О БОЛЕЗНЕННОЙ МОЛИТВЕ, В КОТОРОЙ РОЖДАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК ДЛЯ ВЕЧНОСТИ

О БОЛЕЗНЕННОЙ МОЛИТВЕ, В КОТОРОЙ РОЖДАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК ДЛЯ ВЕЧНОСТИ

Ныне по всей земле рассеяны люди, ищущие ответа на свои искания. Неутоленная духовная жажда многих — вот историческое событие истинно трагическое. Немало таких, которые стоят на грани отчаяния. Каждый из них в свою меру, в глубинах своего духа страдает от бессмысленности современной жизни. Безутешны они в горе своем: недостаточно своих индивидуальных усилий, чтобы высвободиться из охватившего мир смятения и остановить свой ум на самом важном (ср.: Лк. 10:42).

Нашу эпоху некоторые склоняются характеризовать как по-христианскую. Я же лично, в пределах моих познаний истории мира и христианства, убеждаюсь, что христианство, в его подлинных измерениях, еще никогда не было воспринято широкими массами, как должно. Государства претендовали на именование «христианские», и народы их носили маску благочестия, «силы же его отреклись» (ср.: 2 Тим. 3:5): жили и живут по-язычески. Как ни странно, но именно христианские государства веками держат большую часть вселенной в железных тисках рабства; в последние же годы окутали мир мрачною тучею ожидания апокалиптического огня: нынешние небеса и земля… сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков (2 Петр. 3:7; Лк. 21:34–35).

В современном кризисе христианства среди народных масс вполне оправдано усмотреть бунт естественной совести против тех извращений, которым подверглось евангельское учение в его исторических судьбах.

Мы снова живем в атмосфере первых веков нашей эры: нам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него (Флп. 1:29). Не раз приходила ко мне радость при мысли, что моя жизнь в ее главной части совпала с гонениями на христианство: это дает мне острее ощущать себя христианином, осознавать ни с чем несравнимую честь в подобные времена следовать за Единородным Сыном Отца в Его шествии на Голгофу. Гонения повсюду, но в различных формах. Однако ни одна из них не легка. Да избавит Бог любви всякую душу от бедствия быть гонителем хотя бы по отношению к «единому от малых сих» (Мф. 18:10).

В «страдании за Него» (ср. Флп. 1:29) заключается особое благословение и даже избрание: страждущий самим ходом внешних обстоятельств ставится в непрестанную связь с Иисусом Христом, — вводится в сферу Божией любви, — ставится богоносцем. Есть два вида богословия: один — широко знакомый в истекших веках: профессиональная кафедра эрудита; другой — быть сораспятым со Христом (см.: 1 Петр. 4:13; Рим. 8:17; 2 Тим. 2:11–12; Фил. 3:10; Откр. 1:9 и др.), — знать Его в тайниках сердца. Первый из сих двух видов доступен множеству интеллектуально одаренных в порядке философского предпочтения. Действительная вера в Божество Христа, выражающаяся в жизни по духу заповедей Его, при этом не обязательна. Второй — есть богословие исповедничества, рожденного глубоким страхом Божиим в огне пламенного покаяния, вводящего в бытийную реальность явлением Нетварного Света. Школьное богословие в соединении с живой верою — дает благие результаты. Но оно легко «вырождается», становится отвлеченной теорией, перестает быть тем, что наблюдается в жизни апостолов, пророков, отец наших, т. е. прямым действием Бога в нас: Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня… У пророков написано: и будут все научены Богом. Всякий, слышавший (в сердце) от Отца и научившийся, приходит ко Мне (Ин. 6:44–45).

Святая Троица есть Бог Любви. Любовь, о которой говорится в Евангелии, есть нетварная жизненная энергия Божества безначального. Свойство ее, любви, соединять в самом бытии. Пребывающий в таком единстве с Богом постепенно прогрессирует в умном осознании происходящего с ним. А нам Бог открыл (ведение о Нем) Духом Своим: ибо Дух все проницает, и глубины Божии… мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога: что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святого (1 Кор. 2:10–13). Ты Христос, Сын Бога Живого (Мф. 16:16). И по слову Христа: не плоть и кровь открыли ему (Петру) сие, но Отец... Сущий на небесах (см.: Мф. 16:17). Великая благочестия тайна: Бог явился во плоти, оправдал Себя в Духе, показал Себя ангелам, проповедан в народах, принят верою в мире, вознесся во славе (1 Тим. 3:16). И это есть естественный рост в Духе чрез пребывание в Божественной области хранением заповедей Христа. Ум вдруг схватывает познание и формулирует его в человеческих словах. Сие приходит, как вспышки молнии, при сердце, разжженном любовью. Это — та светоносная вечность, к которой все мы призваны (ср.: 1 Петр. 2:9). Накопление в опыте Церкви подобных моментов озарения сознания нашего органически привело к сведению их воедино. Так появляется первая попытка систематизации живого богословия, произведенная святым Иоанном Дамаскином, мужем, богатым и своим собственным опытом. Срыв этого чудного восхождения к Богу в неисследимом богатстве высшего познания произведен, при упадке живого опыта, тенденцией подвергать данные Откровения критике нашего рассудка; склонением к «философии религии». Последствие: схоластические суммы богословия, в которых опять?таки больше именно философии, чем Духа жизни.

Действенно быть в Боге и с Богом дается или «детям» (см.: Мф. 18:3; 11:25), или божественно безумствующим, подобно великому Павлу (см.: 1 Кор. 4:8–10; 1:20). Он писал о себе: Но что было для меня преимуществом, то ради Христа я почел тщетою. Да и все (вообще) почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего. Для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа… чтобы познать Его и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых (Фил. 3:7–11). Павел исполнил завет Господа, сказавшего: Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником (Лк. 14:33). «От всего, что имеет» в плане тварного бытия, в его отверженности от Бога, в его самоутверждении. Верующие суть сыны Авраама… и благословляются с ним (Гал. 3:7–9. Ср.: Гал. 3:29). Итак, нам нужно последовать примеру нашего по духу отца Авраама: взять в руки огонь и нож, и взойти на высокое место, чтобы принести Богу во всесожжение все, что нам дорого по плоти. Тогда и мы услышим: Теперь Я знаю тебя… и благословляя благословлю тебя (Быт. 22:12, 17). И это есть верный путь к блаженной вечности: на всем ином остаются следы смерти. Только при условии «до конца» (ср.: Ин. 13:1) преданного следования Христу открываются в нас высшие потенции нашей природы и мы становимся способными воспринять Евангелие в его вечном измерении. Решимость «оставить все» (Мф. 19:27–30) — приводит нас к порогу между временем и вечностью, и мы начинаем созерцать реальности иного, нетленного Бытия, дотоле скрывавшиеся от нас. Бог не насилует нашу свободу: не ворвется Он Сам внутрь нашего сердца, если мы не расположены открыть Ему вход: Се, стою у двери и стучу. Если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, войду к нему (Откр. 3:20). И чем шире открываем, тем изобильнее нетварный Свет заполняет наш внутренний мир.

Испытанная нами любовь к Богу и Его к нам — радикально меняет и психику, и мышление наше. Всякая вражда между людьми-братьями представляется страшным безумием. У всех у нас единственный враг — наша смертность. Если человек смертен, если люди не воскресают, то вся мировая история не больше, чем бессмысленное страдание твари. Даже любовь здесь переплетается со смертью: любить — значит умирать. И томится дух наш перейти в ту сферу светоносную, где нет препятствий для ненасыщаемой любви. Где самая ненасытимость есть не что иное, как предельная динамика жизни, «избыток жизни», даруемой Христом (см.: Ин. 10:10).

Подступы к великой молитве тесно связаны с глубоким покаянием в грехах наших. Когда горечь этой чаши превосходит меру нашей силы терпеть, тогда от вневременной боли, от сильного отвращения к самому себе, совершенно неожиданно для нас, явлением любви Божией, все вдруг меняется, и мир бывает забыт. Подобное событие многие именуют экстазом, исступлением. Я не люблю этого слова, потому что с ним связаны многие извращения. Но если бы мы и переменили имя сему дару Божию, назвали бы сие исходом кающейся души к Богу, то и тогда должен сказать, что мне никогда не приходила мысль «культивировать», искусственно достигать этого состояния. Но оно приходило всегда как непредвиденное вовсе, и притом каждый раз по-иному. Единственно, что я помню (и это я действительно знаю наверное), так это мою крайнюю скорбь о далекости Бога, которая как-то тесно сроднилась в моей душе. Я страдальчески сожалел о моем падении. И если бы были во мне физические силы, то мои рыдания не кончались бы.

Вот, я написал эти слова и не без печали «вспоминаю те древние дни» (ср.: Пс. 142:5), скорее даже ночи, когда мой ум и сердце с такой энергией уходили от прошлого житейского, что годами воспоминания об оставленном позади не прикасались ко мне. Я забывал даже духовные мои срывы, но сокрушающее видение моего недостоинства такого Святого Бога — не переставало усиливаться.

Не раз я ощущал себя распятым на невидимом кресте. На Афоне это случалось — когда гнев на опечаливших меня овладевал мною. Эта злая страсть убивала во мне молитву и тем приводила меня в ужас. Временами борьба с нею казалась невозможною: она терзала меня, как свирепый зверь свою жертву. Однажды за мгновение раздражения молитва отошла от меня. Чтобы возвратилась она, я боролся в течение восьми месяцев. Но когда Господь склонялся к моим слезам, тогда сердце становилось более бодрствующим и более терпеливым.

Опыт распятия повторился позднее (уже во Франции), но иным образом. Я не отказывался принимать на себя заботу, как духовник, об обращавшихся ко мне. Особенно сострадало мое сердце душевнобольным. Потрясенные чрезвычайными трудностями современной жизни, некоторые из них настойчиво искали от меня длительного к ним внимания, что превышало мои силы. Создавались безвыходные положения: куда бы я ни двинулся, кто-то будет кричать от боли. Это открывало мне глубину страданий людей нашего времени, сокрушенных жестокостью нашей пресловутой цивилизации. Колоссальные государственные машины смонтированы людьми, но носят характер безличных, чтобы не сказать бесчеловечных, аппаратов, с безразличием раздавливающих миллионы людских жизней. Бессильный изменить по существу нетерпимые, однако узаконенные преступления социальной жизни народов, в моей молитве, вне всяких видимых образов, я почувствовал присутствие распятого Христа. Я жил Его страдание духом настолько ясно, что физическое видение «вознесенного от земли» (см.: Ин. 12:32) нисколько не усилило бы моего соучастия в Его боли. Какими бы ничтожными ни были мои переживания, но они углубляли мое познание Христа в Его земном явлении, чтобы спасти мир.

Дивное откровение дано нам в Нем. Он влечет наш дух к Себе величием Своей любви. Душа моя с плачем благословляла и благословляет Бога и Отца, благоволившего открыть нам Духом Святым ни с чем и ни с кем несравнимую святость и истинность Сына Своего чрез постигающие нас малые испытания.

Благодать, даруемая в начале ради привлечения и обучения, иногда бывает не меньшей, чем у совершенных; однако это вовсе не значит, что она усвоена получившим сие страшное благословение. Усвоение Божиих дарований требует длительного испытания и усиленного подвига. В полноте перерождение падшего человека в «нового» (см.: Еф. 4:22–24) совершается в три периода: первый, начальный — призыв и вдохновение на предстоящий подвиг; второй — оставление «ощутимой» благодатью и переживание богооставленности, смысл которой в том, чтобы предоставить подвижнику возможность явить верность Богу в свободном разуме; третий, заключительный — вторичное стяжание ощутимой благодати и хранение ее, связанное уже с умным познанием Бога.

Верный в малом и во многом верен; неверный в малом неверен и во многом. Итак, если вы в неправедном богатстве не были верны: кто поверит вам истинное? И если в чужом не были верны: кто даст вам ваше? (Лк. 16:10–12). Кто в первичный период был наставляем самим действием благодати в молитве и всяком ином добре, и во время длительной богооставленности живет так, как будто бы благодать неизменно пребывала с ним, таковой, по долгом испытании его верности, получит «истинное» богатство, в уже неотъемлемое вечное обладание; иными словами: благодать срастается с природой тварной, и обе сии: благодать и тварная природа — становятся едино. Этот заключительный дар есть обожение человека; сообщение ему божественного образа бытия, безначального, святого; преображение всего человека, чрез которое он становится христоподобным, совершенным.

Те же, что не пребыли верными «в чужом», по выражению Господа, утеряют то, что получили в начале. Здесь мы усматриваем некую параллель с притчей о талантах: … поручил им имение свое. И одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе… ПО ДОЛГОМ времени, приходит господин рабов тех, и требует у них отчета… получивший пять… принес другие пять талантов, и говорит: господин! пять талантов ты дал мне, вот, другие пять… я приобрел на них... Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен; над многим тебя поставлю; ВОЙДИ В РАДОСТЬ ГОСПОДИНА ТВОЕГО. Подошел также и получивший два… и сказал… вот, другие два таланта я приобрел на них… хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен; над многим тебя поставлю; ВОЙДИ В РАДОСТЬ ГОСПОДИНА ТВОЕГО. Подошел и получивший один талант, и сказал: господин! я знал тебя, что ты… жестокий… и убоявшись… скрыл талант твой в земле: вот тебе твое. Господин же в ответ: лукавый раб и ленивый… возьмите у него талант, и дайте ИМУЩЕМУ десять талантов… а у неимущего отнимется и то, что имеет (Мф. 25:14 и далее).

И эта притча, как и предыдущая, неприложима к обычным человеческим отношениям, но только к Богу: Господин не взял от того, кто потрудился над талантами и удвоил их, но все, и данное, и им приобретенное трудом, — все отдал ему в его владение, как совладельцу: ВОЙДИ В РАДОСТЬ (обладание царством) ГОСПОДИНА ТВОЕГО. И когда неиспользованный талант оказался свободным, то и его отдает Господин имущему десять… ибо всякому трудящемуся над дарами Божиими ДАСТСЯ И ПРИУМНОЖИТСЯ (Мф. 25:29).

Святой Иоанн Лествичник говорит, что ко всякой науке, ко всякому искусству, ко всякой профессии — возможно привыкнуть и делать дело уже без особого усилия. Но никому, никогда не давалось молиться без труда; особенно, если имеется в виду нерассеянная молитва, совершаемая умом в сердце. Если кто?либо испытывает сильное влечение к этой молитве, то у него может появиться трудно реализуемое желание: бежать отовсюду; скрываться от всех; зарыться в глубь земли, туда, где не виден и самый свет дневного солнца; туда, где оставлена всякая забота о преходящем. И это понятно: нормально всем скрывать от постороннего взгляда свою интимную жизнь, а молитва сия обнажает самое ядро души, не переносящее никакого прикосновения к себе, кроме руки Создавшего нас.

Каким болезненным разрывам подвергается такой человек в попытках найти настоящее место для искомой молитвы. Как веяние из иного мира, эта молитва приводит к различным конфликтам: и внутренним, и внешним. Один из них — борьба со своим телом, которое не замедлит обнаружить свое бессилие следовать стремлениям духа; часто телесные нужды достигают такой степени страданий, что заставят дух сойти с высоты молитвы к попечению о нем, иначе тело умрет.

Другое внутреннее борение; особенно в начале: как возможно забыть тех, кого любить заповедано, как самого себя? Богословски — это встает перед умом, как нечто противоположное смыслу заповеди; этически — как недопустимый «эгоизм»; мистически — как погружение во тьму совлечения; туда, где нет никакого упора для духа, где возможна потеря сознания реальности сего мира. И наконец, страх, ибо неведомо нам: угодно ли наше предприятие Господу?

Аскетическое совлечение всего тварного, когда таковое бывает только следствием напряжения нашей человеческой воли, слишком негативно. Уму ясно, что негативный акт, как таковой, не может привести к позитивному, конкретному обладанию искомым. Да, невозможно изложить всех колебаний ума в такие периоды. Одни из них: я ушел от твари, но Бога нет со мною. Не это ли есть «тьма кромешная» — сущность ада? Многие другие, нередко страшные для души состояния выпадут на долю искателя чистой молитвы. Возможно, что все сие неустранимо на этом пути. Опыт показывает, что молитве свойственно пронизывать обширные области космического бытия.

Заповеди Христа самою природою своею преодолевают все ограничения; душа стоит над безднами, где неопытный дух наш не видит никаких путей. Что сотворю? Я не вмещаю открывшейся бездны; я вижу свою малость, бессилие; временами куда?то падаю. Но предавшаяся в руки Бога Живого душа естественным образом обращается к Нему, и Он нетрудно достигает меня, где бы я ни был.

В начале душа страшится, но, не раз спасенная молитвою, постепенно укрепляется в надежде, становится более мужественною там, где раньше оно — мужество — казалось совсем неуместным.

Пытаюсь писать о невидимой брани нашего духа. Пережитые мною опыты не давали достаточного основания считать их уже обретенною вечностью. Думаю, что доколе мы в этом материальном теле, неизбежно скольжение нашего восприятия к видимым аналогиям. Что будет, когда мы окончательно перешагнем телесность и временность — еще неведомо. Повторяюсь: в той беспредельности нет видимых путей. Страх, не животный, доводит напряжение внимания до предела сил. При всех колебаниях, удерживать себя в равновесии дается только молитвою. Вопль души, часто без слов; или в кратких словах: Господи, спаси меня (Мф. 14:30).

Вспоминаю то время, когда я оставил мое занятие искусством и, казалось, отдался целиком Христу. Многие выдающиеся представители русской культуры — духовной и гуманистической — не без пафоса говорили, что мир вступил в трагическую эпоху; все, ответственно живущие, должны понять нравственную необходимость включиться в этот трагизм, охватывающий всю вселенную, — разделить его, — содействовать в меру сил нахождению благоприятного исхода, и подобное. Я с глубоким уважением слушал этих замечательных людей, но не мог последовать им: внутренний голос говорил мне о моей непригодности для подобной роли. Так, я не переставал умолять Бога привести меня в то место, в такие условия, где бы я, потерянный невежда, смог найти спасение. В молитвах я предложил Богу мой план, мои сроки; и Он исполнил все с математической точностью: я был брошен любящей рукой в среду подвижников Афона.

Там, на Святой Горе, я обрел нужную мне обстановку: долгие богослужения, главным образом ночами; простые, не требующие интеллектуального напряжения работы; возможность жить в послушании, без мысли о том, как игумен и его сотрудники, монастырские старцы, управляют всеми делами обители. Свободный от всех житейских проблем, я мог молиться беспрерывно день и ночь. Мало времени оставалось на чтение книг; иногда полчаса, а то и менее сего в день. Но Господь был со мною; и я не отрывался от Него ни на краткие минуты. Мое сердце горело непрестанно; мой ум, как на скале, стоял в слове Божием. Не скрывались в душе никакие движения, чуждые Духу Христа, вызываемые сильными атаками неприязненных сил. Я молился как безумный от охватывавшего меня ужаса быть таким, как я был и есмь; мое сердце и мой ум стали полем сражения между Христом и Врагом, колоссом космических измерений. В тот период я ходил по невидимому канату над пропастями. Некое странное отчаяние захватывало меня со всех сторон, как воды объемлют утопающего. Говорю «странное», потому что когда оно, отчаяние, отходило от меня, я как бы умирал духовно. Из этого отчаяния, как из вулкана, исторгалась горячая молитва, подобно ап. Петру, я кричал Христу Вседержителю: «Господи, спаси меня».

Так с неравной силой напряжения проходили месяцы, годы. Описать всего невозможно. Позднее сложилось сознание: мне было попущено сие за мое гордое, безумное падение. Я увидел, что следование за Христом-Богом как-то естественно бросает человека в безбрежные океаны духа. Жить во Христе — значит восчувствовать Его как воистину Победителя смерти: Я свет пришел в мир… не судить, но спасти мир... (Ин. 12:46–47). Овцы Мои… идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей (Ин. 10:27–28; и др.).

В те дни я напал на дерзновенные слова преп. Исаака Сирина: «Творящих знамения, чудеса и силы в мире не сравнивай с безмолвствующим с ведением. Бездейственность безмолвия возлюби более, нежели насыщение алчущих в мире и обращение многих народов к поклонению Богу». [3] Я никогда не отваживался сравнивать себя с отцами или применять к себе их слова вполне, но некоторая аналогия опыта должна наличествовать, иначе навсегда мы останемся вне истинного познания духовных реальностей. Мой ум не шел на риск раскрыть адекватно то состояние, в котором пребывал святой Исаак, высказывая сие, превосходящее меру человека, видение. И сейчас я скажу относительно меня самого лишь немногое.

Неведомая для меня благость Бога в первые годы моего обращения ко Христу «жестоко» бросала меня в беспредельность, давая мне ощутить мое ничтожество, мое истощание, мое «ничто». Чрез этот дар очищалось мое сердце от смертоносной язвы гордости и становилось способным в любви и мире созерцать Бога, — воспринимать от Него новую жизнь, нетленную.

Все мы, потомки Адама, носим в себе последствия его падения, о котором говорит Откровение; но не все живут его с одинаковой глубиною осознания онтологических измерений сего бедствия. Глубинный психоанализ Человека — образа Божия — начинается с первых страниц библейского Откровения, а не с родильного дома. Гордость, как явная или скрытая тенденция к самообожению — извратила сердца людей; едва мы увидим в себе некоторые признаки духовного восхождения, как этот змий подымает свою голову и тем омрачает ум, пресекает видение, удаляет от Бога. Теперь вижу, что мое крайнее невежество в начальный период оказалось для меня спасительным. В молитве моего отчаянного покаяния Господь давал мне непосредственно наставления, и тщеславие не прикасалось ко мне. Напрашивается вывод, что до конца сокрушенный раскаянием дух наш — оказывается способным к восприятию действий Божиих. Приведенные выше слова святого Исаака в том смысле соответствовали моей духовной истории, что познать Истинного Бога было для меня важнее всех событий мировой политической жизни. Моя жажда Бога была существеннее, чем все остальные стороны здешнего бывания. Без сего знания — о человеке и Боге — я ощущал себя во мраке; вне Христа не было никакого исхода из темного подвала. Да и во всей вселенной я видел лишь отвратительный узел людских страстей. «Узел» — неразрешимый ударом материального меча.

Человек родился в мир (Ин. 16:21). Я увидел его чрез Христа. Он, человек, богоподобная ипостась, рождается как потенция; проходит процесс своего становления, сначала в пределах сего мира, затем должен достигнуть сверхкосмических измерений чрез следование Христу, победившему мир (космос): Мужайтесь: Я победил мир (космос) (Ин. 16:33).

Я повторяюсь: Господь даровал мне благодать смертной памяти и благословенного отчаяния. «Смертная память» ставит человека пред вечностью, сначала в ее отрицательном аспекте: все бытие видится объятым мраком смерти. Затем снисходит на душу Свет Богоявления, с победой над смертью. «Отчаяние» же было следствием осознания моей далекости от Бога. Сии два: смертная память и отчаяние явились крыльями для перелета через бездну. Страшный и длительный опыт сей был Божиим благодеянием: благодаря ему «снято было с сердца моего древнее покрывало», не допускавшее меня до разумения новозаветного Откровения во Христе и Духе Святом (ср: 2 Кор. 3:13–18).

Все нелепое и страшное на мировой сцене; все банальное и скучное в людской повседневности — в результате слагается в противоречивую, но все же грандиозную картину. И великое, и малое — все так или иначе отражается в каждом из нас. Из многих контрастов: зла и добра, мрака и света, печали и радости, безумия и мудрости, любви и ненависти, немощи и силы, созиданий и разорений, рождений и смертей — создается всеохватывающее видение Бытия. От неисчислимого множества навязанных терзаний и издевательств — унижен человек, попрано его достоинство. Душа в отчаянии от этого зрелища. И вдруг до ее, души, сознания донеслись слова Христа: «ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ В МИР» (Ин. 16:21) — в их вечном значении даже для Бога. И от этой радости забываются все бывшие ранее болезни и скорби.

Заповеди Христа выражены в немногих простых словах, но чудным образом следование им приводит к тому, что дух наш раскрывается в томящей жажде обнять все небесное и земное (Еф. 1:10) в заповеданной любви. А разве мыслимо, чтобы вызванные из «ничто» обладали такой силой? Конечно, невозможно нам, если мы исходим из самих себя, вместить в сердце все мироздание. Но Сам Творец всего сущего явился в нашем образе бывания и действенно показал, что природа наша создана способною обнять не только тварный космос, но и воспринять полноту Божественной жизни. Без Него мы не можем сотворить ничего (ср.: Ин. 15:5), но с Ним и в Нем все становится доступным: не без «боли», которая нам необходима во-первых для того, чтобы мы осознали себя свободными личностями (ипостасями), во-вторых — чтобы на Суде Господь смог даровать нам Свою жизнь в неотъемлемое от нас обладание (ср.: Лк. 16:10–12).

Переноситься умом при всяком страдании нашем в мировые измерения — уподобит нас Христу. Такая направленность мысли сделает каждое явление в нашем индивидуальном бывании откровением о происходящем в мире людском. Чрез нас пройдут потоки космической жизни, и мы сможем живым опытом познавать и Человека в веках временных, и даже Сына человеческого в Его двух естествах. Именно так, в болезнях, растем мы до космического и мета-космического самосознания. Проходя чрез опыт истощания в следовании за Христом, сораспинаясь Ему, мы становимся восприимчивыми к беспредельно великому Божественному Бытию. В изнурительной покаянной молитве за весь мир — мы духовно сливаемся со всем человечеством: становимся универсальными по образу универсальности Самого Христа, носящего в Себе все существующее. Умирая с Ним и в Нем, мы уже отсюда предвкушаем воскресение.

Господь страдал за всех нас. Его страдания воистину покрывают все болезни истории нашей по падении Адама. Чтобы познать как должно Христа, и нам самим необходимо включиться в Его страдания и переживать ВСЕ, если возможно, как и Он Сам. Так и только так познается Христос-Истина; то есть бытийно, не отвлеченно, не чрез психологическую или умственную веру, не преложившуюся в жизненный акт.

В начале моего возврата ко Христу уже с несколько углубленным разумением того, Кто есть Иисус, изменилось сердце мое, и по иным направлениям пошла моя мысль. Из переживаемых мною внутренних конфликтов я спонтанно переносился в мир людской, и чрез это пришло ко мне сострадание всему человечеству. Из этого опыта родилось понимание, что всем нам нужно жить выпадающие на нас испытания не только в узких рамках нашей индивидуальности, но непременно исходить духом из оков телесной ограниченности на мировые просторы. Иными словами: сознавать, что чрез нас проходят потоки все той же космической жизни, которая течет в жилах всякого человека. Это, казалось бы, естественное психологическое движение привело меня к тому, что я стал переживать постигавшие людей болезни, бедствия, распри, вражды, стихийные катастрофы, войны и подобное с умноженным соболезнованием. В этом нормальном в существе импульсе оказался корень, из которого вырос для меня драгоценный плод: жить все человечество, как самого себя, как мою собственную жизнь. Именно сие предписано нам заповедью — возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф. 22:39), конечно, в христианском понимании: а кто мой ближний? (см.: Лк. 10:29–37). Разрастаясь и усиливаясь с годами, мое сознание естественно шло к последним границам мира, к преодолению сих пределов: к Беспредельному. С благодарностью к Богу вспоминал я все нелегкое, перенесенное мною за время первой мировой войны; страшные разрушения, казалось, всей государственной жизни страны; революционные сражения по всем просторам России, с неустранимыми опасностями для всех и каждого; крайние стеснения во всем потребном для нормальной жизни; отрыв от того, что важно и дорого душе и уму; мучительное стояние пред безумием всего происходящего… Так вошел я в трагизм современной истории. Позднее проник уже к ее истокам: библейскому повествованию о падении Человека.

Потрясающая картина. И это еще не конец: Еще раз поколеблю не только землю, но и небо (Евр. 12:26).

Так я приблизился к великой тайне «образа Божия» в нас: Персоне. Он открылся нам в Имени — АЗ ЕСМЬ СЫЙ. Да, мы образ Его. Предстоя Ему в молитве, дух наш одновременно и торжествует, и болезнует: торжество — от созерцания реальностей, превосходящих земное воображение; болезнование — от ощущения своего ничтожества, никак не могущего вместить Божьего дара. Так от самого начала нашего Свыше рождения томится душа. Мы, конечно, растем, но сей рост кажется нам медлительным и к тому же мучительным. Можно сказать, что вся христианская жизнь сводится к «болезням рождения» для вечности (ср.: Ис. 26:17–18 согласно «Септуагинте»).

Вижу, что непрестанно мой ум возвращается на то же самое видение, от которого не могу оторваться, с которым начал родниться более полувека тому назад. Господь поглощает меня всецело. Я и вижу окружающую меня обстановку, и не вижу ее. Мой глаз скользит по ней в те отрезки времени, когда я занят неустранимыми нуждами повседневности. Но сплю ли я или бодрствую — Бог объемлет меня теснее, чем воздушная атмосфера. За истекшие десятилетия благодать многообразно изливалась на меня потоками. Временами, как широкая река; иногда, как водопад, т. е. падение на главу мою «воды живой» (Ин. 4:10). Бывает и бывало — раскрывалась предо мною необозримая ширь океанская; или, как невесомое ничтожество, повисал я в своеобразной умной бездне… и сейчас я словно потерянный: написанное мною не более, чем маленькое croquis [4] в альбоме живописца с величественной панорамы. Душа моя хочет петь гимны Богу, с такою любовью пришедшему мне, убогому, навстречу, но нет у меня достойных Его слов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.