Io coll’arco. Michelangelo

Io coll’arco. Michelangelo

Так написал Микеланджело в незаконченных стихах о своем «Давиде». Davitte colla fromba – «Давид с пращой». И далее: «Я – с луком» и подпись: Микеланджело…

Почему он изобразил себя в виде человека с луком? Подумаем…

Родившийся во Флоренции в марте 1475 года Микеланджело работал почти только в Риме. Двадцатилетним он попал в Вечный город и сразу сообщил Лоренцо Великолепному: «Кардинал спросил, чувствую ли я себя способным создать что?либо выдающееся, прекрасное. Я ответил, что не имею столь больших притязаний, но он увидит, что я могу сделать».

Прошло два года. Французский кардинал Вийэ де ля Грослэ платит молодому художнику 450 дукатов и требует от него, чтобы статуя, которую он сделает, была бы piu bella opera di marmo che sia oggi in Roma, то есть «самым прекрасным произведением из мрамора из того, что есть сегодня в Риме». Проходит еще два года, и художник заканчивает свое «Оплакивание Христа, или Пиету», стоящую теперь за бронированным стеклом в соборе Святого Петра в Риме. В общем, ровно пятьсот лет тому назад.

В те самые годы, когда так и не наступил конец света, ожидавшийся, поскольку подходило к концу седьмое тысячелетие от сотворения мира согласно византийскому летосчислению, в последние десятилетия XV века повсюду – как на католическом Западе, так и на Руси. Это было в те самые годы, когда многие прямо говорили о светопреставлении, либо пугая слушателей катастрофой, которая уничтожит всё и всех, либо успокаивая их тем, что с концом света кончатся и все страдания, и советовали бросать всё, сжигать дома и ждать второго пришествия.

Другие, как Джироламо Савонарола, в свете эсхатологических настроений своего времени призывали людей к личному духовному обновлению и к преодолению каждым своей собственной теплохладности:

«Ты, канонист, – восклицает Савонарола, обращаясь к воображаемому собеседнику, специалисту по церковным канонам, – говори, что хочешь, а первым правилом моего канона постоянно будет милосердие. Я говорю вам: вы должны держаться правила, что никакой канон не может стоять в противоречии с требованиями милосердия и совести – в противном случае то будет уже не канон».

«Помни, что Христос умер за тебя», – пишет, обращаясь к своему читателю, Пико делла Мирандола, сблизившийся с Савонаролой в последние годы его жизни.

В эпоху, когда считалось, что главное – придерживаться правильных мнений и верного исповедания, а праведно жить не обязательно, ибо в жизни так много соблазнов, а к тому же в личном грехе всегда можно покаяться, Савонарола звал именно к личной аскезе, к личной работе для Бога. К несомненному обновлению веры, к личному горению и в то же время к отказу от обрядоверия:

«Вы ввергли народ сей в гроб обрядности… гроб этот нужно разбить, ибо Христос хочет воскресить Церковь Свою в Духе».

Знал ли Микеланджело Савонаролу? Похоже, что не только знал, но и был каким?то образом с ним связан, ибо в одном из писем к своему брату Буанаррото, написанном почему?то, возможно ради конспирации, измененным почерком и подписанном вымышленным именем, упоминает серафического брата Джироламо, о котором говорит весь Рим.

«Ходят слухи, – пишет Микеланджело, – что он отъявленный еретик, поэтому он во что бы то ни стало должен приехать в Рим, чтобы здесь проповедовать; затем его причтут к лику святых и этим доставят удовольствие всем его приверженцам».

Сочувствует художник Савонароле или смеется над ним, не совсем ясно, но, скорее, сочувствует, ибо в противном случае он вряд ли бы изменил почерк. Ясно другое: во многом Микеланджело сам очень похож на фра Джироламо. Это можно понять сразу, если вглядеться в его «Страшный суд» и, прежде всего, в выражения лиц тех, кого Микеланджело здесь изобразил, и задуматься над тем, что хотел он сказать, работая над этой странной и до сих пор вообще не осмысленной ни искусствоведами, ни богословами фреской.

Конец света в том смысле, в каком его ждали на рубеже XV и XVI веков, не наступил, однако жизнь за считанные годы изменилась, причем принципиально. Un denomme Gutenberg a change la face du monde – «Человек по имени Гуттенберг изменил лицо земли», – как поёт поэт Гренгуар в знаменитом мюзикле «Notre?Dame de Paris». Если в то время, когда Микеланджело был ребенком, в Италии только начали появляться как нечто удивительное первые печатные книги, по внешнему виду, в сущности, ничем не отличавшиеся от рукописных (Иоганн Гуттенберг умер всего лишь за семь лет до рождения художника), то в первые годы шестнадцатого столетия Альдо Мануччи, у которого, возможно, работал наш Максим Грек, уже издал в Венеции, причем в почти карманном формате, почти всех итальянских, греческих и латинских авторов.

Печатная книга за какое?то десятилетие перестала быть редкостью и так же стремительно быстро и абсолютно органично вошла в жизнь образованного человека, как это произошло за последние десять лет двадцатого века с компьютером, электронной почтой и Интернетом. Это было как раз в то время, когда Микеланджело пригласили во Флоренцию для того, чтобы он превратил в своего Давида ту глыбу мрамора, которую, казалось, безвозвратно изуродовал Симоне да Фьезоле, пытавшийся высечь из неё статую гиганта.

В сущности, именно в это время коренным образом изменяется и карта мира. Des bateaux sont parties dеjа sur l’ocean pour y chercher la portes de la route des Indes – «Корабли уже ушли по океану, чтобы искать там ворота, что ведут в Индию». Это опять Гренгуар из всем известного мюзикля. Dеjа – уже! Действительно, Христофор Колумб пересек Атлантический океан, когда Микеланджело был уже юношей, а вслед за этим Васко да Гама открыл мыс Доброй Надежды и морской путь в Индию, и Магеллан обошел вокруг света. К тому моменту, когда Франсиско Пизарро завоевал Перу (это было в начале тридцатых годов XVI века), Микеланджело еще не исполнилось шестидесяти.

В эти же годы появляется и сразу же печатается, а поэтому широко распространяется повсюду Лютерова Библия (Luther va reecrire le Nouveau Testament – «Лютер уже готов переписать Новый Завет»; это опять «Notre?Dame de Paris», но только поет об этом архидиакон собора Клод Фролло). И уже начинается Реформация, а мечтательный священник из Кракова по имени Николай Коперник (в прошлом студент Падуанского университета), бывший всего лишь на два года старше Микеланджело, разрабатывает гелиоцентрическую систему.

В истории бывают периоды, когда время летит (tempo vola, – как говорил за 150 лет до описываемых событий обожаемый Микеланджело Петрарка) особенно быстро и e non s’arresta una ora («и не один час не останавливается» – тоже Петрарка). Тогда все события оказываются как бы спрессованными в единое целое. Человек тогда оказывается свидетелем, а зачастую и участником не одного, а целой серии катаклизмов сразу. Прошлое стремительно уходит в историю, а на то, чтобы осмыслить новое, ни у кого не хватает ни времени, ни сил, ни дерзновения, которое для этого необходимо. Именно таким было время Микеланджело.

В духовном плане такая эпоха всегда бывает сопряжена и с взрывами неверия и кощунства, и с полным отказом от религии и от Бога, и с вспышками эсхатологических настроений и особенно строгой аскезы. Игнатий Лойола был всего лишь на шестнадцать лет младше Микеланджело, он основал свое общество в те годы, когда художник работал в Сикстинской капелле над «Страшным судом» и, как утверждают историки Общества Иисуса, хотел, чтобы именно Микеланджело построил в Риме для иезуитов церковь Иисуса.

Современником Буонарроти был и Михаил Триволис – наш Максим Грек, возможно встречавшийся с ним во Флоренции. Представить себе это непросто, но все они (и Николай Коперник, и Леонардо да Винчи, и Магеллан, и Альдо Мануччи, и Рафаэль, и Мартин Лютер, и Эразм Роттердамский, и Томас Мор) были не просто современниками, но практически людьми одного поколения и, конечно, вполне могли встречаться друг с другом хотя бы случайно. На улицах Рима, где бывали они все, причем одновременно. Удивительно, не укладывается в сознание, но именно так!

Только в отличие Игнатия Лойолы или Мартина Лютера Микеланджело реформировать церковную жизнь не пытался. Он просто трудился и молился по древнему правилу святого Бенедикта ora et labora, но делал и то и другое magno cum labore et passione – со страстью и полностью выкладываясь, отдавая труду себя всего без остатка, как сам он пишет об этом в своих стихах: Io coll’arco. Я – с луком. В итальянском языке есть выражение «con l’arco del osso», что может означать «превращая свои кости, то есть самого себя, в лук для стрельбы», иначе говоря, «изо всех сил». Именно так всегда поступает Микеланджело. Ночь. Все спят, говорит Микеланджело, а я стенаю и рыдаю, простершись на земле – prostrato in terra mi lamento e piango. В этих рыданиях, которые ночью не слышит никто, кроме Бога, и рождается титаническая сила Микеланджело.

Вазари в своем жизнеописании Микеланджело постоянно подчеркивает, что тот как никто другой знал анатомию человеческого тела и мог фантастически точно изобразить «руки с их мускулами и пальцы с их костями и жилками… колени, и ноги, и пальцы ног». Именно так сделал он это, ваяя Моисея, поставленного потом в римской церкви Сан Пьетро ин Винколи. Подчеркивает Вазари и то, что мертвый камень кажется благодаря Микеланджело живым человеческим телом, однако не в этом, наверное, заключается то главное, что сделал Буонарроти как художник, скульптор, архитектор и поэт. И прежде всего – как христианин, человек, пламенно веровавший в Бога и всю жизнь горевший любовью ко Христу. Не случайно такие слова, как ardente foco, то есть «пылающий огонь», «горение», «пламя» и так далее, в поэзии Микеланджело становятся ключевыми, он чувствует, что сгорает подобно фениксу, чтобы обновиться в сжигающем его пламени.

Разумеется, безупречное знание анатомии и огромный интерес к ней – это один из несомненных признаков культуры Возрождения. Не случайно был младшим (он родился в 1514 году), но все же современником Буонарроти основоположник современной анатомии Андрэ Везалий, человек, во многом похожий на Микеланджело и по силе воли, и по типу своей религиозности, перед каждым рассечением трупа горячо просивший у Бога прощения за то, что искал в смерти тайну жизни.

Однако анатомию блестяще знали и античные мастера. Что же касается того, что мрамор под резцом Микеланджело оживал и статуи казались живыми, то на принципе ars celat arte sua (дословно: «искусство скрывается в самом себе»), что означает, что настоящее произведение искусства должно быть таким, чтобы зритель непременно принял картину за открытое окно, в котором стоит живой человек, основана вся позднеантичная (эллинистическая и римская) эстетика.

Овидий рассказывает о том, что статуя, которую изваял Пигмалион, казалась до такой степени живой, что сам художник поверил в это и стал обращаться с ней словно с живой девушкой, а Плиний Старший сообщает о том, что Зевксид мог так нарисовать кисть винограда, что птицы слетались к доске. Наконец, Апеллес, как сообщает тот же Плиний, нарисовал коня под Александром так живо, что подведенный к картине настоящий конь заржал, решив, что видит живого коня.

Заслуга Микеланджело заключается вовсе не в том, что он вернулся к этому принципу, а в том, сколько страсти и порыва, сколько бури, боли и силы вложил он в свои произведения – Io coll’arco. Michelangelo («Я – с луком. Микеланджело»). Микеланджело, художник, скульптор, архитектор и поэт, придал искусству невиданный прежде динамизм и научился изображать то, что на самом деле изобразить невозможно, – горение человеческой души и вообще всё то, что невидимо и нематериально. Именно по этой причине среди того, что осталось после Микеланджело, так много незаконченного – non?finito, как говорят историки искусства.

«Позднее Возрождение, – прекрасно писал по этому поводу Л. Баткин, – это сплошная попытка перепрыгнуть через себя и выразить больше, чем это вообще возможно». «О, если бы бессмертье красоты я мог делами выразить», – восклицает в одном из сонетов Микеланджело. Читая его стихи, осознаешь, что свою задачу мастер видит совсем не в том, чтобы воспроизвести природу, как стремились к тому античные художники. Он всеми силами стремится превзойти её, выйти за её пределы, прорваться сквозь все возможные границы и оболочки – навстречу Богу и Его невыразимому присутствию в мире вокруг нас.

Стихи Микеланджело – это почти всегда молитва. Страстная и корявая по форме, без начала и без конца, но в то же время прекрасная. Полная отчаяния, но открывающая удивительные возможности для того, чтобы, вырвавшись из полного мрака, прорваться к удивительному свету, в котором всё сияет, искрится и сверкает.

В его текстах очень мало цитат из псалмов, но все они пронизаны той же страстностью, что и псалмы Давидовы. Страстностью человека, который любит и умеет сопротивляться неподвижной силе материала – камня или обстоятельств, житейских трудностей и человеческих слабостей и болезней. Глубокий старик, Микеланджело уже с трудом держится на ногах, плохо видит и задыхается, потому что его сердце совсем ослабло, но продолжает работать. И это у него получается! Старость Микеланджело – это совсем особая тема. Художник побеждает плоть и как бы вырастает из неё, обнаруживая в себе все новые сверхприродные ресурсы – силу, которая, по слову апостола Павла, в немощи совершается, силу, что исходит только от Бога.

I’ parlo a te, Signore… «Господи, к Тебе взываю…»

и далее Miserere di me… «Помилуй меня…».

И снова: Signor, soccorso tu mi fusti e guida, onde l’anima mia ancor si fida… di aita… «Господи, Ты мне был помощью и вождем, поэтому душа моя и сейчас полагается на Твою помощь».

И так далее. В таких и похожих словах обращался к Богу Микеланджело незадолго до смерти, почти цитируя латинский гимн Dies irae, где практически в тех же словах, что используются у Буонарроти, средневековый поэт умоляет Судию о пощаде.

Удивительное открытие Микеланджело заключается в том, что он научился преодолевать боль, тоску и отчаянье благодаря своему нечеловечески тяжелому труду. Однако это возможно только в том случае, если веришь в Бога. Если с Ним тебя связывают абсолютно личные отношения. Личная перед Ним распростертость и одновременно какое?то бесстрашие обращаться к Нему на «ты». Именно это есть у Микеланджело. Dio devotamente… Есть среди фрагментов у него и такой, почти не переводимый, потому что состоит только из двух слов «Бог» и «благоговейно». Но вероятно, именно два слова, как никакие другие, полно характеризуют великого художника и его веру.

Только вера помогает вырваться из бездны отчаянья, в которую неминуемо срывается мыслящий человек, особенно в те эпохи, когда всё кругом так быстро меняется, и то, что казалось ещё вчера чем?то абсолютным, уже сегодня оказывается опровергнутым и отвергнутым самою жизнью. Omnia mutantur – в жизни меняется всё, причем невероятно быстро. Самим собою остаётся (во всяком случае, должен оставаться) только человек, ибо его личные отношения с Богом зависят только от него самого и от его личной честности и открытости.

Жить трудно и временами страшно, а поэтому только молитва и её сила удерживают нас, в сущности, всегда висящих над бездной. Микеланджело прекрасно сказал об этом в своём «Страшном суде», когда в нижней части фрески слева изобразил двух грешников, которых на небо своею мощной мускулистою дланью бесплотный ангел словно на канате поднимает за чётки, что они крепко держат в руках.

А откуда?то сверху из?под самого потолка капеллы льется ослепительный свет: это в ярком пятне зримо сияет «Дух в виде голубине» или Spiritus tamquam columba, как говорится в Евангелии от Марка. Только сегодня посетитель Сикстинской капеллы этого не увидит. Голубь в оригинале до нас не дошёл. Память о том, что Микеланджело изобразил его именно здесь, сохранил Марчелло Венусти, который еще при жизни Микеланджело сделал точную копию «Страшного суда», хранящуюся ныне в музее Каподимонте в Неаполе.