Глава пятая. Святейшая инквизиция

Глава пятая. Святейшая инквизиция

Материальное положение городов начиная с XIV века улучшалось. Росла их политическая самостоятельность. Прибавлялись знания. Все серьезнее становился разлад среди ученых богословов. Авторитет духовенства падал. Многие, оставаясь верующими, отходили от католичества. Объявилось много смельчаков, возникали различные ереси[9], критиковавшие католическую религию, ее учение и обряды, образ жизни и нравы ее служителей.

Могла ли церковь отнестись ко всему этому безразлично? Разумеется, нет. Борясь за свои интересы, защищаясь от нападок, католическая церковь организовала одно из свирепейших судилищ, какие когда-либо существовали в истории человечества, — инквизицию, особый орган, которому надлежало судить и карать всех вероотступников и богохульников, всех более или менее озаренных светом мысли и знания, всех, в ком проявлялись чувство независимости и любовь к свободе.

Большинство историков относит учреждение инквизиции к первой половине XIII столетия (1228–1231). Но до второй половины XV века не существовало особого постоянного трибунала, на который возлагалась бы обязанность судить еретиков. Обычно время от времени в тот или иной город присылался епископ-инквизитор, который производил следствие и выносил приговор. Исполнение приговора поручалось светской власти. Это, однако, нисколько сути дела не меняло: подлейшее из подобных судебных учреждений оставалось таковым и тогда, когда суд производился единолично епископом, и тогда, когда это делалось целым коллективом.

«Сам бог был первым инквизитором, а первым инквизиционным судом был суд над Адамом и Евой после грехопадения»— так рассудили основатели инквизиции и, освятив свое «благое» начинание ссылкой на бога, принялись томить в тюрьмах, пытать, душить, сжигать тысячи людей.

Перед лицом «святейшей» — так называли инквизицию — человек чувствовал себя лишенным всяких прав. Тот, кого вызывала инквизиция, кого приводили к инквизитору на допрос, наперед уже считался виновным на основании сделанного на него доноса. От него требовалось только, чтобы он «сознался в своей вине». С этой целью инквизитор, ведя следствие, старался опутать свою жертву сетью хитро придуманных вопросов. Допрос тянулся долго, много раз повторялся, сопровождался возмутительным крючкотворством, чередовался с утонченными пытками: водой, железом, огнем, пыткой на дыбе. И обвиняемый часто сам переставал понимать, еретик он или нет.

Все ходили под страхом обвинения в какой-нибудь ереси, в богохульстве или вольнодумстве.

Друзья, знакомые, случайные встречные — все находились под взаимным контролем, все, во славу божию, свидетельствовали друг на друга, все были предметом поголовного сыска. Родители предавали детей — кто по религиозному рвению, а большинство от страха; дети отрекались от родителей. Многие сами являлись в инквизицию с повинной и, в расчете на милость, «сознавались» в не совершенных ими грехах и преступлениях.

Нужно ли удивляться, что благодаря страху, нагнанному инквизицией, в обществе процветали доносы, шпионаж, провокации. Доносчики, официальные и добровольные, лезли буквально во все щели семейного и общественного быта, опутывали клеветой мирных граждан, пытались проникнуть в их мысли и сердца недреманым оком и всюду приникающим ухом, преследовали обреченных. Люди трусливо осматривались по сторонам и прислушивались ко всему, что могло внушить хотя бы только тень подозрения. Не доверяли друзьям, членам семьи и домочадцам. Боялись стен своих, трепетали в подлых цепких лапах предательства.

И было из-за чего трепетать, особенно в Испании XV столетия, когда во главе инквизиции стал хитрый, как лиса, и хищный, как изголодавшийся волк, «великий инквизитор» — Фома Торквемада (1420–1498).

Уже в самом начале своего владычества «великий инквизитор» отправил на костер триста человек и около сотни еретиков осудил на вечное заточение в тюрьмах. А за все время его «плодотворной деятельности на пользу церкви и государства» было сожжено свыше десяти тысяч человек. Это составило несколько меньше одной трети всех сожженных в Испании еретиков за время энергичной работы инквизиции, продолжавшей усердствовать и в XVI веке. Сжигались не только люди, но и «вредные» книги. Так, согласно распоряжению того же Торквемады только в одном городе сожгли шесть тысяч книг различных авторов; с его же благословения огонь пожрал огромную библиотеку королевского принца. Еще бы! Книги, наука, образование числились в ряду самых опасных врагов церкви и поддерживающей ее власти.

Все только что перечисленные «богоугодные» дела Торквемады и иных больших и малых инквизиторов преследовали две цели: «спасение души убиенных еретиков» и пополнение кошельков церкви и правительства. Ведь имущество заточенных и приговоренных к смерти конфисковалось, а за мелкие прегрешения взимались штрафы различных размеров, причем две трети этих доходов, согласно уставу, выработанному под руководством Торквемады, шли в церковную казну и одна треть — в правительственную. При конфискации имущества рекомендовалось не иметь никакого сострадания к детям виновного, ибо, как гласит один из параграфов инструкции для инквизиторов, «по всем божеским и человеческим законам дети наказываются за грехи отцов».

Инквизиция существовала в Италии в XIII веке и позже (Рим, Венеция, Неаполь). Существовала она задолго до испанской и во Франции. Практиковалась в Нидерландах[10] и в Германии. Но пальму первенства надо все же отдать Испании и ее «великому инквизитору»: испанская инквизиция была поистине «виртуозной». Познакомимся поэтому с ней несколько основательнее.

Обвиняемого заключали в небольшой сырой и мрачной камере — длиной в 5, а шириной в 4 шага, — где сидели шесть и более (смотря по улову) таких же узников. Спали они — мужчины и женщины — вместе, либо на полу, либо на нарах на грязной соломе. Все виды издевательств и насилия применялись к ним. За малейший протест раздевали догола и бичевали. Женщин насиловали. Из темницы выводили только на допрос. Если при допросе узник не винился, упорствовал, то наступал второй момент знаменитого суда — пытки.

Пытки тоже были разные. Их придумали изобретательные головы. И применялись они не как попало, а, так сказать, в плановом порядке.

Начинали с «кроткого увещевания» и «отеческого побуждения»: обвиняемый голый стоял перед орудиями пытки и «знакомился» с тем, что ожидало его, буде он не признает своей вины.

Затем приходил черед «суровому испытанию», имя которому — «дыба»: узника со связанными на спине руками подымали вверх на веревке, привязанной одним концом к рукам, а другим перекинутой через блок; затем его быстро опускали и вновь стремительно вздергивали. И это истязание, которое сами инквизиторы называли «умалением членов», повторялось несколько раз, пока измученный узник не выражал желания дать показания. Если эти показания не удовлетворяли палачей, они приступали к дальнейшим мерам «увещевания» грешников.

Пытка алхимика (дыба)

Третьим номером шло «испытание водой» (и для судей, и для палачей речь шла лишь об исполнении определенного номера, т. е. параграфа наказа для инквизиторов, не больше).

К чему же сводилось «испытание водой»?

Туго связанный по рукам и ногам еретик укладывался на стол с углублением наподобие корыта. Затем рот и нос его покрывали мокрой тряпкой и начинали медленно и долго поливать ее водой. Мученик захлебывался, задыхался. Тряпка окрашивалась кровью, хлынувшей из носа и горла.

Если узник все же не сдавался, не признавал себя виновным (ему не в чем было каяться, не от чего отрекаться), наступало «испытание огнем».

Ноги еретика забивались в колодку. Подошвы смазывались маслом и повертывались к огню. Кожа трескалась. Обнажались кости. Удушливым чадом распространялся запах горящего мяса. Мученик испускал душераздирающие крики. Редко кто выдерживал это последнее испытание: одни умирали под пыткой, другие, еле живые, сдавались «на милость» своих судей.

Так «святейшая» добивалась «признания» и самообвинения. И в этом деле не было пределов ее изобретательности: рассказанное не составляет и десятой доли тех мук, которым подвергали еретиков инквизиторы, эти суровые изуверы со злобной, прожженной фанатизмом душой.

После всех пыток оставшимся в живых выносился приговор: одним — вечное заточение, другим — удушение, третьим — сожжение на костре. Были, наконец, и такие «избранники» инквизиции, которых по ее приговору сперва душили, а потом сжигали. Чтобы избежать обвинения в кровожадности, инквизиция не исполняла своих приговоров сама, а поручала делать это представителям светской власти, лицемерно заявляя: «Мы передаем обвиняемого в руки светской власти, которую просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновным милосердно и снисходительно». А это «милосердие» сводилось к тому, что обвиняемый должен быть наказан «без пролития крови», т. е. либо удушен, либо сожжен на костре. Догадливая светская власть так это и понимал[11].

Для своей благочестивой и верноподданной паствы католическая церковь устраивала инквизиционные празднества, аутодафе (праздник веры). Вот как протекало, например, одно из таких празднеств.

Торжественный день — день восшествия на престол короля. Перед балконом его дворца выстроен на площади помост. Справа от помоста ступенями расположены сиденья, покрытые коврами, — это места для инквизиторов, а на верхней ступени — балдахин для «великого инквизитора». Слева от помоста — простые скамьи для осужденных, а на самом помосте — ряд деревянных клеток для них же. О дне торжества объявлялось за месяц, чтобы народ мог своевременно узнать об этом событии и собраться на площади.

Семь часов утра. Король и королева появляются на балконе приветствуемые толпой. Звон колоколов возвещает о начале празднества и приближении процессии. Вот она уже на площади. Впереди движется сотня вооруженных пиками и мушкетами угольщиков, обслуживающих костры. За ними, на некотором расстоянии, монахи несут зеленый доминиканский крест и знамя инквизиции, за которым сомкнутыми рядами идут гранды — представители аристократии и офицеры — участники инквизиционного трибунала. Но вот показывается толпа осужденных. В первых рядах, понуря обнаженные головы, босые, с трудом волоча ноги, идут «примирившиеся с церковью»: на них вместо одежды напялены льняные мешки с желтыми крестами спереди и сзади. Не легко досталось им это «примирение»: одни отделались хорошими кушами денег, другие обречены на долголетние посты и покаяния, третьи обязались совершить паломничество в «святые места». За «примиренными» идут, в таком же жалком одеянии, обреченные на бичевание или на пожизненное заключение в темнице. Самое мрачное зрелище представляют приговоренные к смерти. Они последние в толпе осужденных. Льняные мешки на них расписаны изображениями дьявола и пламени: у одних пламя смотрит вверх — это те, что сознались в грехах своих до пыток и будут сожжены на костре; у других пламя обращено вниз — это те, что сознались после пыток и будут сперва задушены, а потом сожжены. У каждого из смертников в руках свеча, а рот туго заткнут бычьим пузырем, чтобы обвиняемый не мог протестовать, богохульствовать, кричать…

Наконец, в хвосте процессии — должно быть, во исполнение завета «первые да будут последними» — движутся инквизиторы и советники верховного трибунала. Все они на конях, а среди них окруженный многочисленной стражей, в роскошном фиолетовом одеянии сам «великий инквизитор». Приблизившись к помосту, инквизиторы и осужденные занимают свои места. Вновь раздается колокольный звон. Начинается богослужение. По окончании его произносится приличествующая случаю проповедь.

Затем осужденные поочередно занимают предназначенные для них на помосте деревянные клетки и выслушивают приговор инквизиции. По прочтении приговора верховный трибунал обращается к светской власти с просьбой привести приговор в исполнение «милосердно», «без пролития крови». Зная по опыту, что означают эти слова, толпа как безумная срывается с места и несется за город, где ее ждет поучительное зрелище — десятки заранее сложенных костров, которые вот-вот запылают, оставляя после себя кучу пепла и обгорелых костей и «унося в ад» души сожженных грешников…

Так католическая церковь боролась со всяким проблеском свободной мысли; так карала она всех, кто осмеливался критиковать или — что совсем уже было недопустимо — отрицать какой-либо из догматов и обрядов. Так преследовала она и тех, кто проповедовал терпимость в делах веры, и тех, кто в науке видел лучшее оружие против предрассудков, суеверий и лживых идей, поддерживавшихся и распространявшихся во славу религии и во имя интересов церкви.

Не нужно, однако, заблуждаться. Не нужно думать, что так вела себя только католическая церковь.

Поскольку церковь является общественной организацией, со своими определенными интересами, она обязательно делается нетерпимой, фанатичной и готовой любыми средствами защищать свои интересы, свои права и привилегии независимо от того, католицизм это или православие, протестантизм или ислам.

Жестоко, изуверски боролась католическая церковь за свое благополучие. Но несмотря на эту борьбу, а отчасти и благодаря ей отношение к ней мирян ухудшалось. Еретики (уклонисты и отступники) подрывали веру в догматы и установления католической религии. Наука обнажала нелепость многих суждений церковников о природе и человеке. Духовные и светские писатели описывали в самом неприглядном свете нравы священнослужителей всех рангов, начиная от папы и кончая рядовыми монахами. И что особенно важно, передовые люди бичевали церковь, как корыстного, бездушного эксплуататора мирян. Все это постепенно подрывало авторитет католической церкви в глазах не только просвещенных людей, но и широких трудовых масс, которые невольно с надеждой обращали свои взоры на различных преобразователей (реформаторов) церкви. Такими преобразователями были, как известно, Лютер, основатель протестантского вероисповедания, лютеранской церкви в Германии, и Кальвин, основатель реформатской церкви в Швейцарии, откуда его учение проникло во Францию, Англию, Шотландию, Голландию (Нидерланды), Швецию, Данию и отчасти в Германию.

Оба прославленных реформатора, Лютер и Кальвин, отменили, каждый в своей церкви, безбрачие священников, упразднили монастыри, отвергли поклонение святым, иконам и мощам, отменили многочисленные праздники в честь святых, упростили богослужение, изгнав из него всю ту пышность, которой отличалась церковная служба у католиков, способствовали переводу «священного писания» с латинского на родные языки, чтобы все грамотные люди могли ознакомиться с ним и понимать то, что говорится во время богослужения, и т. д.

Все это выглядело новым и обновляющим церковь; но не надолго: только пока реформаторы вели усиленную пропаганду своих взглядов, привлекали к себе сторонников и искали поддержки в массах. Однако достаточно им было укрепиться, чтобы все отрицательные стороны любой церкви выявлялись во всей своей красе. Это прекрасно подтверждает, например, деятельность Кальвина (1509–1553).

Кальвин выглядел человеком скромным. Он был чужд корыстолюбия, равнодушен к жизненным удобствам, презирал роскошь и был по-своему честен и правдив. Но он был непреклонным фанатиком одной мысли, одного желания, которые так четко высказаны в его труде «Христианская институция».

Посмотрим же, какие постановления придумал Кальвин для членов нового вероисповедания и чем он доказывал правильность тех требований, которые обязан был неукоснительно выполнять всякий правоверный кальвинист.

Инквизитор, приговаривающий к сожжению на костре целую семью

Люди от природы злы и склонны к неповиновению, говорит Кальвин в своем труде, и посему их надо хорошо взнуздать. Власть, желанная богу, должна быть беспощадно строга. Сострадание, милосердие — богопротивные слабости. Ибо «человек падает, потому что так постановлено свыше, а грешит он по своей воле» (конечно, злой).

Поэтому за любые провинности человека надо жестоко наказывать, и чаще всего — казнить. Богохульствуешь — иди на казнь; нарушаешь супружескую верность — будешь казнен; ударяешься в ересь или поддерживаешь еретиков — получишь в награду костер; бунтуешь против властей — жди виселицы или плахи. Все тут построено на строгом регламенте, и для всякой, даже маленькой, провинности наперед установлена соответствующая кара: увлекся человек картами — простоит день — другой у позорного столба с картами на шее; завьет себе женщина волосы — отсидит несколько дней в тюрьме, да не одна, а вместе со своей парикмахершей; веселье, танцы, любовь к нарядам — все подлежит осуждению и наказанию. И детей нужно сечь, а иногда и казнить за оскорбление родителей.

Но особенно сурово «Христианская институция» карала за непокорность властям — и светским, и духовным. Слепое повиновение — вот что рекомендовал своим приверженцам Кальвин. Они должны были помнить, что дурная власть «ниспосылается нам свыше за грехи наши» и, помня это, терпеть в ожидании, пока бог не сменит гнев на милость. Для упрочения власти советовалось «держать народ в бедности». Ибо, где бедность, там и покорность, а где достаток, там и свободолюбие, переходящее порой в возмущение и буйство против «дурных властей».

Есть, впрочем, помимо достатка еще одно зло, которого должно избегать всякое богобоязненно и религиозно настроенное государство: это — светское знание. К чему оно? — спрашивает Кальвин. Зачем изучать науку и философию? Бесплодная трата времени, наглая попытка познать «неисповедимые пути господни», проникнуть в «непостижимые тайны богов». Отсюда — рекомендуемое Кальвином правило: «Лучше невежество верующего, чем дерзость мудрствующего», правило, которое по духу своему вполне гармонирует с другим требованием того же Кальвина: «Лучше осудить невинного, чем оставить безнаказанным виновного…».

Этот суровый изувер называл всех, кто с ним не соглашался, «дикими зверями», «шипящими змеями», «нечестивыми собаками».

Его резиденцией была Женева. Ее жителей Кальвин обрабатывал в духе религиозного идеала, невзирая на протесты «свободомыслящих» и издевательства веселой женевской молодежи. За свои религиозные проповеди он был изгнан из города. Когда несколько лет спустя он снова вернулся в Женеву, уже по настойчивому приглашению знати этого города, то цель его была в конце концов достигнута. Весь женевский кантон был во власти церкви и светских старейшин, которые избирались из числа лиц, близко стоявших к Кальвину и подобострастно относившихся ко всякому его велению. Былая веселая жизнь в городе замерла совсем. Все было запрещено: шутки, веселье, песни, танцы, театры и банкеты. Холодом повеяло на все, холодом, подобным женевскому ветру — бизу, холодом, который исходил от стального, жуткого взора «женевского папы», как в насмешку стали называть Кальвина, превратившего почти безвестную Женеву в «протестантский Рим». По словам Вольтера, «Кальвин широко раскрыл двери монастырей, но не для того, чтобы монахи ушли из них, а для того, чтобы загнать туда весь мир». И действительно, если не весь мир, то на первое время вся Женева была «загнана туда», ибо жители ее, подчинившись уставу, выработанному Кальвином, вели поистине монастырский образ жизни: по приказу и под угрозой штрафов посещали церковь, молились и слушали проповеди, исполняли в точности все предписания церкви, допускали к себе в дом старейшин, этих блюстителей религии, нравственности и порядков, установленных в семейном быту все тем же Кальвином.

И даже над этой, казалось бы, совсем уже тихой, смиренной жизнью неизменно висела угроза со стороны учрежденной Кальвином «Консистории».

«Консистория», по существу, такое же великолепное «богоугодное» учреждение, как и инквизиция: те же цели и задачи, те же приемы борьбы с ослушниками, те же способы воздаяния за грехи, те же доносы, шпионаж, повальный сыск.

«Консистория» состояла из восемнадцати человек: шести «праведников» и двенадцати старейшин-мирян. Все они строго выполняли предначертания духовного реформатора — Кальвина, твердо помня, что они «написаны кровью и огнем».

Ужасы охватили те кантоны Швейцарии, которые приняли реформу Кальвина. Темницы переполнились еретиками и обвиняемыми в «союзе с дьяволом». Женевский кантон кишел шпионами. Были пущены в ход пытки. Горели костры, на которых сжигались отверженные. Протестантская церковь не уступала католической в искусстве преследовать, терзать и карать вероотступников. Гонения за всякую смелую мысль продолжались. И одной из первых жертв Кальвина стал испанец Мигуэль Сервет (1509–1553).

Это был даровитый и образованный человек. Изучил математику, географию. Знал прекрасно право и медицину. Любил путешествовать. Много видел, много читал. Увлекался врачебной практикой и… богословием. С воодушевлением участвовал в спорах о религии и, оставаясь человеком своей эпохи, мечтал об «очищении» христианской религии от скверны, занесенной в нее католической церковью. В одном из своих трактатов Сервет высказывался против догмата о триединстве бога (бог-отец, бог-сын, бог — дух святой) и называл его верой в трехбожие. Трактат Сервета привел в негодование и католиков и протестантов.

В 1537 г. Сервет приехал в Париж, где вскоре начал читать лекции по географии, астрономии и математике. Через некоторое время Сервет перебрался в город Вьенн. Тут он успешно занимался врачебной практикой и писал новый трактат — «О восстановлении христианства». Окончив это сочинение он послал свою рукопись Кальвину, с которым давно уже собирался завести переписку, заинтересовавшись его реформационной деятельностью.

В трактате «О восстановлении христианства» Сервет развивает две интересные мысли, одинаково враждебно встреченные Кальвином. Одна из них связана с изучением строения и деятельности человеческого тела. Исследуя работу сердца и легких, Сервет сделал очень важное наблюдение: открыл «малый круг кровообращения», т. е. показал, что кровь из правого желудочка сердца направляется в легкое, здесь «очищается» и затем снова возвращается в сердце, в его левое предсердие.

Это была наука, «дерзкая попытка проникнуть в тайны дел божьих». А мы уже знаем, как относился Кальвин к науке и ее дерзаниям. Однако возмущению его не было предела, когда он дошел до самой сути этого трактата, где говорилось, что Христос вовсе не бог, а простой земной человек, проповедник и основатель новой религии, которую он, Мигуэль Сервет, хотел бы восстановить во всей ее первоначальной чистоте. Кальвин не мог не вознегодовать, читая эту «дерзкую, сатанинскую ересь». И он не только вознегодовал, но и заявил, что если Сервет попадет в Женеву, то ему не сдобровать…

Сервет печатает свой трактат, не называя имени автора, и рассылает его в различные места, в том числе и Кальвину. Это кладет предел терпению реформатора. Он открывает своему секретарю имя автора «возмутительной книги» и показывает ему письмо Сервета. Секретарь отправляет это письмо властям города Вьенна. Те арестуют Сервета и сажают его в тюрьму, из которой он вскоре бежал. Сервет решает ехать на юг Италии, в Неаполь. Но после трех месяцев странствий — такой уж непоседливый характер! — он останавливается в Женеве, живет здесь целый месяц и наконец собирается уезжать. Но тут его по предписанию Кальвина арестовали и бросили в темницу.

Сам Кальвин допрашивал Сервета; задавал ему предательские вопросы, стараясь запутать обвиняемого, которому было отказано даже в защитнике, не говоря уже об улучшении тех исключительно тяжелых условий, в которых ему пришлось ожидать приговора.

Кальвин ждал, что скажут другие швейцарские кантоны. Те подтвердили обвинение, признав Сервета опаснейшим еретиком. Кальвин торжествовал. Еретик будет сожжен. И его сожгли…

Мигуэль Сервет

До последнего момента Сервет не знал, что его приговорили к сожжению на костре. Но несмотря на величайшее потрясение, которое он испытал при виде приготовленного для него костра, он не отрекся от своих взглядов и умер мучеником за свои убеждения.

Когда сейчас в Женеве, идя по улице Философов, заворачиваешь на улицу Роз, то на повороте встречаешь прекрасный памятник, поставленный кальвинистической Женевой в честь человека, сожженного Кальвином; стоишь перед памятником в глубоком раздумье и с мучительной тоской смотришь на благородную фигуру мученика…

Знакомясь с такими явлениями, как инквизиция и «Консистория», и с такими исключительными по фанатизму личностями, как Кальвин или Торквемада, невольно спрашиваешь себя: в чем была сила этих учреждений и личностей? Не только в твердой и последовательной церковной организации и в невежестве масс. Не только в экономической власти церкви. Инквизицию в Испании поддерживала не только церковь, но и верховная светская власть вместе с теми элементами испанского общества, которые были заинтересованы в ограничении прав знати и потому поддерживали короля.

Несколько иначе обстояли дела в Женевском кантоне. Во-первых, переход на сторону реформации помог женевцам бороться против ненавистного им ига католических епископов и герцогов Савойских, которые вместе с епископами угнетали, экономически и политически, население женевской общины. Во вторых, Кальвин привлек всецело на свою сторону экономически сильную женевскую знать; с этой целью он установил такой политический порядок, при котором знать и выбираемые из ее среды старейшины считали себя хозяевами общин, хотя на самом деле все нити их «хозяйничанья» были в руках Кальвина. B-третьих, не надо упускать из виду, что XVI век был веком жестоких боев между сторонниками католической и вновь народившейся протестантской религии.

Лютеранство, основателем которого считается Лютер (отсюда и название этой религии), зародилось в недрах католической церкви. Будучи делом веры, а не знания, протестантизм унаследовал от католицизма его нетерпимость. Став выразителем интересов высшего дворянства, духовенства и буржуазии, он вынужден был вести борьбу с попытками эксплуатируемых классов свергнуть иго эксплуатации.

Так поступал и сам Лютер. В начале своей реформаторской деятельности, ища поддержки у широких масс, он заступался за них; когда же немецкое крестьянство, взбудораженное реформацией, подняло восстание против дворянства, тот же Лютер проклял вождя восставших Томаса Мюнцера и, призывая на борьбу с ним немецких князей, с исступлением вопил на всю страну: «Бей их кто только может, коли и души их явно и тайно, как бешеных собак!».

Таково подлинное лицо церковных реформаторов…

Исключительно зверски преследовались протестанты (гугеноты) во Франции. Там во имя уничтожения еретиков разрушались города, сжигались целые села, казнились тысячи людей. Достаточно вспомнить кровавую Варфоломеевскую ночь (канун праздника св. Варфоломея, в ночь с 23 на 24 августа 1572 года), когда в Париже по предварительному плану и сговору католиков было перебито несколько тысяч гугенотов. Протестанты жестоко преследовались и в других странах. Многие из уцелевших бежали в Женеву, и Кальвин оказывал им дружеский прием, подбадривал, предоставлял обеспеченное убежище. И все эти эмигранты — а их во времена Кальвина скопилось в Женеве очень много, — естественно, становились горячими сторонниками и сотрудниками «женевского папы». Присоедините к этому то неотразимое впечатление, которое на многих производил Кальвин своим умом, силой воли, талантом проповедника, умением подчинять себе людей, сплачивать их вокруг своей идеи, — и тайна власти женевского реформатора станет для нас в известной мере понятна.

Один из историков этой эпохи писал: «Под руководством Кальвина реформация доказала, что она, по своей сущности, нисколько не допускает большей свободы мысли и совести, чем католицизм… Костер, на котором сгорел Сервет, осветил истинное значение протестантизма…».

И таковы все церкви, все вероисповедания: каждая из них считает себя единственно истинной и борется со всеми остальными, как ложными, но суть у них у всех одна.