Глава 8

Глава 8

Кино, под названием Жизнь, играет по своим законам, и чаще всего нам невдомёк, какой фильм будут показывать сегодня в ближайшем к нам кинотеатре.

Шерил всегда настаивала на том, чтобы я был вместе с ней на родах от начала и до конца. «Мы начали это вместе, так давай вместе и закончим». Держу пари, дорогие дамы, вам уже понравилась сама идея, разве не так? А вот я вовсе не горел желанием быть там. В те времена, мужчинам в редких случаях разрешали присутствовать во время родов, но раз уж я пообещал Шерил, слово пришлось держать. В ночь родов, в обветшалом викторианском здании родильного дома, я держал Шерил за руку, находясь в палате вместе с двадцатью другими женщинами, которые мучились в схватках, тяжело дышали, кричали и проклинали всё на свете. Это было ужасно. Уж лучше бы снова оказаться в «Магните и Росинке» и одной рукой отбиваться от братьев Крэй. Я был готов на всё, только бы убраться подальше из этой палаты.

 — Уже поздно. Я, пожалуй, сейчас пойду домой, а утром вернусь.

 — Давай, — ответила Шерил. — Можешь вообще не возвращаться, слизняк.

Женщины готовились ко сну, закрывая занавесками свои кровати. Шерил становилась всё более беспокойной, приглушая звуки, сопровождавшие путешествие нашего ребёнка вниз по родовым каналам, тихим поскуливанием. Я очень гордился ею, потому что по сравнению с другими женщинами, которые вопили во весь голос, не стесняясь в выражениях, она вела себя весьма достойно.

На двадцать рожениц, находившихся на разных стадиях процесса, приходилась всего одна медсестра.

Женщина через две кровати от нас вдруг закричала: «Сестра! Скорей сюда! Я уже рожаю!»

Ответа не последовало.

И тут Шерил громко застонала и сжала мою руку с силой, о существовании которой я и не подозревал.

Когда я, как испуганный кролик, высунулся из-за занавески, женщина, лежащая через две кровати, взмолилась: «Доктор, помогите, я рожаю!»

Я бросился в комнату, где ничего не подозревая о драматических событиях, разворачивающихся в палате № 39, удобно устроилась на ночь медсестра. Я умолял её помочь той женщине, но она бесцеремонно отмахнулась от меня, пробормотав что-то непонятное на своём жаргоне про дюймы и раскрытие матки.

Когда я вернулся к Шерил, меня всего трясло, и уже было совершенно непонятно, кто кого должен был успокаивать. Я так и не смог сказать страдающей женщине, что медсестра не собирается приходить к ней на помощь.

Это было уже слишком — в конце концов ситуация должна была как-то разрешиться, и она — таки разрешилась! Раздался душераздирающий крик, сопровождающийся хлюпающими звуками, а затем мы услышали плач новорождённого. Напряжение достигло предела. Мне казалось, что сейчас я получу разрыв сердца от ужаса. Призрачная надежда на единственную присутствовавшую медсестру, которая явно не в состоянии была справиться с палатой, переполненной рожающими женщинами, растаяла без следа.

Так прошло два часа, а может и больше, пока у Шерил не отошли воды и, я вынужден был обратиться за помощью к медсестре. Может быть у неё просто плохое настроение сегодня. Я надеялся, что когда очередь дойдёт до нас, оно непременно улучшится. Когда она повезла в родовую грязную каталку с облупившейся краской, на которой лежала Шерил, я поплёлся вслед за ней в родовую.

Чтобы долго не мучить вас, буду краток — роды продолжались очень долго. Из-за скованности мышц малыш никак не появлялся на свет, а медсестра, похоже, не знала, чем ему помочь. Несколько раз она звонила врачу, но к тому времени уже была глубокая ночь, и помощь так и не пришла. В конце концов, когда наш прекрасный сын появился на свет, он уже не дышал. Ещё несколько отчаянных телефонных звонков, и наконец, через бесконечно долгие двадцать минут, появился врач. Он сделал ребёнку укол в сердце, но это не помогло, и через несколько минут он сообщил нам, что наш ребёнок мёртв...

Невозможно. Всё началось и закончилось так, будто бы мы были обречены с самого начала. Поведение Шерил было достойно восхищения, но у меня было ощущение, что нас жестоко предали. Подержав нашего маленького Джона на руках, при этом пытаясь вести себя так, как подобает вести настоящему мужчине в такой ситуации, я услышал, что медсестра просит меня выйти, чтобы она смогла заняться Шерил. Я вышел на тёмную лестницу, чтобы дать волю слезам. Как только я сел на ступеньки, и из глаз моих хлынули слёзы, я услышал голос, который сказал: «Ничего страшного. То, что случилось — справедливо». На меня снизошло умиротворение. Слёзы прекратились. Я почувствовал в себе силы вернуться к жене, и пошёл к ней, чтобы поддержать её.

Тогда ещё я не имел представления о философии, что смогла бы мне помочь достойно принять такой неожиданный вызов судьбы, такое поругание всех моих идеалов, всех моих взглядов на жизнь со всеми её горестями и испытаниями. Я абсолютно ничего не знал о Карме, законе Причины и Следствия. Мне не на что было опереться, неоткуда почерпнуть силы. Но те удивительные слова, что услышала моя душа в ту ночь, вовсе не были сентиментами. Они потрясли и спасли меня.

Из нас двоих Шерил всегда была более сильной. На следующее утро я снова пришёл к ней в больничную палату. Она сидела на кровати и улыбалась. Оглянувшись, я увидел других женщин, рядом с которыми лежали розовые малыши, аккуратно обёрнутые в простыни, а рядом с моей дорогой женой не было никого.

Я еле сдерживал слёзы, но смог совладать с собой. Единственное, что она сказала:

 — Не волнуйся, всё в порядке. Когда мы пойдём домой?

 — Сейчас узнаю у сестры, — ответил я и возблагодарил Бога, Кем бы Он ни был, за дарованное самообладание.

Она — такой человек, на которого всегда можно положиться, особенно в чрезвычайной ситуации. На неё можно рассчитывать всякий раз, когда возникает необходимость.

Несколько лет спустя, в 1981, мы потеряли ещё одного малыша, на сей раз нашего прекрасного восьмимесячного мальчика, которого мы назвали Карлом. Он родился мёртвым. И вновь Шерил мужественно перенесла это испытание. Она хотела, чтобы дети узнали об этом из её уст. Она сама хотела всё рассказать и дать им понять, что всё в полном порядке. Именно по этой причине наша дорогая подруга Хелен Перфект, а не я, привезла их в больницу. Дети думали, что их ведут посмотреть на новорождённого маленького братика... В такой радости они вбежали в родильное отделение. Их улыбающиеся лица выражали нетерпеливое выжидание. Я до сих пор не понимаю, как нам удалось сдержать потоки слёз. Однако мы прекрасно понимали, какую тревогу пробудят в двух маленьких сострадательных сердечках наши рыдания. Так или иначе, нам удалось контролировать себя всё то время, пока они были рядом опять же благодаря силе воли Шерил. Нежно и спокойно Шерил объяснила детям, что случилось несчастье, и малыш умер прямо в животике мамы, но сама мама в полном порядке.

Увидев, как шок и разочарование вырисовываются на их лицах, я не выдержал и разрыдался. Пия, которой тогда было всего лишь 11, удивила меня, когда многозначительно сказала: «Папа, не плачь. Всё будет хорошо». Вскоре мы, крепко обняв друг друга, плакали вместе. Но я знал, что мы непременно справимся. Худшее уже было позади. Спасибо Шерил и Пие.

* * *

Вначале 1970-х я всячески пытался пробиться в недоступный мир звукозаписи. Я не мог сидеть сложа руки и просто ждать. Вот я и старался изо всех сил стать сессионным музыкантом, что подстать драгоценному камню в короне любого профессионала из любой известной группы. К тому же сессионные музыканты хорошо зарабатывают. Это был нелёгкий труд, но я привык тяжело трудиться. Быть сессионным музыкантом означало хорошее средство достойно жить и содержать семью. Постепенно, шаг за шагом я начал овладевать разными сессиями.

Поначалу мне пришлось работать лишь для того, чтобы людская молва помогла мне сделать первые шаги в этом направлении. Из-за отсутствия машины переезд из одной студии в другую предполагал долгую дорогу в студию Уэст Энда. Там мы отрабатывали сессию и затем возвращались обратно. Вся дорога обходилась в 10 фунтов. Я же работал за более низкую плату. После работы я просил свои 10 фунтов...

И вот слухи поползли... «Вам нужно заказать Джона Ричардсона! Он очень хорош...»

Совсем недолго мне пришлось просить деньги лишь за дорогу, время, старания и талант. Вскоре я стал зарабатывать больше. Я снова начал работать с Аланом Уильямсом. Мы начали запись двух песен. С нами заключила контракт «Плежерама», группа досуга с Уэлбек Стрит в Уэст-Энде, и с Джоном Кеннеди, ставшим менеджером сенсационных хитов 1950-х, Марти Уайлдом и Томми Стилом, от которого также поступило предложение стать нашим менеджером. У нас было 25 заказов в неделю.

В те дни «Битлз» уже выпустили свои альбомы, и мы, мечтая быть похожими на них, сочиняли песни и старались быстро заполнять ими дорожки пластинок, готовящихся к выпуску. Мы записали одну очень захватывающую песню The Long and Winding Road в «Декка Студио», что в северной части Лондона. Нам ещё никогда не приходилось стоять перед оркестром. Вообще-то оркестр предназначался для Энди Сильвера, который должен был выступать на фоне лэйба «Декка Студио». Как только оркестранты собрались уходить, наш музыкальный продюсер, Дик Роув, попросил их отработать ещё два номера и быстро раздал им ноты. Произошло это как раз перед нашей первой совместной записью.

Дик Роув очень гордился тем, что развернул «Битлз» из-за отсутствия «зажигательных» песен. У нас с Аланом уже был на подходе хит The Long and Winding Road, но у четырех других исполнителей тоже было нечто похожее. Поэтому трансляцию звукозаписи поделили на четыре претендента, и наш шанс стать знаменитостями висел на волоске.

Из-за страха, что нас не утвердят, мы пошли прямо в студию вовсе не для того, чтобы выразить своё восхищение от песни Пола Маккартни, записанной с оркестром из 40 человек, а для того, чтобы спеть свою собственную I Never See The Sun («Я никогда не увижу солнца»). Специально для нас «Плежерама», кредитовавшая их, убрала все преграды, подкупила диджеев и продюсеров Радио № 1, самого главного радио поп-музыки страны. Музыка, прозвучавшая по Радио № 1, напоминала золотую пыль. Для того чтобы войти в список хитов, компании довольно часто подкупали продюсеров и диджеев разных программ, заодно скупая бесчисленное количество записей в наиболее популярных магазинах. У нас были люди, специально разъезжавшие по стране, пытаясь нелегально скупать пластинки в 40 лучших магазинах. «Плежерама» не была одинока — время от времени почти все так поступали, хотя никто и не признавался.

Все знали, что Имперор Роско берёт взятки. Его и ещё несколько человек подкупили, чтобы нас поставили в уже утверждённый музыкальный репертуар. Но даже после взятки мы не вошли в 50 лучших. И вот каким-то чудесным образом мы оказались на главном телевизионном шоу «Тор of the Pops». Хотя, я считаю, что это место тоже купили. И вот трое из нас — Флик Коби, прочно обосновавшаяся на подтанцовках «Тор of the Pops», и уже покорившая миллионы британских мужчин, Алан и я, уже сидим в студии «Пайнэппл». «Плежерама» дала Флик пару сотен фунтов стерлингов, чтобы та научила нас двигаться на сцене. В этой сделке не было ничего незаконного, хотя, как мне кажется, мы были худшими из тех, кого ей довелось обучать. И вот мы с Аланом внезапно появляемся в студии «Тор of the Pops» в сшитых вручную костюмах с выкрашенными волнистыми длинными волосами, возомнив себя шоуменами, как они выражались.

Это был наш шанс. Мы собирались войти в список хитов. Всего один показ в «Тор of the Pops», и нам гарантировано международное признание и невероятное богатство — вот о чём мы мечтали тогда. Но, к сожалению, Алан, который должен был петь гармонию, ужасно распереживался, что его голос не услышат. Алан — откровенный человек, который не испугался бы и самих богов Би-Би-Си. Смело, безо всякого приглашения, он поднялся наверх в звукосниматель (это вообще выходило за все возможные рамки приличия) и весьма недвусмысленно попросил продюсера сделать так, чтобы его голос услышали...

Тогда у нас ещё не было цветного телевидения, но у госпожи Арбур, нашей соседки, был такой телевизор. Она пригласила нас посмотреть полёт нашей сверхзвуковой ракеты к славному месту своего назначения. Тони Блэкберн объявил нас, и вступление к нашей песне «Я никогда не увижу солнца» зазвучало. Какими же наивными мы были! Зрачки расширены, хвосты трубой. Я тогда подумал: «Круто! А вот и мы! Ну, держитесь! Сейчас мы вам покажем!»

Алан поёт гармонию, я — основную партию. И они действительно сделали так, чтобы Алана услышали, но меня-то практически слышно не было! Чудовищный кошмар! Какой провал! Моё сердце замерло, а распушенный хвост опустился. Я рухнул на диван госпожи Арбур и взмолился как никогда: «Умоляю, добавьте громкости моему голосу, пожаааааалуйста!» Но всё, что я мог слышать — это всё перекрывающий голос Алана.

Наша запись так и не увидела солнца. Да что там солнце, она даже с трудом увидела бы белый свет. Госпожу Арбур заволокла тёмная туча. С того момента я знал: всё кончено. А ещё я прекрасно знал, что в то время любая запись, прозвучавшая впервые в «Тор of the Pops» всегда попадала в список лучших. Мы же стали неудачным исключением — мы не вошли не только в первые 50, нас нельзя было отыскать даже в списке лучших 100. Наша звукозаписывающая компания тоже отказалась от нас.

И всё же нас это не сильно обеспокоило. От нас отказывались продюсеры и покруче. За год до того провального события нашим менеджером был Моррис Кинг, прославившийся как самый изворотливый агент/менеджер в то время. Его знали все. Все, кроме меня и Алана. Нэт Кипнер, поэт, наш друг, который недавно вернулся из Австралии, и представил нас Моррису.

Год нашей совместной работы был не очень-то уж прибыльным. Нам редко предлагали работу, а ещё того реже нам предлагали студийную запись. Совершенно случайно мы узнали, что один менеджер, Боб Джонсон, остановился в гостинице «Ройал Гаден». Нам нужно было встретиться с ним и показать, что мы умеем.

Некоторые из вас могут спросить, ради чего столько суеты? Кто такой этот Боб Джонсон? На что я отвечу, что с ним я действительно хотел бы поработать. На обложках известных альбомов Beach Boys[27], Саймона[28], Боба Дилана[29] и многих других, можно обнаружить его имя. Те альбомы прославились миллионными продажами. Так или иначе, нам удалось узнать, в каком номере он остановился. Мы очень нервно поговорили с его помощником, представительным англичанином, который, как нам показалось, был невероятно рад ответить на наш звонок. За несколько коротких мгновений, когда мы услышали звонкую речь с американским акцентом, что завтра он готов нас принять, из мышей мы мгновенно превратились в людей. От радости мы прыгали и громко распевали: «Боб Глориус Джонсон! Глоб Бориос Джонсон! Джон Глориус Бобсон! Ног Джобриос Обсон!», пока полностью не исчерпали силы и, истощённые, не попадали от чувства сумасшедшей эйфории.

Ненадолго оказавший в полной тишине, мы посмотрели друг на друга и снова сделали попытку насладиться фонтаном надежды на светлое будущее.

«Ничего себе! Ал! Это же он, Боб Джонсон, величайший продюсер в мире, где так мечтают лицезреть нас! США! Видеть нас? Не может быть! Невероятно! И мы идём к нему завтра! Ал!»

Мы и спали, и мечтали, надеялись и молились каждую секунду до того вожделенного мгновения, когда мы вошли в шикарные апартаменты в пентхаусе на Роял Гарден в 14:30 следующего дня.

В комнате царила незнакомая нам смесь запахов жареного картофеля и карри, насквозь пропитавшая стены этого роскошного жилища, атмосфера обходительности и услужливости и знакомый нам запах гашиша, который нам тоже предложили, и от которого мы, должен сказать, вежливо отказались. Мы намеревались свалить его наповал и потому подумали, что ему понравится наш отказ от наркотика.

Когда Боб и его ассистент удобно расположились на шикарном диване, скрестив ноги, мы целеустремлённо вытащили из футляров свои акустические гитары и уверенно запели гармонию сочинённых нами песен. Всякий раз, когда мы завершали песню, они ничего не говорили, но своим одобрительным молчанием давали нам знак продолжать выступление. На второй песне ассистент Боба отложил свой картофель и закрыл глаза, подражая Бобу — богу, как будто музыка погружает их в транс. Неужели они впали в экстаз? А может это на них так чипсы, коктейль и гашиш подействовали?

На четвёртой песне я с негодованием посмотрел на Алана, не понимая их чуткое музыкальное восприятие, и прошептал: «Они заснули, чёрт подери!» Он приподнял бровь и, стиснув зубы, в негодовании прошипел: «Продолжай своё дело!» — что я и сделал. Пели мы как никогда в своей жизни. Высокий голос Алана взмывал также как у Фила Эверли, и я тоже был подстать, не помню, какой знаменитости.

И вот эти два полубога на диване пробудились от своей мечтательности и прервали своё задумчивое молчание следующими словами:

 — Во-первых, — сказал Боб, — мы слушали.

Я покраснел.

Улыбнувшись, господин Джонсон продолжил:

 — А что, если вам приехать в Нашвилл для записи нашего совместного альбома?

Мы не могли вымолвить и слова. Только наши глаза, чуть ли не выскакивающие из орбит, красноречиво выражали ответ.

 — Кто у вас менеджер? Зовите его сюда, давайте подпишем контракт прямо сейчас и произведём это дитя на свет.

Указывая на ониксовый телефон на мраморном столе, говорит:

 — Звоните с этого телефона.

Алан позвонил Моррису, и мы провели там ещё 20 минут за болтовнёй и шутками. Пока мы там находились, Дон Маклин, мой идол, американская знаменитость, позвонил Бобу из Канады. Я не мог поверить своим ушам! Боб вежливо отклонил предложение звезды стать его продюсером! Когда Боб повернулся к нам спиной, я посмотрел на Алана. «Только что он развернул Дона Маклина!» Мы тупо смотрели друг на друг друга, не веря в происходящее.

«Тик-так», — сказали часы. «Бум-бум», — сказали наши сердца. «Тук-тук», — сказала дверь. «Входите», — сказал Боб.

И Моррис вошёл.

Называйте это, как хотите: плохая совместимость, роковое несовпадение, фатальная нелюбовь, но с той самой секунды, как Морис вошёл в номер, Боб с презрением разглядывал нашего маленького менеджера в шерстяном костюмчике. Заметив, что Моррис страдает комплексом неполноценности, продюсер мгновенно почувствовал какую-то неприязнь к нашему менеджеру. Он с раздражением выслушал его речь. Глядя на него, он уже потирал свои маленькие жадненькие ручки (россказни тому, кто уже думал, что денежки начнут капать на его оффшорный счёт под никому неизвестным именем). И наша судьба была решена.

Эти слова навсегда запечатлелись на надгробном камне наших голубых надежд: «Как только я увидел, как он одет, и его часы „Ролекс“, я сразу понял — ему доверять нельзя».

Моррис поднял свои еврейский брови. Лицо его выражало ужас и шок, слова застряли в горле. А потом последовало: «Я знаю, что вы сделаете с этими мальчиками. К тому же вы хорошо знаете, что если я подпишу контракт на альбом, вы сможете пойти в любой банк и получить 200 000 фунтов, как нечего делать. Вам совершенно безразлична судьба этих ребят, вам лишь не терпится поскорее положить деньги, заработанные на мне, себе в карман».

Посмотрев на нас с состраданием, Боб сказал:

«Жаль, парни... но если мы пойдём с ним одним путём, вам придётся несладко. Избавьтесь от него. Мне всё ещё интересно поработать с вами».

Как будто по волшебству, дверь сама отворилась, и мы снова очутились в жестоком мире ваннаби. Только на сей раз мы знали, что наш менеджер стал нам обузой, с которой мы никогда не станем знаменитыми.

Полный провал!

Но в скором времени эта потеря уравновесилась радостным событием в нашем семействе. В этот мир пришёл один из самых милых и сладких детей на свете. Мой любимый сын Скотт родился в больнице Армии Спасения в 1972 г. Он не сразу задышал и закричал, как это сделала Пия, когда её отделили от мамы. В течение этих нескольких невыносимо напряжённых секунд тяжёлые воспоминания о трагической утрате нашего первого малыша, как предвестники гибели, внезапно возникли передо мной. Я окаменел. Тогда к новорождённому подошла медсестра восточно-индийского происхождения и сделала несколько сугубо клинических процедур, и наконец, слава Богу, он сделал свой первый вздох, и полились первые слёзы, знаменующие жизнь. Наверное, такое случилось с нами впервые, когда мы отчаянно пытались услышать голос нашего ребёнка. Я даже описать не могу, какое облегчение я испытал. Я залился слезами вместе с нашей героиней, медсестрой, радостно воскликнувшей: «Господи! Посмотрите! Он плачет! От радости!»

* * *

Как-то раз познакомился я с одной миллионершей, которую буду называть здесь Кэролайн Фриц. Она тоже была еврейкой. Её отец по имени Зубин был невообразимо богатым, и жил в Канаде. Она же претендовала стать ещё одной Барбарой Стрейзанд[30]. Кэролайн была хорошей девушкой, но имела привычку всегда получать желаемое когда и как ей того хочется.

Нэт Кипнер, продюсер и сочинитель песен, представил меня ей по одной довольно странной причине, она в меня влюбилась. У неё был жених, и она пригласила нас, включая мою жену, домой на ужин. В ответ мы тоже пригласили её к себе домой на ужин сразу после того, как мы с Аланом (который играл на гитаре) закончили записывать альбом, предназначенный специальной для неё.

Из пентхауза в Мэйфэйр (богатый район в западной части Лондона) я забрал её на своей Шкоде (единственный автомобиль, который мы могли позволить себе приобрести в рассрочку) и отвёз её в нашу крошечную однокомнатную квартирку в Хакни. По дороге она задавала кучу вопросов о моей семейной жизни, счастливы ли мы, преданны ли друг другу, хорошо ли Шерил заботится обо мне. А ещё как я предложил ей руку и сердце, разве это не романтично? Я ответил: «Тогда я сказал Шерил: „Позволь мне вытащить тебя из твоей нищеты в мою нищету“». Я подумал, что на этом месте Кэролайн должна засмеяться, но она с презрением оглядела наш район, и отреагировала очень кратко: «Да, я прекрасно понимаю, о чём ты говоришь».

Но несмотря на всё это Кэролайн была довольно милой с учётом того, что одним из её активов была бумажная фабрика в Онтарио, и что мы никогда не смогли бы оказаться в равном положении.

Стояло довольно редкое для Англии жаркое, утомительное и липкое лето. Квартирка, где мы жили, под вечер отдавала накопленные за дневные часы запасы жары.

Даже с настежь раскрытыми окнами, жар в нашей гостиной никак не соглашался оставить нашу безрадостную посетительницу, не говоря уже о том, чтобы покинуть нас вместе с ней. Я невинно стянул футболку, чтоб хоть как-то охладиться, и так продолжал беседовать с Кэролайн и Шерил, которая прерывала беседу при любой удобной возможности.

Вдруг Кэролайн сказала: «Джон, мне сейчас же нужно домой».

Обрадовавшись, что всем этим слушаниям пришёл конец, а мне ещё предстоит 40-минутная дорога до Мэйфэйр и обратно, а потом нужно будет упаковывать барабаны для сессии, которая должна начаться завтра в 10 утра, я быстро согласился, и через несколько минут уже ехал через Ист-Энд в «шикарной» Шкоде с тихо сидевшей рядом со мной девушкой.

Внезапно стала понятна причина этой самой тишины.

 — Какой же ты негодяй, Джон. Тебе так необходимо было делать это? К чему всё это? Ты знаешь, что ты натворил?

Пока горел светофор, она выскочила из машины прямо на дорогу, продолжая выкрикивать какие-то обвинения, тем самым ввергнув меня в полное недоумение. Я закричал:

 — Глупая корова! Садись обратно в машину!

 — Никогда я не сяду рядом с тобой в твою паршивую машину!

На мгновение я подумал, что ей не по вкусу моя машина.

 — Ладно, я сам выйду. Я уже не в машине, залезай обратно.

 — Нет! Никогда!

На горизонте уже вырисовывался автобус с водителем, мечтавшим поскорее закончить свою смену, а заодно подобрать тех, кто по какой-то причине застрял по пути домой. Автобус уже приблизился на рискованно близкое расстояние. И в самый последний момент она быстро расположилась на водительском месте, а потом неуклюже перелезла на пассажирское место. Кэролайн покорно ждала, чтоб я наконец понял, что, чёрт возьми, произошло.

 — Когда ты снял футболку, ты точно знал, что делал, и как это подействует на меня.

Я чуть не рассмеялся от того, как театрально она это произнесла:

 — Как я тебя возжелала! Ты, специально так поступил, идиот!

 — Что? Я не понял!

 — Не смей так разговаривать со мной! Ты снова разбиваешь мне сердце!

Я замолк и повёз её домой. С того момента я так ничего и не сказал, поскольку понимал, что не стоит даже начинать разговор. Пока Кэролайн что-то лепетала, мне было очень смешно думать о том, что кто-то мог испытать возбуждение при виде моей груди. Спустя годы моя грудь стала шире, но в то время она была всего лишь 34 несчастных дюйма. Между прочим, многие девчонки-подростки могли бы весьма гордиться такой грудью. А если вы не поверили в то, что я был молодым человеком с замедленным развитием, то это значит, что вы никогда ничего не слышали о Джимми Уайте[31].

Джимми можно было сравнить с карманным линкором. Это сравнение подходило как для его тела, так и для его ума. Он учился в Борстальском учреждении, и мог состязаться в плавании и нырянии с лучшими из студентов. Он выпивал в баре «Роза и Кубок», в бедном районе Лондона, Уайтчепеле, где я играл в свои девятнадцать. Тогда там было много поединков, из-за чего мы переименовали это заведение в «Роза и Драка». Джимми с приятелями переименовали все пивные, в которых мы играли. «Змеиная Голова» стал «Ложем Распутницы», «Магнит и Росинка» стал «Магнит, и вы его уронили», «Царственный Дуб» по каким-то непонятным причинам стал называться «Царственной Кока-Колой». Была ещё в Боу забегаловка, которая называлась именем своей владелицы «Кэйт Ходдерс». Туда довольно часто стали наведываться друзья-геи, из-за чего её стали называть «Восемь Соддерсов» (неприличное ирландское слово). Бар «Железный Мост» в Кэйн Тауне на некоторое время взяла в оборот еврейская семья, и с тех пор его стали называть «Сионский Мост».

Я уже не говорю о пивоваренном заводе в Баркинге, откуда всегда ужасно воняло, поэтому мы обозвали его коллектором, точнее, сломанным коллектором. Или, например, какая-нибудь стрёмная пивная, по какой-то причине названная «Остров Уайт», которую мы прозвали «Дерьмовой Кучей»...

В общем как-то вечером, в разгаре лета, когда все эти заведения уже начали закрываться, и становилось всё жарче и жарче, мы начали закругляться своей песней Midnight Hour. Около полуночи я снял рубашку, чтобы вытереть ею своё взмокшее от пота тело. Я сидел позади других членов группы, потому и не задумывался, что кому-то вздумается обращать на меня внимание. Но оказался неправ. Джимми увидел меня в таком виде. Он мог почуять проблему за милю, даже если с ней сталкивался практически новый человек. Но почему-то он хотел как-то мне посодействовать, может потому, что я дал несколько бесплатных уроков игры на барабане его младшему брату, когда тот переживал кризисные времена. В общем, неважно, почему, но тогда он внимательно посмотрел на меня. Скорей всего он подумал, что я нуждаюсь в помощи. Я знал, что был худым. Каждый день я созерцал себя. Но так редко мы видим себя чужими глазами.

Через некоторое время он отозвал меня в сторонку и серьёзно сказал:

 — Джонни, никогда больше не снимай рубашку.

 — Почему, Джимми? Что за проблема?

 — Мне, как сейчас помню, трижды пришлось драться из-за издевательств.

 — Издевательств? — спросил я. Над кем?

 — Когда я сидел в тюрьме, мне пришлось многое повидать, но никогда я не испытывал такого потрясения как сегодня вечером, когда увидел, как ты, Джонни, снял рубашку. Надо, чтобы тебе кто-то помогал. Ты вообще нормально питаешься?

Если это зрелище было таким отвратительным для Джимми, что же тогда так привлекло Кэролайн, когда я снял футболку?