18. собеседование аввы Пиаммона о трех древних родах монахов

18. собеседование аввы Пиаммона о трех древних родах монахов

глава 1 Как мы, придя в Диолкос, были приняты аввою Пиаммоном

После свидания и разговора с теми тремя старцами, т. е. Херемоном, Нестероем и Иосифом, чьи собеседования мы написали по просьбе святого брата Евхерия, пламенно желая посетить и места нижнего Египта, в которых жили совершеннейшие святые мужи, мы пришли в селение близ одного из семи устьев Нила, называемое Диолкос, и пришли не потому, что через него лежал наш путь, но чтобы удовлетворить желание видеть живших там святых. Ибо мы слышали, что древние отцы устроили там многие славнейшие общежития; поэтому, надеясь получить там большую пользу, мы, подобно купцам, направили туда путь свой. Ища здесь высоких образцов добродетели, первым мы увидели авву Пиаммона, старшего из всех здешних отшельников, потому что он, подобно городу, стоящему на вершине горы, первым представился нашим глазам. Добродетели его и дивные дела, которые благодать Божия совершила через него в свидетельствование его заслуг, мы не описываем, как не относящиеся к цели нашего писания. Ибо мы обещали писать не о дивных делах Божиих, а о постановлениях и ревности святых, чтобы читающим доставить необходимое наставление в совершенной жизни, а не бесполезное и суетное удивление. Итак, когда блаженный Пиаммон, приняв нас с отличной приветливостью, по человеколюбию подкрепил

\607// нас пищею, то, видя, что мы не из этой страны, сперва полюбопытствовал, откуда мы, для чего пришли в Египет, и, узнав, что мы, желая совершенства, из сирийской киновии пришли сюда, начал речь следующую.

глава 2 Как необученные монахи должны учиться на примере старших

Всякий человек, желающий приобрести искусство в какой–либо науке, если всего старания не приложит к занятию той наукой и если не исполнит правил и наставлений совершенных в этом искусстве или учителей науки, напрасно думает только суетными желаниями сравняться с теми, старанию и заботливости коих не хочет подражать. Ибо мы знаем, что некоторые из ваших стран приходили в эти места только для того, чтобы из любопытства обойти монастыри братьев, а не для того, чтобы усвоить себе те правила и постановления, для которых сюда должны бы приходить, и, отходя в кельи, постараться исполнить на деле то, что увидели или узнали из разговора. Они, удерживая свои нравы и занятия, в которых воспитаны, заставляют думать, что они переменили местожительство не для совершенствования себя, а для избежания бедности. Ибо они по упорству закоснелого сердца не только не могли ничему научиться, но и пожить в этой стране подольше. Ибо когда они не переменили ни обычая постов, ни порядка псалмов, ни образа одежды, то можно думать, что они ничего другого не искали в этой стране, кроме одной выгоды своего пропитания.

глава 3 Новоначальные не должны исследовать повелений старцев

Итак, если вы, как верим, ради Бога пришли сюда для приобретения нашего знания, то, оставив все постановления, по которым вы там полагали свое начало

\608// (монашеской жизни), с совершенным смирением следуйте всему тому, что старцы ваши будут делать или учить. И вас не должно приводить в смущение или отвлекать от подражания даже и то, если для вас в настоящее время непонятны будут основание или причина какой–либо вещи или дела; потому что те, которые хорошо, простосердечно думают о всех и всему, что старцы преподают, больше стараются верно подражать, нежели исследовать; те посредством опытности в деле приобретут знание и всех вещей. Впрочем, никогда не придет к пониманию истины тот, кто начинает учиться с исследования; потому что враг, видя, что новоначальный больше полагается на суждение свое, нежели отцов, легко доводит его даже до того, что все полезное и спасительное будет казаться ему излишним и вредным. И хитрый враг так насмеется над его самонадеянностью, что, полагаясь на свое неразумное мнение, он будет почитать святым для себя только то, что по упорству своему ошибочно станет признавать правильным и праведным.

глава 4 О трех родах монахов в Египте

Итак, сперва вы должны знать, как или откуда произошли чин и начало нашего звания монашеского. Ибо тогда всякий сможет достигнуть познания желаемого искусства и усерднее возбуждаться к упражнению в нем, когда узнает достоинство изобретателей и основателей его. В Египте три рода монахов, из которых два отличные, а третий холодный, его всячески следует избегать. Первый род составляют киновитяне, которые, живя в обществе, управляются одним старцем; таких монахов величайшее число находится по всему Египту. Второй род — анахореты (отшельники), которые, будучи прежде наставлены в киновии и уже усовершенствовавшись в деятельной жизни, избрали уединенные места в пустыне. В таком роде жизни и мы желаем быть участниками. А третий, достойный порицания, род составляют сарабаиты. Каждый род

\609// по порядку полнее рассмотрим. Итак, вы сначала должны узнать основателей этих трех родов жизни. Ибо от этого может произойти отвращение к тому роду жизни, коего нужно избегать, и желание того, коему нужно следовать; потому что каждый из этих путей обязательно приводит своего последователя к той цели, какой достиг виновник и изобретатель его.

глава 5 Кто был учредителем рода жизни киновитян

Итак, род жизни киновитян получил начало со времени апостольской проповеди. Ибо таким было все множество верующих в Иерусалиме, которое в Деяниях Апостольских описывается так: у множества уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавали их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду (Деян 4, 32, 34, 35). Такова была тогда вся церковь, каких ныне с трудом, весьма мало можно найти в киновиях. Но когда после смерти апостолов начало охладевать общество верующих, особенно те, которые из иноплеменников и разных народов присоединялись к вере Христовой, от коих апостолы, по их невежеству в вере и застарелым обычаям языческим, ничего больше не требовали, как только воздерживаться от идоложертвенного и крови, блуда, удавленины (Деян 15, 29); и когда свобода, предоставленная язычникам по причине слабости их веры, начала мало–помалу ослаблять совершенство и церкви иерусалимской, и при ежедневном возрастании числа из туземцев и пришельцев горячность первой веры стала охладевать; то не только обращавшиеся к вере Христовой, но и предстоятели церкви уклонились от прежней строгости. Ибо некоторые, позволенное язычникам считая позволительным и для себя, думали, что они не потерпят никакого

\610// вреда, если при имуществе и богатстве своем будут содержать веру и исповедание Христа. А те, у которых еще была горячность апостольская, помня о прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от общения с теми, которые считали позволительной для себя или для церкви Божией распущенную жизнь, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено апостолами вообще для всей церкви, в том начали упражняться всякий сам по себе. Таким образом составился вышесказанный род жизни учеников, которые удалялись от общения с прочими. Они, мало–помалу с течением времени отделяясь от общества верующих, по той причине, что воздерживались от супружества и уклонялись от общения с родителями и с этим миром, по строгости одинокой и уединенной жизни назывались монахами[134], единожительствующими. Отсюда последовало, что по совместному жительству они назывались киновитянами, а кельи и местожительство их — киновиями. Следовательно, этот только род монахов был самый древний, который не только по времени, но и по благодати есть первый, и который через многие годы один ненарушимо продолжался до времен аввы Павла (Фивейского) или Антония Великого[135]. Следы этого даже ныне мы видим в отдельных киновиях.

глава 6 О чине и начале анахоретов

От этих совершенных, как бы от плодовитого корня, после произошли цветы и плоды святых анахоретов. Мы знаем, что первоначальниками такого рода жизни были вышеупомянутые святые Павел и Антоний. Они не как некоторые — по малодушию, не по нетерпеливости, а по желанию высшего совершенства, для божественно

\611//го созерцания удалились в сокровенные места пустыни, хотя говорят, что первый из них ушел в пустыню по необходимости, избегая наветов своих родственников во время гонения. Таким образом, из сказанного рода жизни произошел другой род совершенства, последователи которого называются анахоретами, т. е. отшельниками, потому что, не довольствуясь той победою, какую одерживали над сокровенными кознями дьявола, желая вступить в открытую войну с демонами, не боялись проникать в отдаленные места обширной пустыни, именно в подражание Иоанну Крестителю, всю жизнь проводившему в пустыне, а также пророкам Илии, Елисею и тем, о коих апостол говорит: скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли (Евр 11, 37, 38). И в псалмах образно говорится: да скажут избавленные Господом, которых Он избавил от руки врага. Они блуждали в пустыне по безлюдному пути и не находили населенного города; терпели голод и жажду, душа их истаивала в них. Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он избавил их от бедствий их (Пс 106, 2, 4—6). И пророк Иеремия так говорит о них: блажен, кто несет иго от юности своей, сядет уединенно и будет безмолвствовать, ибо он возвысится над собою (Плач 3, 27, 28). Они расположением и делом воспевают слова Псалмопевца: я уподобился пеликану в пустыне; не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле (Пс 101, 7, 8).

глава 7 О начале и жизни сарабаитов

Когда христианская церковь имела эти два рода монахов и когда это звание мало–помалу стало приходить в худшее состояние, возник тот самый худший и неверный род монахов, или скорее выросло то ожившее вредное насаждение, которое, в начале церкви происходя

\612// от Анании и Сапфиры, было посечено строгостью апостола Петра, и которое между монахами столь долго считалось гнусным и отвратительным, ни у кого не было в употреблении, пока продолжался запечатленный в памяти верных страх того строгого суда, по которому блаженный апостол указанных виновников нового злодеяния не стал исцелять покаянием и удовлетворением, но поразил гибельное произрастание скорой смертью. Но когда этот пример строгого наказания Анании и Сапфиры мало–помалу, по долгой беспечности и по древности времени, вышел у некоторых из мыслей, то появился этот род сарабаитов. Происходя из числа тех, которые желали лучше принять личину евангельского совершенства, нежели истинно приобрести его, они отделялись от сожительства в киновиях и заботились всяк отдельно о своих нуждах, и потому на египетском языке названы сарабаитами[136]. Возбуждаемые соревнованием или похвалами тех, которые нестяжательность Христову предпочли всем богатствам мира, они, будучи вынуждены необходимостью вступить в это звание и думая считаться монахами только по имени, без всякого усердия к подвигам, никак не принимают благочиния киновийского, не подчиняются воле старцев, не принимают их наставлений, не учатся отсекать свою волю, от правильной учености не принимают никакого правила здравой рассудительности, но отвергая мир только напоказ, по человекоугодию, остаются в своих жилищах, связанные теми же занятиями, или, строя себе особые кельи и называя их монастырями, живут самочинно, по своей воле, никак не подчиняясь евангельским заповедям, чтобы не предаваться никаким заботам о ежедневном пропитании, никаким развлечениям домашними делами. Это исполняют только те, которые, отказавшись от всякого имущества мирского, так подчинились настоятелям, что не считают себя господами самим себе;

\613// а сарабаиты, которые, уклоняясь от строгости киновийской, живут по двое и по трое в кельях, не довольствуясь попечением аввы и не подчиняясь его власти, но заботясь особенно о том, чтобы, освободившись от ига подчиненности старцам, иметь вольность исполнять свою волю, выходить куда бы ни вздумалось и делать что угодно, — днем и ночью изнуряют себя поденными работами даже больше, нежели живущие в киновиях, но не с той верою и не с тем намерением. Ибо они это делают не для того, чтобы плод своего труда передать в распоряжение эконома, но чтобы приобрести себе деньги, которые сберегают. Смотрите, какое различие между ними (т. е. киновитянами и сарабаитами). Те, нисколько не думая о завтрашнем, с благодарностью приносят Богу плоды своих трудов; а эти, не только на завтра, но и на многие годы вперед простирая заботы без веры, считают Бога лживым или неимущим, как будто Он обещанного ежедневного пропитания и одежды доставить им не может или не хочет. Те всячески стараются жить в несостоятельности и нищете, а эти — приобрести полное обилие всех благ. Те ревностно стараются в ежедневных работах сделать еще сверх назначенного урока, чтобы из того, что будет превышать потребность монастыря, по распоряжению аввы отдавать в темницы, или странноприимницы, или больницы, или нуждающимся; а эти стараются о том, чтобы то, что превышает ежедневное пропитание, употреблять на роскошные удовольствия или, по крайней мере, сберегать по сребролюбию. Наконец, если положим, что они собранное не с лучшим намерением могли бы употребить лучше, нежели как мы сказали, то и это не равнялось бы с заслугою добродетели и совершенством киновитян. Ибо последние, принося монастырю столько доходов и ежедневно отдавая их, живут в таком смирении и подчинении, что отказываются от власти распоряжаться как собою, так и приобретенным собственными трудами, постоянно возобновляя горячность первого самоотвержения, когда ежедневно лишают себя плодов своих трудов. А сарабаиты, превозносясь тем, что подают кое–что бедным,

\614// ежедневно стремятся к погибели. Тех терпение и строгость, по которой они так благочестиво пребывают в принятом однажды звании, что никогда не исполняют своей воли, — ежедневно делают распявшимися этому миру и живыми мучениками; а этих холодность воли живыми низвергает в ад. Итак, эти два рода монахов в этой области соперничают между собою почти равной численностью. Впрочем, мы узнали, что и в других странах, в которых бывали по делу кафолической веры, есть достаточно и этого третьего рода — сарабаитов, и он почти один и есть. Во времена Лукия, бывшего епископом арианской ереси при императоре Валенте, когда мы относили милостыню нашим братьям, сосланным из Египта и Фиваиды за твердость православной веры на рудники в Понт и Армению, очень редко мы видели в некоторых городах заведения киновий, а об анахоретах у них и не слышно было[137].

глава 8 О четвертом роде монахов 

Есть, правда, и еще один, четвертый род[138] монахов, который, как видим, недавно произошел от тех, которые величаются званием и образом анахоретов, и которые вначале с некоторой горячностью на короткое время, по–видимому, искали совершенства киновийского, но, постепенно охладевая, пренебрегая отсечением прежних нравов и пороков, не хотят дольше сносить его смирения и терпения, отказываются подчиняться власти старцев,

\615// ищут отдельные кельи и желают сидеть уединенно, так чтобы никто не оскорблял их, и люди могли бы почитать их терпеливыми, кроткими и смиренными. Такое установление, такая холодность никогда не позволит им придти к совершенству. Ибо таким способом пороки их не только не будут пресечены, но еще больше усилятся, когда некому будет обнаруживать их подобно тому, как какая–нибудь смертоносная внутренняя зараза чем больше будет скрываема, тем глубже проникнет и произведет в больном неизлечимую болезнь. Ибо по причине отдельности кельи никто уже не посмеет обличать пороки уединенного, которые предпочел утаивать, нежели излечивать. А добродетели порождаются не укрыванием пороков, а отсечением их.

глава 9 Вопрос какое различие между киновией и монастырем?

Герман. Есть ли какое различие между киновией и монастырем, или тем и другим именем означается один предмет?

глава 10 Ответ на предложенный вопрос

Пиаммон. Хотя некоторые безразлично называют монастыри киновиями, однако между ними есть разность: монастырь есть имя квартиры, означает не более, чем место, т. е. жилище монахов; а киновия означает также качество и благочиние этого рода жизни. Монастырем может называться жилище даже одного монаха; а киновией не может называться; так называется только соединенное общество многих обитателей[139]. Называются также монастырями и места, в которых живут сарабаиты.

\616//

глава 11 Об истинном смирении, и как авва Серапион обличил ложное смирение одного странника

Я вижу, что вы от лучшего рода монахов приняли начало этого звания, т. е. от похвального подвижничества киновитян стремитесь к высоте благочиния анахоретов, с истинным расположением сердца следуете добродетели смирения и терпения, которой, без сомнения, научились там, не подделываясь под нее, как некоторые, ложным смирением слов и притворным, излишним поклонением тела при некоторых должностях. Такое притворное смирение авва Серапион в одно время хорошо обличил. Однажды пришел к нему человек, который видом и словами показывал большое самоуничижение; старец по обычаю пригласил его совершить с ним молитву; тот, никак не соглашаясь на его просьбу, кланяясь, уверял, что он подвержен стольким грехам, что недостоин даже дышать этим общим воздухом, и не садился на рогожу, но только на землю, а тем более не согласился на омовение ног. По окончании обеда, когда обычай призывал к собеседованию, авва Серапион начал кротко, благосклонно увещевать его, чтобы он праздным бродягою, особенно когда он так молод и здоров, по легкомысленному непостоянству не расхаживал повсюду, но, сидя в келье, по правилам старцев содержался лучше своим трудом, нежели на чужой счет. Этого не допускал и апостол Павел, и хотя за труд проповеди Евангелия он имел право на пропитание от других, однако лучше хотел день и ночь работать, чтобы своими руками приготовлять ежедневное пропитание себе и тем, которые служили ему, а работать не могли. На это он так оскорбился и опечалился, что не мог скрыть досаду в сердце, не обнаружить в лице. Старец сказал ему: сын мой! ты приписывал себе все тяжкие преступления, не боясь бесславия столь грубых пороков, навлекал на себя худое мнение; почему же теперь на наше простое увещевание, которое не только не содержит в себе никакого поношения, но и выказывает желание назидания и

\617// любви, ты, как вижу, возмутился таким негодованием, что не мог не обнаружить его и на лице, не мог даже притворно показывать вид спокойный? Или, может быть, когда ты уничижал себя, не ожидал ли, что я выскажу изречение: первый в тяжбе своей прав (Притч 18, 17)? Потому надо стяжать истинное смирение сердца, которое состоит не в притворстве наружном и на словах, а в искреннем уничижении духа. Оно проявится в ясных признаках терпения не тогда, когда кто–либо сам будет тщеславиться своими пороками, невероятными для других, но когда не оскорбится, если припишут ему другие, и с кротостью сердца, благодушием перенесет обиды, причиненные другими.

глава 12 Вопрос: как может быть приобретено истинное терпение?

Герман. Мы желаем знать, как можно приобрести и сохранить благодушие. Если мы наложим на уста молчание, как нам сказано, вольность слов ограничим, то таким образом смогли бы сохранить спокойствие сердца; однако и при обуздании языка иногда не сохраняется внутреннее тихое состояние. И потому думаем, что не иначе можно сохранить кротость, как удалением в келью и пребыванием в уединении.

глава 13 Ответ

Пиаммон. Истинного терпения и благодушия ни приобрести, ни сохранить нельзя без сердечного смирения. Если оно будет происходить из этого источника, то не будет нуждаться ни в пособии кельи, ни в удалении в пустыню. Ибо оно не нуждается во внешних подобиях, когда внутри основывается на добродетели смирения, т. е. родительницы и охранительницы его. Если же мы возмущаемся от оскорблений других, то в нас нет основания смирения, прочно утвержденного; поэтому здание наше

\618// может разрушиться и от малой бури. Ибо не то терпение бывает похвально и удивительно, если не уязвляемое никакими стрелами врагов будет сохранять спокойствие; но то будет славно, которое при нападении на него бури искушений останется непоколебимым. Ибо чем больше кто удручается и сокрушается несчастьями, тем лучше он укрепляется, и тем больше изощряется, чем больше ударов получает. Ибо всякий знает, что терпение состоит в перенесении страданий[140], и терпеливым должен называться только тот, кто без ропота переносит все наносимые ему оскорбления. Поэтому справедливо Соломон говорит: долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города (Притч 16, 32). Еще: у терпеливого много разума, а раздражительный выказывает глупость (Притч 14, 29). Итак, если кто, будучи обижен, воспламеняется гневом, то горечь нанесенного оскорбления надо считать не причиною греха, а обнаружением сокровенной немощи. Об этом Спаситель говорит в притче о двух домах (Мф 7), один из которых построен на камне, а другой на песке, и на которые одинаково напали буря, дождь и наводнение; но основанный на твердом камне не потерпел никакого вреда от сильного напора, а построенный на рассыпчатом песке тотчас разрушился. Очевидно, что он разрушился не от дождя или потока, а потому, что неразумно был построен на песке; ибо от этой же бури не падает дом, основанный на камне. И святой человек искушается подобно грешнику, но они друг от друга отличаются тем, что первого не побеждают и сильные искушения, а последний падает и от малого. И праведника нельзя было бы похвалить за мужество, если бы он побеждал без искушения, так как победа не может иметь места без борьбы с противником. Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который

\619// обещал Господь любящим Его, говорит апостол Иаков (Иак 1, 12). И по апостолу Павлу добродетель усовершенствуется не в праздности и удовольствиях, а в немощи (2 Кор 12, 9). И вот, Я поставил тебя ныне укрепленным городом и железным столбом, и медною стеною на всей этой земле, против царей Иуды, против князей его, против священников его и против народа земли сей. Они будут ратовать против тебя, но не превозмогут тебя; ибо Я с тобою, говорит Господь (пророку Иеремии), чтобы избавлять тебя (Иер 1, 18, 19).

глава 14 Пример терпения одной благочестивой женщины

Такого терпения я хочу представить вам, по крайней мере, два примера, один из них показала одна благочестивая женщина, которая, желая усовершенствоваться в добродетели терпения, не только не избегала искушений, но еще искала, чтобы огорчили ее, и сколь ни часто была оскорбляема, не падала от искушений. Женщина эта жила в Александрии, происходила от знатного рода и в доме, оставленном ей родителями, благочестиво служила Богу[141]. Однажды, придя к блаженной памяти архиепископу Афанасию, просила дать ей для пропитания какую–нибудь вдову из призреваемых на церковном иждивении. Дай мне, говорила она, одну из сестер, которую бы я успокоила. Первосвятитель, похвалив предложение женщины, готовность ее к делу милосердия, приказал из всех выбрать такую вдовицу, которая бы превосходила всех честностью нравов, степенностью и образованием, чтобы желание щедрости не было побеждено пороком принимающей, и чтобы искавшая в бедной награды, оскорбившись злым нравом ее, не потерпела

\620// бы вреда в вере. Когда она, приведя вдову в дом, стала услуживать ей во всем, то испытывая добродетель ее скромности и тихости и видя, что та ежеминутно воздает ей честь благодарностью за услуги человеколюбия, через несколько дней опять придя к первосвятителю, говорила: я просила, чтобы ты приказал дать мне такую, которой бы я послужила и успокоила. Он, не понимая предложения и желания этой женщины, думал, что просьба ее по нерадивости надзирателя не была исполнена, и не без душевного смущения расследуя причины медленности его, тотчас узнал, что дана ей вдовица честнейшая из всех. Тогда тихонько приказал дать ей злейшую, т. е. которая гневливостью, сварливостью, жестокостью, говорливостью превосходила всех, подверженных этим порокам. Когда нашли и дали ей такую, то она с таким усердием и этой, как и первой вдове, даже еще усерднее стала услуживать, а в благодарность за такие услуги она получала от нее только то, что вдовица постоянно оскорбляла ее недостойной бранью, злословием, поношением, укоряла ее, с язвительным ругательством выговаривала ей за то, что она выпросила ее к себе у архиепископа не на успокоение, а на мучение и поношение, и что та привела ее больше от покоя к труду, нежели от труда к покою. Эти непрестанные оскорбления иногда простирались до того, что эта дерзкая женщина не удерживала рук и от побоев; а хозяйка удваивала свои смиренные услуги, училась побеждать разъярившуюся не сопротивлением, а смиренным подчинением себя ей, так что, обижаемая всяким бесчестьем, безрассудство ругательницы усмиряла кротостью, человеколюбием. Укрепившись вполне таким упражнением и приобретя совершенную добродетель желаемого терпения, она пришла к первосвятителю благодарить как за выбор его, так и за благо–деяние приучения ее: за то, что он, по ее желанию, назначил ей самую лучшую учительницу терпения, постоянными оскорблениями которой, как каким–нибудь маслом подвижников, ежедневно укрепляясь, она достигла высшего терпения душевного. Наконец ты дал мне,

\621// говорила она, такую, которую я должна была успокаивать; а та первая своими услугами больше почитала и успокаивала меня. Этого достаточно сказать о женском поле, чтобы воспоминанием об этом мы не только поучались, но и стыдились: ибо мы, если не заберемся, подобно зверям, в норы келий, не можем сохранять терпения.

глава 15 Пример терпения аввы Пафнутия

Теперь представим другой пример терпения — аввы Пафнутия, пресвитера, который в славной и везде прославляемой скитской пустыне всегда жил столь уединенно, что прочие отшельники прозвали его буйволом, потому что он как бы по врожденной наклонности любил жить всегда в уединении. Он еще в отрочестве показал в себе такую благодать и добродетель, что даже высокие и знаменитые мужи того времени дивились его степенности и непоколебимому постоянству. Когда они, из уважения к его добродетели, несмотря на молодость, сравняли его со старцами и решили присоединить к своему чину, то зависть, возмутившая души братьев патриарха Иосифа, воспламенила огнем едкой ревности одного из братьев. Желая обезобразить красоту его каким–нибудь пятном бесславия, он придумывает такое зло: улучив удобное время, когда Пафнутий из кельи пойдет в церковь в воскресный день, вошел воровски в его келью и спрятал свою книгу в его вязанье, которое авва обычно делал из пальмовых прутьев. Довольный сделанной проделкою, завистник и сам пришел в церковь, как человек с чистой, искренней совестью. После окончания обычной службы он перед всеми братьями принес св. Исидору, бывшему прежде Пафнутия пресвитером в той же пустыне, жалобу на то, что у него из кельи украдена книга. Когда эта жалоба так смутила души всех, особенно пресвитера, что не знали, что придумать или предпринять, будучи поражены крайним удивлением от такого не слыханного там преступления, то донесший об этом

\622// обвинитель потребовал, чтобы, после удержания всех в церкви, посланы были избранные обыскать кельи всех братьев. Три старца, по назначению пресвитера, обошли кельи всех и наконец нашли спрятанную книгу в келье Пафнутия между пальмовыми плетенками, где спрятал клеветник. Нашедшие книгу тотчас принесли ее в церковь и положили перед всеми. Пафнутий по чистоте совести хотя был спокоен, впрочем, как бы признавая себя виновным в воровстве, в наказание за это просил назначить ему род покаяния, по стыдливости и скромности остерегаясь, чтобы, если на словах будет пытаться снять с себя обвинение в воровстве, снова не обличили его еще во лжи, когда никто не подозревал ничего другого, кроме того, что открылось. Когда он ушел из церкви, не падая духом, но полагаясь на суд Божий, то стал постоянно молиться со слезами, утроил пост и с крайним смирением духа повергался перед людьми. Но когда он почти две недели подвергал себя такому сокрушению плоти и духа, в день субботний или воскресный поутру пришел в церковь не для принятия святого причастия, а, повергшись у порога, просить прощения, то знающий все сокровенное и свидетель его (Бог) не допустил, чтобы долее сокрушал себя или другие бесчестили его. Ибо что сделал без свидетелей из людей тот изобретатель беззакония, бесчестный вор своей вещи, хитрый поругатель чужой чести, то (Бог) открыл через дьявола, который был подстрекателем к этому преступлению. Ибо объятый злейшим демоном, он обнаружил все козни тайной проделки, и тот же сделался разглашателем преступлений и обмана, кто был изобретателем. Этот нечистый дух так сильно и долго мучил его, что не могли освободить от него не только молитвы живших там святых, которые имели Божественный дар повелевать бесами, но и особенная благодать самого пресвитера Исидора не выгнала из него жестокого мучителя, хотя по милости Господней дана была Исидору такая сила, что иной бесноватый, даже и порога его еще не преступив, получал исцеление. Христос эту честь предоставил молодому Пафну-\623//тию, чтобы (бесноватый) исцелился молитвами того, кого оклеветал, и славу которого завистливый враг думал уменьшить; провозглашая его имя, он получил прощение в своем прегрешении и конец настоящего мучительства. Так–то еще в молодости Пафнутия было предзнаменовано то совершенство, которое он усугубил в зрелые годы. Итак, если хотим достигнуть верха его добродетелей, то начнем с того же, с чего и он начал.

глава 16 О совершенстве терпения

Двоякая причина побудила меня к этому рассказу; во–первых, чтобы мы, рассматривая такую непоколебимость и постоянство мужа, тем больше имели расположения к спокойствию и терпению, чем меньшим подвергаемся наветам врага, нежели сколько он желает; во–вторых, чтобы мы твердо были убеждены в том, что не можем защититься от бурь искушений и от нападений дьявола, если всякую подмогу нашему терпению и всю надежду будем видеть не в силах внутреннего нашего человека, а в затворе кельи, или в удалении в пустыню, или в обществе святых, или в помощи какой–нибудь вещи, находящейся вне нас. Ибо если Господь, сказавший в Евангелии: Царствие Божие внутри вас есть (Лк 17, 21), не укрепит нашего духа силою Своего покровительства, то напрасно думаем, что сможем победить козни врага при помощи живущих с нами людей, или уклониться пространством места, или укрыться под защитою кровли. Ибо хотя все это было у св. Пафнутия, однако искуситель смог найти доступ к нему для искушения, и этого злейшего духа не отогнали оплот стен, уединение пустыни или заслуги святых в том собрании. Но поскольку святой раб Божий не на это внешнее, а на самого Судию всего сокровенного возлагал надежду своего сердца, то никак не мог поколебаться от злых ухищрений. И напротив, тот, кого зависть подстрекнула к такому злодеянию, не пользовался ли выгодою уединения, отдаленного жилища и обществом блаженного аввы

\624// Исидора и других святых? Однако когда дьявольский вихрь подхватил его на песке, то не только покривил, но и разрушил его жилище. Следовательно, мы должны искать покоя нашего не во внешнем и не должны думать, что чужое терпение поможет нашей нетерпеливости. Ибо как Царствие Божие внутри нас есть, так враги человеку — домашние его (Мф 10, 36). Никто не враждебен мне боль–ше, чем мое чувство, которое мне — самый близкий домашний. И потому если бы мы были заботливы, то не могли бы потерпеть вред от внутренних врагов. Ибо когда не враждуют против нас наши домашние, тогда и Царствие Божие приобретается спокойствием духа. Если тщательно исследуешь причину этого, то узнаешь, что мне не мо–жет причинить вреда даже злобный человек, если я сам против себя не буду воевать не мирным сердцем. Если же я получу вред, то это не от чужого нападения, а от моего нетерпения. Ибо как тяжелая, твердая пища полезна здоровому, так она гибельна больному. Но она сама по себе не может повредить принимающему, если немощь принимающего не придаст ей силу повредить. Итак, если бы когда–нибудь произошло между братьями подобное искушение, то, не нарушая спокойствия, не допустим злословных поношений мирских. Не должны мы удивляться и тому, что среди святых мужей есть всякие развращенные, негодные, потому что пока нас, как пшеницу, топчут и растирают на гумне этого века, то среди отличной пшеницы обязательно попадаются и плевелы, которые навсегда будут преданы огню. Наконец, если сатана между ангелами, Иуда между апостолами, Николай, изобретатель развратной ереси, между избранными диаконами упоминаются, то нет ничего удивительного, что и между святыми ныне находятся негодные люди. Хотя некоторые утверждают, что этот Николай — не тот, кого апостолы избрали для дела служения; однако не могут отвергать того, что он был из числа учеников, которые все в то время были такими совершенными, каких ныне очень мало находим и в киновиях. Итак, мы должны предлагать себе (для подражания) не падение вышеупомянутого брата,

\625// который в той пустыне пал таким плачевным образом, и не тот страшный порок, который, впрочем, после он омыл необыкновенными слезами покаяния, а лучше пример блаженного Пафнутия, чтобы нам не расстроиться от падения того, чья притворная набожность еще больше усилила застарелый порок зависти, но чтобы всей силою последовать смирению Пафнутия, которое породил не покой пустыни, но приобретенное между людьми уединенная пустыня образовала и усовершенствовала.

глава 17 О зловредности зависти

Следует знать, что зависть труднее вылечить, нежели другие страсти. Ибо кого она однажды поразила своим ядом, для того, можно сказать, почти нет лекарства. Ибо она есть такая зараза, о которой образно говорится через пророка: вот, Я пошлю на вас змеев, василисков, против которых нет заговариванья, и они будут уязвлять вас (Иер 8, 17). Итак, правильно сравнивается у пророка с ядом смертоносного василиска укус зависти, ею первый заразился и погиб виновник и начальник всех вдов. Ибо сперва он сам себя погубил, прежде чем излил смертоносный яд на человека, которому позавидовал. Ибо завистью диавола смерть вошла в мир, подражают же ему соучастники его (Прем 2, 24). Как тот, который первый растлился заразою этого зла, не принял ни лекарства покаяния и никакого средства к исцелению, так и те, которые попустили уязвлять себя тем же угрызением, отвергают всякую помощь святого заклинания (Пс 57, 5, б); потому что они не по какой–нибудь вине других, а от счастья их мучатся, стыдятся обнаружить саму истину, а какие–нибудь посторонние, пустые и нелепые причины оскорбления приискивают. Так как эти причины ложны, то одно есть для них лекарство — извержение того смертоносного яда, который они не хотят обнаружить, скрывают в своем сердце. Об этом Премудрый хорошо сказал: если змей ужалит без заговаривания, то не лучше

\626// его и злоязычный (Еккл 10, 11). Это — тайные угрызения, которым не помогает врачевание мудрых. И до того неисцелима эта погибель (т. е. зависть), что от ласки ожесточается, от услуг раздувается, подарками раздражается; потому что, как говорит тот же Соломон: ревность ничего не терпит (Притч б, 34). Ибо чем более иной будет преуспевать покорностью смирения, или добродетелью терпения, или славою щедрости, тем большей завистью подстрекается завистливый, который желает падения или смерти тому, кому завидует. Например, зависть одиннадцати патриархов никакой покорностью невинного брата не могла смягчиться, как говорит об этом Св. Писание (Быт 37). А завидовали ему братья его за то, что любил его отец их, и не могли говорить с ним мирно, пока зависть их, не терпевшая никакой ласки услужливого и покорного брата, желавшая его смерти, едва могла удовольствоваться продажей брата. Итак, ясно, что гибельнее всех пороков и труднее к излечению — зависть, которая даже лекарствами, от которых прочие страсти прекращаются, еще воспламеняется. Например, кто скорбит о причиненном ему вреде, тот исцеляется щедрым вознаграждением; кто негодует за нанесенную обиду, тот умиротворяется извинением. А что сделаешь тому, кто еще больше оскорбляется тем, что видит тебя более смиренным и более приветливым, в ком воспламеняет гнев не корыстолюбие, которое удовлетворяется наградою, не обида или желание мщения, которое побеждается ласкою, услугами, но раздражает его только успех чужого счастья? Кто же, для удовлетворения завистливому, захочет лишиться благ, потерять счастье, подвергнуться какому–нибудь бедствию? Итак, чтобы василиск (дьявол) одним уязвлением только этого зла (зависти) не истребил всего того, что в нас есть живого, что как бы воодушевляется жизненным действием Св. Духа, постоянно будем испрашивать помощи Божией, для которой нет ничего невозможного. Прочие яды змей, т. е. плотские грехи, или пороки, которым как скоро подвергается, так легко и очищается человеческая немощь,

\627// имеют некоторые следы своих ран на плоти. Хотя от них земное тело и страдает весьма жестоко, однако если какой–нибудь искусный заговорщик божественных стихов приложит противоядие или лекарство спасительных слов, то гнойная рана не доведет до вечной смерти души. А зависть, как яд, излитый василиском, убивает жизнь религии и веры, прежде чем почувствуется рана в теле. Ибо не против человека, а явно против Бога возносится хулитель, который, ничего другого в брате не похищая, кроме доброй заслуги, порицает не вину человека, а только суды Божии. Итак, зависть есть тот корень горести (Евр 12, 15), который, поднимаясь в высоту, устремляется к поношению самого Бога, Который сообщает человеку блага. Никого не должно приводить в смущение то, что Бог грозит послать василисков, которые бы жалили тех, чьи пороки оскорбляют Его (Иер 8, 17). Хотя верно то, что Бог не может быть виновником зависти, однако справедливо и достойно божественного суда, чтобы блага сообщались смиренным, а гордым и недобрым отказывалось в них, как бы от самого Бога посланная зависть поражала и съедала тех. которые, по апостолу, заслужили быть преданными в превратный смысл, как говорится и во Второзаконии: они раздражили меня не Богом, и Я раздражу их не народом (Втор 32, 21).

Пиаммон этим рассуждением сильно воспламенил наше желание, по которому мы от первых правил общежития начали стремиться ко второй ступени отшельничества. Ибо сперва от него мы получили начальные понятия об уединенном жительстве, знание которого после в ските мы приобрели полнее.

\629//