нахожу в ней целый спектр проявлений: от более желательных (высвобождение подавленных эмоций и обуздание глубинных мотиваций) до менее желательных (необузданная эмоциональность и высокомерный элитизм). Предпочтение мною "харизматического" связано как с моими прежними исследованиями в данной области[76], так и с продолжающимся влиянием положительного и (для меня) определяющего Павлова словоупотребления. Как известно, с феноменологической точки зрения эти категории ("харизматическое" и "восторженное") пересекаются. Возможно, мне стоило четче оговорить различие, которое я провожу между ними. Однако я надеюсь, что замечаний в § 45.1 будет в общих чертах достаточно.

Глава Х ("Христос и христология"). Акценты в ней определяются вопросом, поставленным в конце главы II (§ 7.2), и регулярным выводом последующих глав (единство повсюду было христоцентрично). Таким образом, здесь я подвожу логический итог изысканиям в части I. В этом смысле глава преследует довольно узкую цель. Однако в преемственности между до–пасхальным и послепасхальным периодом есть и другие аспекты. Соответственно я ограничился констатацией факта единства и многообразия и не стал выяснять, почему развитие ранней христологии пошло именно этим путем. Последней теме была посвящена одна из моих последующих книг[77]; здесь же я просто отмечаю наличие единства и многообразия в рамках самого объединяющего ядра. С учетом столь узко поставленной задачи, мне не потребовалось вносить в текст большое число изменений.

Глава XI ("Иудеохристианство"). В сравнении с тремя другими главами части II этот материал потребовал на удивление мало коррективов после нашего семинара. Надеюсь, § 53 достаточно ясно объясняет, что названия каждой из всех четырех глав в каком?то смысле неудовлетворительны[78]. То есть это не строгие дефиниции, а просто ярлыки, помогающие обозначить сферу исследований. Также эти ярлыки не описывают цельные движения с четкими границами. Здесь, как и ранее, я отталкивался от ситуации во II в. Как известно, во второй половине II в. на название "христианство" претендовали четыре направления. В какой мере обоснованными были притязания каждого из них? На семинаре мы оживленно обсуждали вопросы: "Почему эбиониты ошибались? И почему "развитие" можно считать правомерным?" Коротко говоря, мой приблизительный ответ таков: основная часть иудеохристианства в конечном итоге стала допускать многообразие, которое одновременно придерживалось христологического центра и отражало открытость самого Иисуса; "еретическое" иудеохристианство было обречено именно своей неспособностью признать и уважать это многообразие. В этой главе я не могу рассматривать запутанную проблему антисемитизма в Новом Завете, где дебаты со времен первого издания "Единства и многообразия" стали особенно жаркими[79], но вернусь к ней в одной из последующих публикаций.

Глава XII ("Эллинистическое христианство"). Как сказано во введениях к главам XI и XII, цель главы XII — рассмотреть взаимосвязь между движением, зародившимся в Палестине, и более широкой эллинистической религией. Эта взаимосвязь была фантастически многосторонней, и, чтобы адекватно ее проанализировать даже для целей данной книги, потребуется целый ряд дополнительных исследований: как ранее христианство взаимодействовало со старыми греко–римскими религиями, магией и астрологией, религиозными философиями I в., материальными культами, не говоря уже об общих социальных структурах. Разумеется, для всего этого здесь нет места. Когда я работал над главой для первого издания, то во многом ориентировался на научный интерес к гностическим и протогностическим влияниям, которые столь занимали ученых на протяжении большей части XX в. Сейчас этот интерес идет на спад, но выкладки Хельмута Кёстера и всех, кого охватила "лихорадка Наг–Хаммади", оставляет пафос главы достаточно актуальным. Кроме того, гностицизм, в своих многочисленных формах, во II в. быстро стал главной угрозой (кафолическому) христианству. Соответственно по–прежнему важно спросить: был ли этот вызов предвосхищен еще в новозаветный период, и если да, то в какой степени? Вопрос тем более серьезный, что обе стороны последующих споров обосновывали свои позиции ссылками на новозаветные тексты.

С другой стороны, поскольку гностические движения II в. были ярким примером религиозного синкретизма, большинство вопросов, поставленных в главе XII, можно было бы переформулировать в категориях "синкретического христианства". Чтобы нести весть эллинистическому миру, христианству было не обойтись без какой?то степени синкретизма. Развивая вывод, сделанный еще в главе II, можно сказать, что, если бы христиане не говорили на языке, который понимали их слушатели, их бы просто не поняли. Но насколько далеко заходила адаптация к этим конкретным и изменчивым контекстам? И насколько далеко она могла зайти, оставаясь приемлемой и не утрачивая "христианской" специфики? Поэтому, несмотря на все свои ограничения, попытка проследить несколько направлений в многообразии I в., которые демонстрируют проблему единства в синкретическом многообразии и которые не без оснований (пусть и задним числом) можно отнести к гностицизирующей траектории, сохраняет ценность и в пересмотренном издании.

Глава XIII ("Апокалиптическое христианство"). Из всех глав именно эта быстрее всего перестала меня удовлетворять после публикации. То определение "апокалиптики", которое я воспринял от прежних ученых и из которого исходил, быстро устарело после всплеска нового интереса к иудейской псевдоэпиграфике и после обстоятельных работ Джона Коллинза и Кристофера Роуленда. Я хорошо понимал, что именно здесь станет ясно, сколь удачна моя идея не перерабатывать издание целиком, а просто подлатать его в отдельных местах. Участники нашего семинара сошлись на том, что вопрос, в конечном счете, сводится к дефиниции. Понятие апокалиптики следует сузить. Кроме того, путаницу в понятиях апокалиптического и эсхатологического лучше всего прояснить, сказав, что глава XIII рассматривает прежде всего "апокалиптическую эсхатологию", — не просто (события) Конца (эсхатологию), но то, как они описаны (преимущественно) в апокалиптической литературе[80]. Однако характеристики апокалипсиса и апокалиптической эсхатологии (§§ 66.2–3) по–прежнему работоспособны, поэтому мне потребовалось лишь уточнить вопрос дефиниции в § 66.1 и проследить, чтобы дефиниции использовались последовательно на протяжении всей главы. Кроме того, поскольку такую проблему ставили некоторые рецензенты, стоит повториться: "апокалиптическое христианство" не было каким?то особым видом христианства. Оно было направлением, гранью или аспектом, в той или иной степени характерным для всего первохристианства. Я всегда отмечал как раз этот момент: апокалиптическая эсхатология была столь важной частью I в. и новозаветного христианства, что ее нельзя игнорировать или умалять.

Глава XIV ("Раннее католичество"). Здесь основная проблема была в заглавии. Понятие "раннее католичество" (Early Catholicism) постепенно устаревает и все более воспринимается как уничижительное и отражающее лютеранскую субъективность[81]. Это замечание одного лютеранского участника семинара согласуется с упреками, которые высказало в адрес первого издания "Единства и многообразия" несколько католических рецензентов: по их мнению, я не свободен от "антикатолических предрассудков"[82]. Сейчас, перечтя главу, я вижу, что ее действительно можно понять в том смысле, что "раннее католичество было искажением подлинного христианства"[83]. Однако это не входило в мои намерения. Я достаточно ясно подчеркнул, что некоторые черты раннего католичества присутствуют уже в Новом Завете, который я рассматриваю как нормативное определение "подлинного" христианства". Как я указываю в главе XIV, я согласен со старым тезисом Ф. Х. Баура хотя бы в том, что считаю возникавшее католичество синтезом нескольких направлений (и групп) в первохристианстве. Конечно, здесь у меня присутствует некая критическая тональность. Но это вовсе не критика католичества (или римского католичества) как такового. Скорее я хотел указать на опасность такого католичества, которое недостаточно католично. Когда "католичество" заявляет о своей монополии и тем самым исключает другие элементы, которые также являются законными наследниками первохристианства, оно становится сектантским (сколь бы много людей к нему ни принадлежало), а не подлинно католическим[84]. Сейчас я не хочу сказать, что католическое отрицание гностицизма или эбионитства было неправильным. Я задаю другой вопрос: было ли католичество, которое включало антисемитизм и осуждало монтанистов и евхитов, достаточно католическим? Я понимаю, что здесь мы можем скатиться в игру слов. Как может Католическая церковь не включать всех христиан, коль скоро "католическая" значит "универсальная"? Остается, однако, опасность, что "католическая" станет названием какой?то отдельной партии или группы, которая будет исключать остальных, также имеющих законное право зваться "христианами"[85]. Проблема раннего католичества состоит именно в том, что большинство пытается установить границы: кого можно считать христианами, а кого нельзя.

Как же избежать уничижительного оттенка в словах "раннее католичество" (Early Catholicism)? Легкого ответа не существует[86]. С термином "ранняя ортодоксия" мы попадем из огня да в полымя, ибо если "католичество" стало общим названием западного христианства, то "ортодоксия" — общее название восточного христианства. Кроме того, понятие "раннее католичество" хорошо тем, что образует связь с довольно важными дискуссиями, протекавшими в течение большей части XX в. В итоге я решил термина не менять, только использовать строчные буквы (early catholic/catholicism) вместо прописных (Early Catholic/Catholicism). Надеюсь, что это устранит путаницу между ранним католичеством и римским католичеством. Также надеюсь, что двусмысленность заглавия будет напоминать об исторической проблеме: как поддерживать полную меру законного многообразия в рамках признанных форм вселенской церкви.

Глава XV ("Авторитет Нового Завета"). Здесь важно понимать узкий характер дискуссии. Я не собирался ставить вопрос об уместности канона и о правильности включения или невключения в него тех или иных книг. Это увело бы нас слишком далеко от темы. Могу сказать, что моя позиция такова: я признаю уместность канона — дефиниции, мерила для христианства (конституциональные документы христианства); более того, я готов защищать каноничность всех или почти всех нынешних новозаветных текстов; я также считаю, что никакие другие тексты (за редчайшими исключениями) не должны быть каноническими. Однако в главе XV я хотел пойти на шаг дальше: признавая факт новозаветного канона и его состав, поразмыслить о его значении. Канон означает, говорил я, единство и многообразие. Он означает, что вселенская церковь в мудрости своей признала нормативный авторитет ряда текстов, которые действительно документируют то, что представляет подлинное католичество — единство в многообразии, единство через многообразие.

Но достаточно ли католичен новозаветный канон? Острый вопрос: разве не получилось так, что какие?то группировки победили и отобрали именно эти документы в обоснование своего притязания на статус подлинных наследников апостолов? Разве канон действительно отражает все многообразие христианства I в.? Конечно, нет! Я уже отмечал, что в "Единстве и многообразии" я работаю на двух уровнях: один — историческое многообразие ранних церквей, другой — более ограниченное многообразие новозаветных текстов. Тут нужно подчеркнуть два момента. Во–первых, не будем забывать о мере новозаветного многообразия. Возьмем в качестве примера такие крупные фигуры, как Павел и Иоанн: если я прав, то они, разрабатывая вопрос о границах христианства, всегда настаивали на необходимости проводить черту между приемлемым и неприемлемым многообразием. Моя же позиция в связи с этим заключается в следующем: канон отражает ту широту приемлемого многообразия, которую признавали такие ведущие фигуры, как Петр, Павел и Иоанн (и в меньшей степени — Иаков). Поэтому канон отражает те установки, которые уже имели место в I в., — и в него включен не только ранний Павел, но и Иаков; не только Деяния Апостолов, но и Апокалипсис; не только синоптические Евангелия, но и Евангелие от Иоанна.

Но разве не Церковь сформулировала канон? Нельзя ли отсюда вывести, что нормой является не Новый Завет как таковой, а раннее католичество?[87] Ничуть! Говорить, что Церковь сформулировала канон — обманчивая полуправда. Более точно было бы сказать, что Церковь признала канон. То есть раннее католичество признало, что есть определенные документы, которые имели авторитет в расширяющемся круге церквей, с тех пор как были переданы первым читателям. Именно тот факт, что Евангелия и Павловы послания уже считались более или менее "каноническими" с самого начала, с неизбежностью привел к их канонизации, когда стала важной идея закрытого канона[88]. В большинстве случаев официальный акт канонизации (пожалуй, это даже слишком официальное описание происшедшего!) не придал новозаветным документам того авторитета, которым бы они уже ни обладали[89]. Можно с полным основанием сказать, что основные новозаветные тексты сами себя избрали; новозаветный канон сам себя сформулировал! Это также означает, что раннее католичество не могло свободно решать, что? именно ему включать или не включать (хотя, конечно, в некоторых случаях ставились интерпретирующие глоссы). Тексты были "избраны", канонизированы во всем своем многообразии и даже несмотря на все свое многообразие. Я без колебаний утверждаю: именно водительство Духа позволило католичеству признать каноничность ряда документов, столь ярко воплощающих жизненность и многообразие иудейского мессианского движения обновления в первых двух–трех поколениях его существования, — как вдохновение и источник аналогичного обновления в последующие века.

В экуменических дискуссиях, в которых мне довелось участвовать, я считал нужным подчеркивать еще один момент: канонический авторитет Нового Завета нужно заново утверждать. Возьмем, например, Монреальское заявление о "Писании, Предании и преданиях": да, оно сформулировано осторожно, но не получится ли так, что в результате канон будет деканонизирован[90]? Если писание — всего лишь выражение Предания (Евангелия), если его можно понять лишь в рамках церковного предания/церковных преданий, существует реальная опасность того, что вдохновенный гений, который признал каноническими именно эти, а не другие документы, будет ниспровергнут и станет почти неэффективным. Вопрос о том, как можно и нужно эти тексты понимать, — вопрос отдельный. Я лишь хочу сказать, что, принимая Писание за критерий истины благовестил, мы должны оставлять за ним возможность критиковать церковное предание. Если этот принцип уйдет из практики, канон Писания станет мертвой буквой. Если Новый Завет не выполняет критической функции не только в рамках предания, но и по отношению к остальной части предания, он перестает быть каноническим! Поэтому в переработанном издании "Единства и многообразия" я хочу напоследок еще раз призвать: пусть Церковь снова позволит канону быть каноном — силой и мерилом для того единства в многообразии, которое только и есть подлинное единство[91].

И наконец, моей приятной обязанностью остается поблагодарить рецензентов, которые хвалили и/или критиковали первое издание книги, а также отдельных читателей, которые любезно писали письма, если находили тему книги полезной. Самую горячую благодарность, однако, я должен выразить участникам аспирантского новозаветного семинара в Даремском университете за огромную помощь в подготовке нового издания, особенно тем из них, кто вел собрания, посвященные отдельным главам: Дэвиду Каппу, Эллен Кристиансен, Брюсу Лонгнекеру, Николасу Тейлору, Рею Уитбеку, Джону Чоу, Джейн Эллисон, а также моему коллеге Стивену Бартону. Эллен Кристиансен также оказала неоценимую помощь в пересмотре библиографий. И последнее: задумайтесь на секунду, дорогой читатель, каково было автору, когда он обнаружил, что чаще всего из когда?либо написанных им слов цитируют те, что были сказаны в конце Предисловия к первому изданию этой книги. Один рецензент даже написал, что "простой христианин" может, пожалуй, и пожалеть, "что Фиона Данн не истребила более шести страниц рукописи". Такова слава!

Джеймс Д. Данн

Даремский университет

Июль 1989 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.