Черемшанова

Близкая к Кузмину Ольга Черемшанова, автор единственного сборника любовной лирики[1875], с 1926 года стала заниматься систематическим исследованием и стилизациями хлыстовского фольклора. Эти стихи опубликованы лишь недавно[1876].

Ох ты, братец, порадей,

Своей плоти не жалей! […]

На земле на радостной

Нет утехи сладостной…[1877]

Кузмин поддерживал ее в этих темпераментных попытках. В посвященных Черемшановой стихах он рассказывал о «волнах черного радения»[1878], а в 1930 году подарил ей свою книгу, надписав: «после того, как она прочитала мне свои прекрасные тайные стихи о Богородице и прочие тайные вещи»[1879].

БОЖЬИ ПИСЬМЕНА

Черемшанова относится к народной вере русских сектантов как к утраченной, прекрасной, экзотической родине. Ее знакомство с историческими источниками очевидно. Она обильно использует хлыстовские и скопческие образы, например ‘седьмые небеса’ и ‘святое кружение’. Лирическая героиня тут — хлыстовская богородица, с которой идентифицируется поэтесса. Она великолепна и жертвенна; она подлинный центр этих стихов и предполагаемой ими жизни. Героиня уверена в своей способности улучшать, очищать и спасать мир:

Во славу, во божию, пляшите,

Богородицу почаще хвалите, […]

Через мои, богородицыны, кровавые реки.

Не преступят грешные человеки.

Вряд ли такая уверенность была у автора этих стихов, даже не пытавшегося опубликовать их. Черемшанова не дифференцирует между хлыстами и скопцами. Иногда ее версия кажется ближе к хлыстовской:

Ноги босы, грудь гола,

Тебе, Господи, хвала!

…Слышу серафимий смех,

Сгубим, сгубим лютый грех!

В других стихах ее версия ближе к скопческой:

Взошла богородица на престольный порог —

Отлетел от тел наших предвечный порок.

Открывала богородица уста —

И от этого всякий грешить перестал[1880].

В отличие от подлинной героини фольклорных распевцев, этой богородице знакома внутренняя динамика. Под пером Черемшановой она проходит через настоящую метаморфозу, одним из средств которой оказываются розги. Автор верит в миссионерские истории о самобичеваниях хлыстов и разделяет концепцию физического страдания, которую корректно назвать даже не мазохистской, а мазоховской:

Узрите Вы, отступники, мое преображение […]

Размахнитесь, черные нагаечки,

Будьте тайными мне помогальщиками!

Усмирите греховную мою, соблазную плоть,

Помогите через вас мой грех перебороть[1881].

И в другом стихе еще выразительнее:

А ты, мила, порадей —

Меня розгами ты бей […]

Раны те да ссадины — божьи письмена[1882].

Автор перелагает в стихи рассказ Гакстгаузена и Мельникова о том, как вновь избранной хлыстовской богородице отрезали грудь и причащались ее кровью, и как потом она зачинала Христа во время радения:

— Кто меня, деву, любил,

Кто из груди моей кровь пил? […]

«Ох, тебе хвала, хвала!

Ты Христа нам зачала!»

…Чую, режет меня вострый нож,

…Мой сыночек на тебя будет похож…

…Где правда? Где ложь?

Ответить на последний вопрос она не может; но он не кажется ей ключевым. Ее стихи внеисторичны. Она не опирает свои стилизации на узнаваемые сюжеты сектантской истории; отсутствует в них и идея преемственности между сектантством и революцией. В ностальгических стихах Черемшановой живет чувство противоположного характера: ощущение невосстановимости традиции, необратимости ее разрушения и забывания.

Стала, зоркая сердцем, совсем слепа —

В пустырь упирается богородицына тропа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.