Глава III АРТЕМИДА ИЗ ТРОПИКОВ

Глава III

АРТЕМИДА ИЗ ТРОПИКОВ

За века и даже тысячелетия до новой эры где-то в Малой Азии, населенной тогда людьми, совсем не похожими на нынешних ее обитателей, возник культ плодородия, в центре которого находился мифологизированный женский образ, связанный с деторождением и охотой. Он вполне вписывался в мировоззренческую традицию Древнего Востока, отождествлявшую воспроизводящие силы природы и самих людей с человекоподобным существом женского пола, стоящим и над природой, и над обществом. Такой образ прослеживается и в Древнем Египте, и в Древнем Шумере, Вавилоне, Ассирии, Хеттской державе и Финикии. Он связывается с именами Исиды, Иннины, Иштар, Астарты, Великой Матери — Ма, Реей, Ки-белой и др. Образ этот весьма древний и, судя по археологическим и сравнительным этнографическим данным, во многом выступает как универсальный для раннеземледельческих обществ эпохи верхнего палеолита, неолита и периода перехода к использованию металлов.

Надо сказать, что в духовной культуре разных раннеземледельческих народов могло происходить слияние образов различных женских сверхсуществ, а также почитаться одновременно целая группа женских сверхсуществ разного статуса и разной специализации в мифологии по аналогии с реальной человеческой жизнью. Вероятно, это был один из вариантов компромиссной взаимной увязки и согласования разнородных культурных элементов в рамках той или иной новой культурной системы.

Упомянутое «малоазийское божество» теснейшим образом связано с Артемидой, известной почти каждому древнегреческой богиней, покровительницей деторождения и охоты. Соотношение этих культов до сих пор остается не вполне ясным. Может быть, малоазийское женское божество и Артемида — один и тот же образ, только перенесенный на греческую почву. А возможно и обратное: перенос с греческой почвы на малоазийскую. Не исключено, что они лишь в чем-то подобные, но никак не связанные генетически, более или менее случайно совпавшие образы или что общая культурная почва создала представление об этих женщинах и вознесла их над обществом. Судить об этом сложно.

Почему потребовался столь пространный подступ к образу Артемиды? Какое вообще отношение она имеет к основному сюжету этого повествования — происхождению религий, архаическому сознанию и т. д.? При чем здесь охотничьи представления бамбара? Вот теперь самое время обратиться именно к этому.

Нет надобности говорить о той роли, которую сыграла Древняя Греция в становлении нашей цивилизации, привычной для нас системы культуры, уходящей корнями именно в античное прошлое. Артемида — одно из самых почитаемых божеств древнегреческого пантеона. И это при том, что в их иерархии она, несомненно, занимает далеко не самую высокую ступень. Артемида — не мать богов, титанов, героев. Она вообще сама, судя по мифологии, не родила никого. И более того, в мифологии закрепилось представление о ее девственности, непорочности, неприязненном отношении к мужчинам. И при этом она — покровительница рожениц! Но Артемида — и покровительница охоты, сама божественная охотница. Ее обязательный атрибут — лук и стрелы. Ее постоянная спутница в классической Греции и в эллинистическую эпоху — короткорогая быстроногая лань. Архаический же образ Артемиды связан с медведицей.

Обилие противоречий в образе Артемиды говорит о несомненном синкретизме образа богини-охотницы. В этих противоречиях можно разбираться специально и, в частности, выяснять, действительно ли малоазиатская Великая Мать оказалась объединенной с женщиной-медведицей, хозяйкой леса и его обитателей и входила ли Артемида вместе со своим братом Аполлоном в основную парадигму греческой мифологии или была искусственно включена в нее в качестве персонажа побочной линии при помощи мифологического хода, соединившего Зевса с богиней Лето, которая и родила божественную пару. Можно также выяснять мифологические отношения и их подоплеку как минимум в двух группах женских сверхсуществ: Гера — Деметра — Лето и Афродита — Афина — Артемида, — а также внутри каждой группы[*].

В этой второй группе две женщины — девы и воительницы: Афина и Артемида, то есть заняты они не женским — мужским — по сути своей делом. Может также быть поднят вопрос о реальном соответствии древнегреческой Артемиды и римской Дианы, об отождествлении их через установленное подобие мифологических образов и культовой практики. Но все это более относится к проблемам истории античной культуры и требует усилий соответствующих специалистов.

Для нас же важно подчеркнуть женскую плюс звериную ипостаси Артемиды — хранительницы леса, животных, регулятора охоты и одновременно покровительницы воспроизводства людей и животных у древних греков. Если понимать таким образом содержание, стоящее за представлениями эллинов об Артемиде, то вполне естественно предположить, что связь людей и животных здесь не случайна. Возможно, это самый архаичный пласт представлений об Артемиде или один из них. Это тот этап, когда животные — сродни людям, когда лес — родной дом и людей и животных, а двойственное по природе своей женское и звериное сверхсушество — хозяйка леса, покровительница и людей и животных, следящая за их благополучием, — арбитр в их отношениях между собой[*].

Артемида — богиня-девственница. Это обстоятельство делает заведомо аномальным ее положение в пантеоне, если учесть, что по мере сложения сам пантеон все более и более уподобляется человеческому коллективу, члены которого наделены сверхъестественными способностями (бессмертие, превращения, управление природными стихиями и т. д.). Вероятно, девственность Артемиды, как, впрочем, и Афины, не просто поэтический образ — атрибут вечной молодости этих богинь. В ней должен быть заключен особый смысл. Может быть, девственность Артемиды — символ вечной воспроизводящей способности и чистоты самой природы? Тогда естественнее было бы видеть культовое почитание уже реализовавшихся или реализующихся сил плодородия. Здесь, видимо, речь должна идти о другом. Во-первых, девственность Артемиды — в какой-то мере указатель на ее социальную и психофизиологическую особенность (может быть, даже неполноценность) в божественном социуме. Во-вторых, это признак некоторой ее отстраненности от жизни этого социума, вероятно, большей связи не с делами олимпийцев, а с проблемами леса и его обитателей (разных божеств и полубожеств — нимф, дриад, а также животных). Наконец, в-третьих, нет ли связи между образом девственности богини и ее атрибутом — ланью. Ведь лань — пуглива, неуловима, ловка и грациозна.

Но все же думаю, что главное значение девственности Артемиды заключено в том, что при всей почитаемости, при всей классической включенности ее в общегреческий пантеон эта богиня имеет как бы другую, не вполне адекватную природу, ставящую ее одновременно в круг «своих» и «не своих» богов. Если припомнить и ее возможное малоазийское происхождение, ее связь с лесом и его обитателями, то картина «неадекватности» приобретет дополнительные штрихи. И снова возникает вопрос, а не в том ли многие противоречия, связанные с образом Артемиды, что эта богиня шагнула в греческий пантеон из далекой архаики, из того этапа в жизни общества, когда основным занятием являлись охота и собирательство, а благосклонность хозяина леса и зверей была условием выживания и воспроизводства человеческого общества? Именно такого хозяина (через сравнительный европейский и сибирский материалы) можно предположить в медведе — архаичной ипостаси Артемиды. Возможно, о том же говорит и еще одно животное — атрибут Артемиды — кабан (вепрь).

Именно в синкретическом характере образа богини, в ее переходном характере от архаики к классике, ее несвободе от черт первобытности, в налете черт звериной природы и согласуются многие из свойственных ей противоречий: жестокость и сострадание, творимое ею убийство и помощь в рождении, красота и холодность и т. д. Как олицетворение окружающего человека мира живой природы Артемида проходит вместе с самим обществом несколько этапов превращений, отразившихся и собравшихся в совокупных представлениях о ней. Первым из известных и наиболее древним является образ, связанный с лесом или лесостепью, первой средой обитания человека. Затем появляется образ олицетворения этой среды — ее хозяин, медведь, а также и любой из ее животных-атрибутов: лань или вепрь. По мере развития земледелия, сокращения лесов, уже собственно земля и ее олицетворения могли вытеснить или наслоиться на олицетворения леса. Так, возможно, возникает женщина-мать (та самая малоазийская богиня?), которая в сочетании с медведицей становится девственной и бесплодной красавицей, ненавидящей мужчин, но помогающей роженицам. Однако еще до этого, вероятно, лес и свободные от него пространства сближаются в мир противопоставленной человеку природы, а сама эта природа как источник воспроизводства общества наделяется женскими чертами, то есть «мать-природа», вследствие чего и возникает возможность слияния медведицы с малоазийской богиней плодородия. Но Артемида остается в лесу, оказываясь среди людей и богов (по крайней мере, в мифах) только в связи с охотой, родами и женским соперничеством.

Вероятно, образ Артемиды богаче и интереснее, но несложно предположить, что многое осталось в архаике, нивелируясь под общую схему жизнедеятельности пантеона, растворяясь в не столь уж обильных деталях, сопряженных с богиней.

Кое о чем в связи с Артемидой могла бы поведать и Диана. Но мера соответствия этих сверхсуществ греческого и римского миров не менее спорна, чем вопрос об аттическом, собственно греческом или малоазийском происхождении самой Артемиды.

Впрочем, сами римляне идентифицировали свою Диану с Артемидой. В культуре же Западной Европы уж во всяком случае не позднее XVIII века эти образы полностью слились. И лишь в XX веке вновь задумались над тем, что в истоке этого слившегося образа имеются два не во всем тождественных персонажа греческой и римской мифологии и культового почитания.

Не слишком вдаваясь в подробности, следует привлечь кое-что из относящегося к Диане как одной из эманаций все того же образа олицетворенной природы.

В этом отношении значительный и непреходящий интерес представляет уже упоминавшееся исследование Дж. Фрэзера «Золотая ветвь». В центре его исследования — святилище Дианы в Немийском лесу близ Рима. Сама же Диана занимает в этой работе не столь уж много места в сравнении с фигурой жреца, руководителя культа. И здесь как раз Дж. Фрэзер обнаруживает в связи с обстоятельствами культа Дианы одну очень важную деталь, проливающую свет и на образ Артемиды (обеих богинь сам Дж. Фрэзер постоянно смешивает). Он приходит к выводу, что у Дианы был божественный супруг — Янус и что этот Янус и воплощается в жреце, хранителе священного дерева Немийского леса — олицетворения богини Дианы. «В случае правильности нашей гипотезы, — пишет Дж. Фрэзер, — одна и та же божественная пара была известна у греков и италийцев под именами Зевса и Дионы, Юпитера и Юноны или Диануса (Януса) и Дианы (Яны). Имена этих божеств тождественны, хотя и меняются по форме в зависимости от диалекта племени, которое им поклонялось» [25].

Здесь нет необходимости разбирать степень соответствия Януса Юпитеру и Зевсу, равно и как Дианы — Юноне и Дионе. Для создания «истинного портрета» Артемиды надо отметить и недвусмысленное указание на то, что и она, согласно мифологии, имела избранника. Им был «не кто иной, как юный греческий герой Ипполит, целомудренный и прекрасный. Он научился охотничьему искусству у кентавра Хирона и проводил целые дни, охотясь на диких зверей в чаще леса. Его единственной спутницей была девственная охотница — богиня Артемида (греческий двойник Дианы). Возгордясь своей божественной спутницей, он с презрением отвергал любовь смертных женщин, и это его погубило. Уязвленная его презрением к любви, Афродита возбудила любовь к Ипполиту в его мачехе Федре»[26]. После долгих мытарств и преследований богами Ипполит оказался в Немийском лесу под именем Вирбия, где правил «как царь и посвятил рощу Диане (то есть в данном случае Артемиде. — В.А.)»[27].

Итак, по мнению Дж. Фрэзера, у Артемиды — Дианы был супруг, отношения с которым, пусть даже платонические, лишенные физиологической близости, составляли стержень культа Дианы Немийской и имели в сознании древних прямое воздействие на воспроизводящие силы в природе и обществе. Через Ипполита, которого Дж. Фрэзер, вслед за древними, идентифицирует на этом этапе с Вирбием, перекинут мостик к тому самому изначальному малоазийскому женскому божеству: «Соперничество Артемиды и Федры из-за привязанности Ипполита… воспроизводит соперничество Афродиты и Прозерпины из-за любви Адониса; ведь Федра — это двойник Афродиты. Эта теория отдает справедливость как Ипполиту, так и Артемиде. Первоначально Артемида была великой богиней плодородия, а по закону ранних религий, оплодотворяющая природу и сама должна быть плодородной, а для этого она должна обязательно иметь при себе супруга. Согласно нашей гипотезе Ипполит считался в Трезене супругом Артемиды»[28].

Таким образом, вслед за реконструкцией Дж. Фрэзера к уже сложившемуся ранее портрету Артемиды (со всеми возможными по такому случаю оговорками) надо добавить, что, несмотря на ее девственность и ненависть к мужчинам, древние предполагали наличие у нее супруга, пусть даже ритуального или формального, каковым выступал триединый Ипполит — Вирбий — Янус. С этим супругом Артемиду — Диану связывала близость к лесу и охота. Следствием же этого союза была плодовитость — звериная и человеческая. Судьба образа Артемиды в Риме будто бы вносила больший порядок и согласованность в исходную противоречивость портрета «лесной богини». Впрочем, речь по-прежнему идет о цепи гипотез, о более или менее интуитивно нащупанном или ощущаемом архаическом, собственно охотничьем пласте в представлениях об Артемиде — «великой охотнице».

И хотя к ней и к Янусу (или тому, кто сокрыт под этим именем) еще придется вернуться, теперь пора переходить к основному сюжету повествования и перемещаться на 3–4 тысячи километров к юго-западу от греко-римского мира и на 4–2 тысячелетия позже эпохи сложения и фиксации их образов в памятниках античной мифологии, то есть в наши дни.

При всей гипотетичности предшествовавших разговоров по поводу Артемиды бесспорен вывод о земледельческом происхождении этого образа, претерпевшего (под влиянием длительного воздействия «земледельческой идеологии» и всей сопровождавшей развитие земледелия цивилизационной волны) многочисленные наслоения и деформации. Именно архаическое, охотничье (в стадиальном отношении) и представляет для настоящей работы наибольший интерес. И, хотя работа строится преимущественно на африканских, прежде всего бамбарских, материалах, экскурс в античную культуру был нужен не только для культурной привязки к основным эталонным образам нашего мировидения, но и потому, что после знакомства со взглядами на природу, да и на мир в целом далеких, казалось бы, от нас народов вдруг с немалой неожиданностью обнаруживается, что мы не их плохо знаем и понимаем, а в самих себе забыли нечто такое, что делает нас в более или менее отдаленном прошлом чужими и неузнаваемыми.

Вот почему, перед тем как окунуться в мир культуры охотников бамбара, мне показалось целесообразным взглянуть на привычную для многих из нас греческую богиню охоты Артемиду. Кто из нас, бывавших в Летнем саду в Ленинграде, не помнит ее прекрасное скульптурное изображение на главной аллее — изображение, в паре со скульптурой ее божественного брата Аполлона, служащее своеобразными вратами из «лесной» в «заселенную» скульптурой часть сада! А ведь и в этом есть свой особый смысл, ведомый или нет устроителям самого сада. Здесь же и бюст, изображающий Януса, предполагаемого супруга Артемиды, но в Летнем саду они топографически никак не связаны…

* * *

…Итак, позади зеленые холмы Апеннин, Аттики и Пелопоннеса, позади Средиземное море — колыбель Старого Света, позади нагромождения Атласских гор, стеной вырастающих за голубой волнующейся поверхностью преодоленной водной преграды… Совсем как в русской сказке с преследованием героя: бросается зеркало — и разливается бушующее море без края и берегов, швыряется гребень — и гигантские горы до небес, до самой их верхней тверди вырастают на пути погони. Где-то здесь, на этом берегу моря, титан Атлант неустанно держит над землей небесную сферу со всеми звездами и планетами, включая Солнце и Луну — небесные воплощения Аполлона и Артемиды.

А после горной гряды впереди новое море, более обширное, более губительное и коварное, чем Средиземное: величайшая из великих пустынь — Сахара. Бурые и желтые пески, скалистые массивы и плато, пылевые и песчаные смерчи, палящий, нестерпимый дневной зной и пронизывающий ночной холод, почти безлюдные тропы к затерявшимся в песках и каменистых плато колодцам и оазисам. Истинный край ойкумены — обитаемого пространства древних. Впрочем, это — картина наших дней. Пару тысячелетий назад жизнь в Сахаре была более интенсивной, а ранее — и еще более того. Но разговор не о тех временах, мы — в дне нынешнем.

Край земли — только видимость, и после изнуряющих, враждебных всему живому пространств пустыни вдруг за волнами песков возникает берег, берег одной из величайших рек Африки — Нигера. Его излучина резко уходит на север, уступом врезаясь в пески Сахары. Здесь начинается новый мир, новая ойкумена земледельческих народов саванны и далее к югу — тропического леса. Это области, заселенные исключительно народами негроидной расы. Многие из них не порвали с древнейшими видами хозяйственной деятельности: охотой, рыболовством и собирательством. Среди них и бамбара, вместе с родственными им малинке, васулунке, хасонке и другими народами манде.

В сложных мировоззренческих представлениях этих ныне преимущественно земледельческих народов особый круг взглядов, обычаев, форм общественной жизни связан с лесом и его обитателями, а также с отношениями людей с миром леса, миром дикой неочеловеченной природы. В центре этого особого, противостоящего людям мира находятся Санин и Контрон — необыкновенные существа, сведения о которых, да и сами их имена не произносятся всуе.

Вот изложение рассказа о них, записанного малийским исследователем охотничьего фольклора бамбара Досе Жозефом Ку-либали в 1978 году со слов охотника Амари Джара.

Которо и Сане[*]

«Как мы считаем, Которо у нас здесь, в Африке, является для всех молочным братом. Для всех охотников он — молочный брат. Но корень его — в термитнике, в одном-единственном термите, которого называют „горбатый термит“.

Это — человек. Но по уродству нет существ ему подобных. С тех пор как Аллах[*] создал людей, он не породил ни одного равно уродливого существа».

Так начинается рассказ Амари Джара. Далее он подробно, в деталях, отступлениях и обычных для фольклора повторах повествует о перипетиях, выпавших на долю главного героя рассказа — Которо (Контрона) в бытность его человеком.

Которо рос, и, когда пришло время женить его, возникли большие трудности. Никто не хотел идти за него замуж. Отец же знал, что, пока не женят Которо, нельзя будет женить его младших братьев. Наконец в одной из деревень удалось сосватать самую красивую девушку по имени Сане. Сане переехала в дом мужа и стала вести супружескую жизнь.

Никто в семье не видел ее мужа при свете дня. От домочадцев она слышала об уродстве мужа. Говорили, что оно столь велико, что любой, увидев Которо, смеялся бы целый день до полного бессилия. В доме же, где он бывает по ночам, его не разглядеть. Поутру же он уходит в лес и возвращается только к ночи.

Так никогда и не увидев мужа своими глазами, Сане четырежды родила от него. Первым ребенком был лев, вторым — леопард, третьим — гиена, четвертым — кошка. Это очень удивило женщину: ее дети не походили на детей других людей. Ведь она так и не видела своего мужа. Сане терялась в догадках, кто мог бы им быть: леший — «вофло», дух — «джине» или покойник — «су»? Женщина даже похудела. Ее стали спрашивать, не больна ли она.

Наконец одна старая женщина посоветовала Сане пойти на хитрость: перекормить его кашей «деге» так, чтобы он, переев, проспал утром время ухода в лес. «И ты увидишь его!» — сказала она.

Сане так и поступила: достала молока, растолкла зерно. Муж, поев, заснул. Пропел первый петух — муж спал, пропел второй петух-муж спал. Вышло солнце. Сане подошла к спящему мужу и, взглянув на него, безудержно рассмеялась из-за его уродства. А муж и не знал, что рассвело. Глаз у него не было. Просто ка-кие-то катыши. У каждого свое жилище, у Которо домом был лес.

Жена стала его будить: муж, вставай! Пришло время идти в лес. Которо встал и вышел на двор. Все покатились со смеху, теряя силы. Сане тоже смеялась до устали.

Которо направился к лесу. Жена поняла, что если он сейчас уйдет, то никогда не вернется. Она окликнула его. Которо отозвался. Сане сказала, что он дан ей Аллахом и что если он уйдет и оставит ее с детьми, то как же им жить в этом мире, ведь они не похожи на детей других людей. Которо ответил, что это верно. Он позвал детей и каждому поочередно предложил следовать за ним в лес. И каждому он предлагал поступать так же, как и он. Которо выслеживал дичь, нападал на нее и убивал. Лев и леопард делали то же, каждый в свой черед, и получили напутствие отца поступать таким образом и впредь. Но Которо запретил им нападать на людей. У гиены ничего не получалось, и Которо обрек ее на питание падалью. Кошка же осталась среди людей, охотясь на мышей. Которо оставил детей и направился в лес. Сане пошла следом.

Которо добрался до поляны в лесу и здесь под невысоким, похожим на кустарник деревом кинкелиба остановился. Тут он и преобразился, выйдя из человеческого обличия и став горбатым термитом. Жена подошла к нему и тоже превратилась из человека в губастую лягушку, которая так и осталась стоять рядом. Такая судьба им была. Это — тайна. Можно спросить любого охотника, он подтвердит. Если услышишь от них, что они оставляют что-то Которо и Сане, то это значит: добром не кончится.

«Даже если завтра поутру увидишь на лесной поляне горбатого термита, то непременно рядом будет и губастая лягушка. Это он и его жена» — так кончается рассказ Амари Джара.

На первый взгляд увлекательная сказка, где переплелись обычные человеческие страсти, по сути, волшебные, но столь будничные, обыденные для самого духа повествования — превращения его героев, Которо и Сане, в животных. Самым необыкновенным, если верить рассказу, оказывается облик Которо. Но о нем практически ничего конкретного не говорится. Ясно только, что это какое-то невообразимое уродство, вызывающее у всех людей безудержный смех. Даже необычность детей Которо и Сане блекнет по сравнению с необычностью облика Которо: в общем, о том, что у двух людей рождаются дети, относящиеся к разным видам семейства кошачьих, говорится вполне буднично.

Если бы этот текст не был связан с деятельностью охотничьих союзов бамбара — почти закрытой для непосвященных полувоенной организацией, если бы он не относился к святая святых этих союзов, если бы его герои не являлись предками всех охотников (в сознании самих бамбара), то рассказ Амари Джара так бы и выглядел просто увлекательной сказкой. Но в том-то и дело, что все эти «если» — отрицание бесспорного. Об этом разговор впереди. Пока же придется принять на веру, что история Которо и Сане — далеко не просто сказка и что пренебрежительное, непочтительное упоминание этих имен в присутствии охотника-бамбара может привести к роковым последствиям для насмешника. Охотники бамбара — люди суровые, необыкновенные: одной ногой они среди людей, другой — в царстве леса. Помыслы и поступки их неведомы простому человеку.

Но при чем же здесь Артемида?! И почему потребовалось столь далеко забираться на юг к экватору, чтобы продолжить разговор о белокурой богине?! В том-то и дело, что при чем. Даже беглое сравнение сказаний об Артемиде — Диане с историей Сане и Которо наталкивает на аналогии. Вопрос только в глубине этих аналогий, в их мотивированности, обусловленности теми же или сходными условиями. Причем, если в версии Амари Джара эти аналогии лежат не столь уж на поверхности, то есть еще одна версия предания о Санин и Контроне — малийского ученого Ю. Сиссе, в которой сходство попросту бьет в глаза.

В ней говорится, что Санин (Сане) — это сверхъестественное женское существо, обитающее в саванне (понятие это у бамбара неотделимо от леса) и занимающееся охотой. В то же время Санин как бы одновременно и хранительница животных. Не будучи никогда замужем и не познав ни одного мужчину, Санин породила Контрона. Она обучила его охоте и всем связанным с нею тайнам. Контрон проявлял большую привязанность к матери и хранил целомудрие. Он стал первым охотником и прототипом для всех охотников последующих времен. Санин и Контрон проводят время в саванне, занимаясь охотой и живя среди зверей[29].

Как тут не вспомнить греческую Артемиду, как не вспомнить про гипотезу Дж. Фрэзера о божественной паре — Диане и Янусе, об Артемиде и Ипполите, чьи чистые, целомудренные отношения неотрывны от совместного занятия охотой, от благополучия леса и преумножения его обитателей.

Конечно, изначально возможны и многочисленные возражения: и что между версиями Ю. Сиссе и А. Джара есть противоречия, и что вообще сопоставимы ли мифы столь разных частей обитаемого мира. Да, повод для сравнения достаточно формален. К основным совпадающим блокам относятся: лес, охота, сверхъестественное женское существо или пара с особыми, нетипичными отношениями между собой, близость к зверям — покровительство, превращения. Однако эти моменты скорее всего и выявляются во всех вариантах сопоставляемых мифов определяющими для развития их повествования, для мотивировок поступков персонажей и для отношения к ним античных греков и римлян или современных бамбара и родственных им малинке.

Уже предпринималась попытка выявить определенные исторические напластования в образе Артемиды. Есть историческая глубина и в версиях мифа о Санин и Контрон. Скорее всего, вариант А. Джара более архаичен уже по одному тому, что звери в нем непосредственно рождаются от людей, а люди по ходу действия превращаются в зверей, что для самого мифа вполне естественный, разумеющийся ход событий. Архаика проявляется и в том, что в нем меньше внимания уделено этической стороне отношений Санин и Контрона, нет выпадающей за рамки обыденного проблемы самозарождения (Контрон сын девственной Санин) и т. п. Можно с большой долей уверенности сказать, что версия А. Джара — реальный зафиксированный образец архаического сознания и мировидения с минимумом чужеродных напластований. В отношении же версии Ю. Сиссе такой полной уверенности нет, и исключить следы влияния более поздних исторических эпох (и, в частности, культуры ислама) в ней нельзя.

Зато образ женского сверхсущества-охотницы в нем ярче, выпуклее, отчетливее, ближе к персонажу греческой мифологии. А более архаический вариант показывает историческую глубину сложения образа именно здесь, в конкретных условиях саванн Западного Судана. Образ этот живой, действующий и поныне, а посему и более достоверный, доступный живому непосредственному изучению и наблюдению.

Эта особенность западносуданского образа женщины-охотницы в изучении охотничьего пласта архаического сознания выгодно отличает его от образа Артемиды — Дианы, письменные свидетельства о которой крайне обрывочны. Артемида ушла из реальной жизни и мировоззрения, оставив лишь смутные воспоминания, расхожий штамп восприятия и материализованные следы в виде статуй, храмов, изображений на монетах и других памятниках. Ее история, особенно ранняя, видимо, куда более гипотетична, чем у Санин — Сане. Артемида оторвалась от своей среды, она перешла из утраченной живой культуры в культуру, существующую только как книжная, искусственно усвоенная…

Совместное рассмотрение античных и западносуданских мифов об охотничьих покровителях крайне любопытно и поучительно. Они не только совпадают или подобны в основных блоках, но и дополняют друг друга, высвечивая этапы эволюции мировоззренческих систем, связанных с древнейшим занятием человека — охотой. С известной долей научной фантазии и риска, отвлекаясь от конкретной судьбы народов, культур и регионов и двигаясь при помощи своеобразной машины времени по временным и стадиальным срезам человеческой истории, можно сказать, что прекрасная белокурая греческая богиня охоты Артемида — она же Диана — кем только ни перебывала на своем веку и где только ни появлялась в Старом и Новом Свете. И если начать распутывать этот клубок, то окажется, что в нем не один, а несколько концов. И потянешь за один — увидишь Медведицу с цепочкой следов из Зауралья, за другой — многогрудую азиатскую Мать, за третий — лягушку подле термитника на обезлесенном участке саванны: все ту же Санин со своим спутником Контроном. И можно найти еще множество других концов, за которые хочется потянуть. И потянется эта, другая, третья нить, и непременно возникнет вопрос: а разные ли это нити, свернувшиеся в один клубок, или это обрывки одной и той же, спутанные так, пока не найдется тот, кто размотает их и соединит разорванные концы, чтобы восстановился ход и черед событий, чтобы заговорила истина…