Глава 13 Нацистские лагеря смерти в Польше (1942)

В войне нацизма против евреев основополагающим годом стал 1942-й, а главным полем сражения оказалась Польша. И потому, что все самые страшные лагеря смерти были созданы на польской земле и сюда шло подавляющее большинство эшелонов со всей Европы, и потому, что в Холокосте погибло больше польских евреев, чем евреев из любой другой страны, — около 3 000 0001… Половина всех этих людей была убита в ходе «окончательного решения еврейского вопроса».

19 июля 1942 года Гиммлер в ходе инспекционной поездки по Польше дал следующее указание: «Переселение всего еврейского населения генерал-губернаторства должно быть проведено и закончено к 31 декабря»2. По мнению рейхсфюрера, необходимо было полностью освободить от евреев территорию. Он ясно дал понять, что это не пожелание, а приказ: к концу года уничтожить всех евреев.

Польских евреев стали отправлять в лагеря смерти, и почти всех уничтожали там в первые же часы. Депортации могли временно избежать очень немногие — только те, чья работа считалась необходимой. После же прибытия в лагерь — не трудовой, а лагерь смерти — ненадолго остаться в живых могли лишь те, кто попал в рабочую или похоронную команду.

Распоряжение Гиммлера — ключевой момент в истории Холокоста. В начале 1942 года нацисты не могли знать наверняка, сколько евреев им придется умертвить в ближайшее время. Даже в Ванзее все еще говорили о борьбе с Untermensch как длительном процессе, в ходе которого евреи, занимаясь тяжелым подневольным трудом, в конце концов вымрут от голода и изнурения. Но в июле 1942-го рейхсфюрер распорядился иначе: «Мы будем уничтожать евреев массово, и прямо сейчас». Это была принципиально иная позиция, и реализация нового плана стала возможной потому, что технически процесс умерщвления больших групп людей — тех же самых евреев — нацистами уже был в достаточной мере отработан.

Данное решение было принято спустя несколько месяцев после Ванзейской конференции, но считать его только следствием этой встречи нельзя. Если бы в двух уже действующих на территории Польши специализированных лагерях смерти со стационарными газовыми камерами не происходили в это самое время существенные изменения, «переселение» всего еврейского населения генерал-губернаторства длилось бы еще очень долго. Ни в Белжеце, ни в Собиборе не было возможности истребить столько людей, сколько хотелось бы вождям Третьего рейха. Но летом 1942 года оба лагеря активно расширялись. И оснащались новым оборудованием… В середине июня в Белжеце временно перестали принимать эшелоны. Все внимание администрации было сосредоточено на строительстве новых газовых камер, в которых можно одновременно умерщвлять больше тысячи человек. Во второй декаде июля составы начали прибывать снова — надо было приступать к выполнению задачи, поставленной рейхсфюрером. Собибор тоже на время приостановил свою деятельность. В конце июля ремонтировали железнодорожную ветку, по которой евреев доставляли в лагерь, и модернизировали существующие газовые камеры. Их вместимость предстояло увеличить вдвое — с 600 до 1200 человек. Кроме того, 23 июля, через четыре дня после отданного Гиммлером распоряжения, начала работать Треблинка — новый лагерь смерти, который с Варшавой связывала прямая железнодорожная линия протяженностью около 100 километров. Здесь погибнет больше евреев, чем в любом другом концентрационном лагере, за исключением Освенцима.

В этот момент случились несколько событий, имевших чрезвычайно важные последствия. Во-первых, произошли существенные административные изменения. В начале 1942 года генерал-губернатор Ганс Франк был уличен в мздоимстве и предстал перед партийным судом в лице Бормана и Гиммлера, с которыми давно находился в конфронтации. Под давлением серьезных обвинений Франку пришлось пойти им на значительные уступки, и его власть в генерал-губернаторстве ослабла. Что касается политики по отношению к евреям, Гиммлер решил, что отныне там она будет осуществляться исключительно согласно пожеланиям из Берлина, то есть его собственным. И фюрера, разумеется. Это важно, поскольку в генерал-губернаторстве жили около 1 700 000 евреев — больше, чем на какой-либо другой подконтрольной Германии территории. Во-вторых, в генерал-губернаторстве уже действовал личный представитель рейхсфюрера по созданию структуры управления СС и концлагерями (в том числе лагерями смерти) — глава войск СС и полиции округа Люблин Одило Глобочник. Он и руководил непосредственно созданием Белжеца, Майданека, Собибора и Треблинки.

Возник также вопрос с обеспечением продовольствием. В апреле 1942 года в генерал-губернаторстве были сокращены некоторые нормы, что могло вызвать понятное неудовольствие среди немецкого населения. Руководители Третьего рейха свою точку зрения высказали раз и навсегда — прежде, чем испытывать нехватку еды начнут немцы, умрут от голода все остальные. Так сказал Геринг на совещании высокопоставленных чиновников и военных 6 августа 1942 года: «Этой бесконечной заботе о чужих народах должен быть положен конец раз и навсегда. И в этом смысле ваши слова о том, что люди будут голодать, для меня не имеют значения. Пусть мрут, главное, чтобы ни один немец не страдал от голода»3. За несколько дней до этой встречи Гиммлер приказал с августа ограничить поставки продовольствия в Варшаву, а крестьян, которые не будут передавать свою продукцию немецким властям, расстреливать4. Разумеется, есть и другой способ сократить потребность в продовольствии на оккупированных территориях — уничтожить тех, кто в нем нуждается. В данном случае евреев генерал-губернаторства.

И конечно, фактором, укрепившим желание Гитлера и Гиммлера вплотную заняться «окончательным решением еврейского вопроса», стало покушение на исполняющего обязанности протектора Богемии и Моравии Рейнхарда Гейдриха. Спланировало его британское Управление специальных операций (Special Operations Executive, SOE). Утром 27 мая 1942 года в Праге два диверсанта, члены чешского Сопротивления Йозеф Габчик и Ян Кубиш, которые прошли курс подготовки под Манчестером, обстреляли открытый «мерседес», в котором находился Гейдрих. Через восемь дней он скончался от полученных ранений. 9 июня на похоронах Гейдриха Гиммлер сказал: «У нас есть священный долг — отомстить за его гибель, продолжить его дело и теперь еще энергичнее, чем раньше, беспощадно уничтожать врагов нашего народа, не допуская ни малейшей слабости»5. Вечером в компании высокопоставленных офицеров СС рейхсфюрер был предельно откровенен: «В этом году никто, речь идет о евреях, никуда не будет перемещаться. С этим необходимо окончательно разобраться»6. Операцию по уничтожению евреев генерал-губернаторства назовут «Рейнхард» — в память о Гейдрихе. В ходе ее с июля 1942 по октябрь 1943 года в лагерях смерти Белжец, Собибор и Треблинка были убиты свыше 2 000 000 евреев и около 50 000 цыган из пяти округов генерал-губернаторства — Варшавы, Люблина, Радома, Кракова и Галиции.

В этот период Гиммлер неоднократно встречался с Гитлером, и есть убедительное свидетельство, что решающими в плане определения масштабов операции «Рейнхард» стали их беседы 23 апреля и 3 мая. Гиммлер разговаривал с фюрером и в июле, в том числе за день до того, как заявил о необходимости полного освобождения территории генерал-губернаторства от евреев, и трудно допустить, чтобы они не обсуждали детали их массового уничтожения7. Когда через три месяца фюрер заявил, что скоро евреи прекратят смеяться везде, вполне возможно, что он имел в виду именно корректировку программы уничтожения, которая началась в Польше с июля.

Были у вождей Третьего рейха в это время и другие заботы подобного рода — массово истребить, по их мнению, предстояло не только евреев. 16 июля, за три дня до того, как заявить о необходимости полностью очистить до конца года генерал-губернаторство от евреев, Гиммлер в частной беседе отметил, что пережил самый счастливый день в своей жизни, потому что обсуждал с фюрером «величайший процесс колонизации, какого еще не видел мир»8 и свою ключевую роль в этом деле. Это был тот самый печально знаменитый генеральный план «Ост», согласно которому десятки миллионов славян обрекались на рабство и смерть. На самом деле первые признаки того, насколько жестоко Гиммлер теперь собирался проводить массовые акции, появились в ближайшие месяцы после того, как он пережил свой «счастливейший день». Для начала рейхсфюрер распорядился изгнать тысячи поляков из районов вокруг города Замосць на юго-востоке Польши — эти действия, к сожалению, не получили после войны заслуженного общественного внимания. Руководил разработкой плана насильственной депортации более 50 000 человек Одило Глобочник. Предполагалось, что этот регион, богатый плодородными почвами, заселят этнические немцы. Тем не менее нацисты в очередной раз переоценили свои возможности, и расовое высокомерие сработало против них. Многие поляки ушли в леса и начали воевать. Немцы, вынужденные вести против них боевые действия, решили сконцентрировать все силы на депортации евреев, и мечта Гиммлера о колонизации региона осталась неосуществленной9.

Самым многочисленным на территории генерал-губернаторства было варшавское гетто. Там на небольшом участке земли евреев находилось вдвое больше, чем Эйхман летом 1942 года хотел выслать из Франции, Бельгии и Голландии вместе взятых. Таким образом, неудивительно, что первоочередной целью нацистов стали 300 000 именно его узников. 18 июля Адам Черняков, глава юденрата варшавского гетто, написал в своем дневнике, что появились слухи о депортации. На следующий день он отметил, что приложил все усилия, дабы переубедить тех, кто пришел к нему с тревожными вопросами. «Я пытался всех подбодрить… Чего мне это стоило, люди не заметили. Сегодня принял два порошка от головной боли, еще одно обезболивающее и успокоительное, но голова все равно раскалывается. Я все время старался улыбаться…» Эсэсовцы, со своей стороны, приказали Чернякову сообщить «населению», что опасения беспочвенны. Конечно, это была ложь. Еще через два дня, 22 июля, Черняков писал: «Нам сказали, что все евреи независимо от пола и возраста, за редким исключением, будут депортированы на восток. Сегодня к 4 часам дня должен быть представлен список — 6000 человек. И это (как минимум) будет ежедневной нормой…»10 Отчаяние главы юденрата не в последнюю очередь было обусловлено особенно трагической дилеммой, как он сам это назвал: судьбой детей в сиротских приютах. Заберут ли и их? Ответ, разумеется, оказался положительным. Эсэсовцы вообще рассматривали детей как первоочередную цель — они ведь наиболее бесполезные из всех бесполезных едоков.

Адам Черняков не знал, что за несколько дней до начала депортации, чтобы обсудить все ее детали, в гетто приезжал один из подчиненных Глобочника. При организации транспортировки эсэсовцам было необходимо сотрудничество еврейской администрации, и они предложили исключить всех ее членов, а также их ближайших родственников, как и сотрудников еврейской полиции, из списков депортируемых. С другой стороны, если администрация откажется содействовать, все их родные немедленно будут расстреляны. Самому Чернякову 22 июля сказали, что, если с депортацией возникнут какие-то затруднения, первая пуля достанется его жене11.

Выдержать все это Адам Черняков не смог. 23 июля он покончил с собой — отравился цианидом. Конечно, на план депортации это никак не повлияло. Главой юденрата эсэсовское начальство назначило Марека Лихтенбаума, и он тут же сказал жителям гетто, что их решено переселить в трудовые лагеря. В организации процесса немцам помогали более 2000 сотрудников еврейской полиции: они, как и члены администрации гетто, спасали себя и своих жен и детей, по крайней мере на какое-то время.

В варшавском гетто уже давно циркулировали слухи о массовом уничтожении евреев на территории Польши. Чтобы дезинформировать и успокоить их, немцы, наоборот, поощряли молву о том, что десятки тысяч высланных из других гетто уже занимаются строительством производственного комплекса, но в Варшаве в это мало кто верил. Эммануил Рингельблюм, во всяком случае, не верил — ему даже было известно название одного из лагерей смерти. В июне 1942 года, накануне начала депортации, Рингельблюм писал в дневнике, что немцы реализуют совсем другой план: «“Бесполезные элементы” — детей в возрасте до десяти лет и пожилых людей, старше шестидесяти, загоняют в вагоны, запирают там и под охраной немцев отправляют в неизвестном направлении, где все следы “перемещенных” теряются. Тот факт, что до сих пор никому не удалось сбежать из лагеря смерти в Белжеце, что до сих пор не известно ни одного живого еврея или поляка, кто был там свидетелем уничтожения, — самое точное подтверждение того, как тщательно нацисты скрывают эту информацию от всех»12.

Особенно негативно Эммануил Рингельблюм оценивал роль в «эвакуации» еврейской полиции. Эти люди, по его свидетельству, ни единым словом не высказывались против решения возложенной на них отвратительной задачи — вести на смерть своих собственных братьев. По мнению Рингельблюма, сложившемуся на основании личных наблюдений, «еврейская полиция по большей части демонстрировала непостижимую жестокость… Безжалостные и злые, они избивали всех, кто пытался сопротивляться»13.

В первые дни полиция захватывала нищих, инвалидов, сирот. С 29 июля началось окружение домов с проверкой документов. Не имевших справок о работе на немецких предприятиях задерживали. Пытавшихся скрыться расстреливали.

Акции в варшавском гетто стали одними из самых жестоких среди всех ужасов Холокоста. «Сумятица и страх ужасающие, — писал 1 августа в своем дневнике Авраам Левин. — Матери теряют детей. Слабую старую женщину заносят в машину… Трагедии не передать словами… Раввина с улицы Дзельна, 17, схватили и, видимо, застрелили. Подростков хватают на улицах»14.

Галина Биренбаум, которой тогда было 12 лет, вспоминает, что каждый день оставалось все меньше и меньше людей, каждый день все больше и больше пустых домов. Евреи пытались прятаться, но немцы и их украинские пособники, вместе с еврейской полицией, прочесывали этаж за этажом в каждом здании, двери выбивали ломами. «Я слышала, как выводили людей… Крики, выстрелы… И каждый день одно и то же — с утра до ночи»15.

За первые десять дней акции в Треблинку вывезли 65 000 евреев. Да, сначала эсэсовцы не забирали тех, кто имел право на освобождение от депортации, но позже, если возникали проблемы с заполнением состава, на погрузочную платформу тащили всех, кого могли найти. Еврейским полицаям сказали, что, если каждый из них не будет ежедневно доставлять по пять человек, нехватку станут возмещать за счет их родственников. Словом, к концу сентября из варшавского гетто было вывезено подавляющее большинство евреев.

Почти всех их отправили в Треблинку — лагерь смерти, последний из построенных специализированных объектов16. С лета 1942 до осени 1943 года здесь, по разным оценкам, было уничтожено от 850 000 до 900 000 человек. Самым смертоносным стал период с конца июля до конца августа 1942-го — в это время умерщвлено было приблизительно 312 500 евреев, из них примерно 250 000 из варшавского гетто17. Способствовало этому и то, что железная дорога теперь проходила непосредственно на территорию лагеря. Для эсэсовцев это оказалось большим подспорьем, потому что выгружать прибывающих можно было быстро. И сразу отправлять в газовые камеры… Внутренняя планировка лагеря была схожей с таковой в Белжеце и Собиборе — прямоугольное пространство, поделенное на зону прибытия и зону уничтожения с газовыми камерами, которые соединялись узким проходом, или «трубой», и отдельные зоны для рабочих команд и для охраны.

Другая причина масштабов «работы» Треблинки летом 1942 года объясняется не техническими, а человеческими качествами — амбициями ее коменданта, 31-летнего Ирмфрида Эберля, единственного профессионального врача, ставшего во главе лагеря смерти. Имя доктора Эберля читателям уже знакомо: он был директором центра эвтаназии в Бранденбурге. Таким образом, у него уже имелся большой опыт массового уничтожения людей. В июне 1942 года, подготавливая лагерь к приему первой партии евреев, Эберль писал жене Рут, что жизнь у него сейчас очень насыщенная событиями и ему это нравится18. В другом письме, отправленном супруге в конце июля, вскоре после того, как в Треблинку стали приходить первые эшелоны, он сетовал: «Понимаю, что в последнее время пишу мало, но ничего не могу поделать, потому что “варшавские недели” пролетают с невообразимой скоростью»19. Дальше Эберль писал, что будь в сутках даже 100 часов, этого оказалось бы ему недостаточно, чтобы выполнить всю работу, и в стремлении исполнить свой долг он выработал у себя стальной характер. А потом комендант Треблинки добавил, что сумел мотивировать подчиненных не отставать от него и горд и счастлив своими достижениями.

Эсэсовцы по предыдущему опыту знали, что ключевым моментом для «эффективной» работы их объекта является маскировка. Треблинку тоже на первый взгляд можно было принять за транзитный лагерь. Жертвы до последнего момента не знали, что их ожидает смерть, и в большинстве случаев это позволяло предотвращать акты сопротивления.

Всех прибывающих максимально быстро направляли в «душевые» и на «дезинфекцию». То есть в газовые камеры… Обязательным условием секретности, конечно, была необходимость девать куда-то огромное количество трупов. Сначала тела убитых закапывали в больших общих могилах, но весной 1943 года, после посещения лагеря Гиммлером, там были установлены кремационные печи. Рейхсфюрер приказал все останки выкопать и сжечь, а трупы вновь убиваемых только сжигать.

Итак, в начале лета 1942 года лагерь работал в полную силу — ежедневно здесь умерщвляли от 5000 до 7000 евреев, но к середине августа появились трудности. Отчасти это объясняется нарастающим потоком направляемых на эту фабрику смерти жертв — теперь в Треблинку прибывало больше 10 000 человек в день. Это означало, что рабочие команды не всегда успевали до прибытия очередного эшелона привести все в порядок, дабы сохранить видимость транзитного лагеря. Нарушение графика одного «процесса» немедленно сказывалось на всех других. Составы приходилось задерживать на станции, что еще больше вредило эффективности маскировки. Люди начинали умирать в битком набитых товарных вагонах, не успев доехать до лагеря… А на освобождение вагонов от трупов уходило намного больше времени, чем на шествие по «трубе»…

Большой проблемой стал и запах. Вокруг лагеря распространялось ужасное зловоние. Жившая поблизости Евгения Самуэль, в то время школьница, помнит, что запах разлагающихся трупов был просто ужасным. «Из-за него нельзя было открыть окно или выйти на улицу. Это просто невообразимый запах…»20

Еврей Оскар Бергер прибыл в Треблинку как раз в то время, когда налаженный в лагере процесс стал давать сбои. Выйдя 22 августа 1942 года из вагона, Бергер и все остальные увидели лежащие вокруг сотни трупов. На платформе началась паника. Эсэсовцы и их украинские пособники стали стрелять с крыш близлежащих зданий по прибывшим, и люди словно обезумели: «…мужчины, женщины и дети с воплями метались по лагерю» 21.

Авраам Кшепицкий, которого привезли примерно в это же время, увидел в Треблинке то, что не могло присниться и в самом страшном сне. «Ужасное зрелище: множество тел, нагроможденных одно на другое. Мне показалось, их было не меньше 20 000… Большинство из этих людей задохнулись в товарных вагонах. Они лежали с раскрытыми ртами, словно пытаясь вдохнуть последний глоток воздуха…» Эсэсовцы отобрали Авраама в рабочую команду, которой нужно было убрать все эти тела. И многие другие… Словом, ситуация была ужасной, а эшелоны продолжали прибывать по расписанию. «Вечером в лагерь пришел очередной состав. Мы побежали к вагонам. Это был шок… Там оказалось полно трупов — задохнувшиеся… Тела лежали вповалку… друг на друге, чуть ли не до потолка. Описать этот кошмар словами нельзя…»22

Конечно, у доктора Ирмфрида Эберля были основания жалеть о том, что в сутках всего 24 часа. «Целью нашего коменданта, — говорил позже Август Хингст, эсэсовец, служивший в Треблинке, — было достичь максимально возможных чисел и превзойти другие лагеря. Приходило так много эшелонов, что мы не справлялись… не успевали отправлять прибывших в газовые камеры»23. А потом пошли слухи и о нарушениях дисциплины в Треблинке, и о том, что ценности, забранные у евреев, вместо того, чтобы быть отправленными в рейх, оказывались в руках сотрудников администрации, и даже о том, что пьяный Эберль заставлял танцевать перед собой обнаженную еврейку24.

Когда все эти известия достигли инспекции концентрационных лагерей, Треблинку решили проверить. В конце августа в лагерь прибыл сам Одило Глобочник со свитой, в которой был и Кристиан Вирт, первый комендант Белжеца, ставший после начала операции «Рейнхард» инспектором всей системы. «В Треблинке действительно царил полнейший хаос, — рассказывал Йозеф Оберхаузер, работавший с Виртом. — Коменданта следовало немедленно отдать под суд… Глобочник сказал, что, если бы оберштурмфюрер Эберль не являлся его соотечественником, он бы так и сделал»25.

На место одного соотечественника Одило Глобочника назначили другого его земляка — Франца Штангля, коменданта Собибора, который в это время был временно закрыт — там ремонтировали железную дорогу и модернизировали газовые камеры. Штангль получил приказ принять Треблинку, но при этом задержаться здесь на пару недель решил и Вирт — нужно было помочь коллеге. Это оказалось делом непростым. Вот свидетельство обершарфюрера СС Курта Франца по прозвищу Кукла (на его лице никогда не выражалось никаких эмоций), одного из самых жестоких эсэсовцев, служивших в лагерях смерти: «В Треблинке всюду валялись трупы. Помнится, они все были распухшими. Евреи стаскивали тела в так называемую верхнюю зону лагеря. За их работой следили украинские охранники, а также немцы… Были невероятная суета и жуткий шум… А еще, проходя по лагерю, я заметил нескольких охранников, которые, отложив в сторону оружие, развлекались с девушками»26. В Белжеце Франц командовал вспомогательными подразделениями — охранниками, отобранными из советских военнопленных для работы в лагерях смерти, тех самых, которых обычно называли украинцами, хотя они были разных национальностей. Теперь он намеревался заставить их работать как следует, и здесь.

С 28 августа до 3 сентября эшелоны в Треблинку не приходили. Все это время лагерь освобождали от тысяч трупов. Тела сжигали во рвах. Черный дым, поднимавшийся в небо, был виден на несколько километров вокруг. Командовал Вирт. «Вирт ежедневно проводил совещания с немецкими военнослужащими. Как правило, в одиннадцать часов вечера, — рассказывал шарфюрер СС Франц Сухомель. — Штангль на них присутствовал и все внимательно слушал… Инструкции Вирта всегда были четкими»27.

Тем не менее между Штанглем и Виртом возникли трения, как и в Собиборе. По словам Сухомеля, Штангль, ознакомившись с деталями «работы» в Треблинке, сказал, что в «трубе» — переходе из зоны прибытия к газовым камерам, нужно установить ведра, потому что женщин часто подводит, как он выразился, кишечник. В Собиборе у них ведра стояли, и это было очень кстати. Вирт рявкнул: «Мне плевать на то, что было у вас в Собиборе! Пусть обделываются! Потом дерьмо можно убрать»28.

Кристиан Вирт, как и доктор Эберль, всегда получал удовольствие от своей работы. Адъютант Вирта Йозеф Оберхаузер отмечал, что главными чертами характера его начальника были железное упорство, безоговорочная исполнительность и вера в фюрера. Правда, еще он являлся абсолютно бесчувственным и очень жестоким. «Вирт таким был всегда. И во время реализации программы эвтаназии — мы тогда и познакомились, но когда дело дошло до истребления евреев, он оказался полностью в своей стихии»29. При Вирте, оказавшемся «в своей стихии», уничтожение возобновилось. 3 сентября из варшавского гетто в Треблинку пошли новые эшелоны.

Одним из тех, кто в сентябре в переполненных товарных вагонах, идущих из Варшавы в Треблинку, думал о том, что их ждет, был Калман Тайгман. Многие тогда говорили, что все евреи обречены на верную смерть, но Калман надеялся на лучшее. «Нам еще в гетто пообещали, — рассказывает он, — что мы поедем на восток, будем трудиться на фабриках. И я полагал, поскольку был молодым и здоровым, что меня могут взять на работу»30. Ко времени прибытия в Треблинку все иллюзии уже развеялись. «Это было очень страшно, — говорит Тайгман. — Они открыли двери товарных вагонов и начали кричать: “Вылезайте!” — по-немецки, разумеется. Те, кто еще дышал, прыгали вниз, но в вагонах уже было много мертвых…» Эсэсовцы отогнали в сторону здоровых крепких евреев, среди которых оказался и Калман. В сентябре из первых эшелонов для работы в лагере отбирали довольно много мужчин, чтобы на территории лагеря больше не повторилось то, что было при Эберле. Должен быть порядок! Из тех, кто прибыл с составом Тайгмана, одну рабочую команду сразу направили вытаскивать из вагонов трупы, а вторую — сортировать вещи, оставшиеся после евреев, отправленных в газовые камеры.

Позже Калман работал в команде, которая приводила в порядок бараки, где стригли женщин перед тем, как отправить их на смерть. «Когда мы выносили из бараков одежду, — вспоминает он, — было несколько случаев, когда в кучах тряпья находили младенцев. Матери оставляли малышей там, видимо, надеясь, что их кто-нибудь спасет…» Младенцев они несли в огороженную часть лагеря, куда отправляли больных. Охранники называли его лазаретом, но на самом деле это было еще одно место уничтожения. Людей здесь расстреливали. «Там был белый забор, — вспоминает Калман, — а на заборе — красный крест, поэтому люди, которых вели туда, не догадывались, что их ждет. Об этом трудно говорить…» Словом, младенцев, найденных в бараках, либо расстреливали и бросали в яму, либо, если в это время сжигали тела, кидали прямо в огонь. «Что я чувствовал в Треблинке? — спрашивает Калман. — Ничего не чувствовал… Я превратился в робота. Никаких мыслей. Я думал только о том, чтобы не быть избитым, и иногда — как бы все-таки наесться, вот и все. Ни о чем другом я не думал и ничего не чувствовал. Я жил в аду и видел ад, он существует»31.

В Треблинке установился новый режим: в лагере по возможности поддерживался не просто порядок, а идеальный порядок. «Тропинка, ведущая к газовым камерам, должна быть абсолютно чистой, — свидетельствует Тайгман. — Когда требовалось, мы привозили желтый песок и разравнивали его».

К концу третьей недели сентября бо?льшая часть варшавских евреев была умерщвлена в газовых камерах Треблинки. Немецкие власти решили временно прекратить депортацию из города. Они провели последнюю массовую селекцию, после чего в гетто остались 35 000 евреев — около 10 процентов от того, что было первоначально. Еще 25 000 человек, остававшихся в гетто, ухитрились спрятаться — в подвалах, на чердаках, в подземных коммуникациях.

Перерыв в депортации из Варшавы означал только одно — теперь нацисты отправляли в Треблинку евреев из других гетто на польской территории. Больше всего их прибыло из Ченстоховы — города, расположенного западнее Люблина: около 35 000 человек. Везли евреев в лагерь смерти из разных гетто — больших и маленьких. В частности, Самуэль Вилленберг, которому тогда было 19 лет, был схвачен в крошечном Опатуве на юго-востоке Польши. К тому времени — осени 1942 года — слухи о судьбе евреев уже ходили по всему генерал-губернаторству. Когда эшелон, в котором вместе с другими несчастными везли Вилленберга, проходил мимо станции, он услышал, как польские дети кричали: «Евреи, вас там пустят на мыло!»32 Но, как многие другие, кого во время Холокоста увозили в товарных вагонах в лагеря смерти, люди, ехавшие с Самуэлем, не желали смиряться с мыслью, что нацисты намерены всех их убить. Многие даже не могли представить, что такие места действительно существуют. «В это было трудно поверить, — говорит Вилленберг. — Я оказался там, в Треблинке, и все равно поначалу не мог поверить в то, что все это происходит на самом деле».

Почти все из их эшелона в течение нескольких часов после прибытия в лагерь прошли по «трубе» к газовым камерам. Самуэль Вилленберг остался жить благодаря случайной встрече. Один из членов лагерной рабочей команды спросил, откуда он. Вилленберг, которому лицо этого человека показалось знакомым, сказал, что из Опатува, но был еще и в Варшаве, а родом из Ченстоховы. «Ченстохова…» — повторил узник, который был явно оттуда же. Он спросил Самуэля, как его зовут, а потом добавил: «Скажи немцам, что ты каменщик».

Эсэсовцы велели прибывшим в лагерь построиться, и задали вопрос, есть ли среди них каменщики. Самуэль немедленно отозвался. Он решил, и, как оказалось, правильно, что быстро сумеет приобрести необходимые навыки. Так он стал членом рабочей команды.

Вилленберг все видел своими глазами. Он видел, как женщины, которым обривали головы, обретали надежду: «Если стригут, это означает, что впереди какая-то жизнь… В лагере необходимо соблюдать гигиену». Он видел, как людей заставляли разуваться и раздеваться донага. «Человек, который снял обувь, а потом получил приказ раздеться и оказался голым, уже не совсем владеет собой, — говорит Самуэль. — Он прикрывает определенные места, он стесняется… Внезапно у человека возникает тысяча проблем, о которых он и не подозревал в обычной жизни, которых у него не было, потому что его никогда не заставляли ходить голым — разве что в детстве — среди множества людей, среди родных, друзей, знакомых. Внезапно все оказывались голыми. И немцы этим пользовались. А кроме того, постоянные крики: “Быстрее, быстрее!” В этот момент многим хочется бежать куда-нибудь изо всех сил. Неважно куда…»

В Треблинке Самуэлю часто приходилось разбирать вещи, оставшиеся от убитых. «Это было похоже на восточный базар, — говорит он. — Раскрытые чемоданы, расстеленные простыни, на каждой простыне — разная одежда. Брюки, рубашки, отдельно — шерстяные вещи. Все должно быть рассортировано. Золото — отдельно, в сумках. Мы расстилали простыни, на которые складывали фотографии, документы, дипломы». За рабочими часто наблюдал Курт Франц. «Для него наступили счастливые дни… Этот эсэсовец получал огромное удовольствие от того, что происходило. Изверг… Настоящий изверг…»33

Обершарфюрер получал удовольствие не только от работы. Он любил натравливать на заключенных свою огромную собаку по кличке Барри. Франц наслаждался чужой болью. «Он сам бил заключенных кнутом. Двадцать пять ударов… пятьдесят… — писал Оскар Стравчинский, член другой рабочей команды. — Франц делал это с наслаждением, не торопясь. У него была особая техника замахиваться кнутом и наносить удары»34.

Курт Франц, до войны служивший в Бухенвальде, был убежденным нацистом и принимал участие в программе Т-4, то есть уже несколько лет жил в атмосфере ненависти к евреям. Он и ему подобные полагали, что тех, кого Третий рейх считает недостойными жизни, убивать не просто можно — нужно. Очевидно, при этом Франц полагал, что люди, которых он унижает, мучает и убивает, на самом деле вообще не люди, но это не может быть единственным объяснением его садизма. Да, у эсэсовцев, служивших в лагерях смерти, и их подручных был выбор: стать убийцами-извергами или просто хладнокровными убийцами. По мнению Калмана Тайгмана, который знает все это не понаслышке, в каждом есть животные инстинкты, но, пока человек живет нормальной жизнью, он не показывает этого, звериные черты не проявляются. «Но бывают ситуации, когда люди превращаются в кого-то другого, и из них вырывается то, что скрывалось…»

Из узников Собибора, Белжеца и Треблинки войну пережили очень и очень немногие. Возможно, полторы сотни человек, и каждый из них этим больше всего обязан удаче. Самуэль Вилленберг, например, говорит: «Все могло обернуться как угодно. Не имело значения, что я говорил или делал, — меня точно так же могли отправить в газовую камеру, а потом сжечь. Остался бы один пепел… Просто повезло…»35 Да, ему повезло, но дело не только в этом. И у Самуэля Вилленберга, и у Калмана Тайгмана было то, что помогло им пережить этот ад. Оба молодые, в лагерь попали 19-летними. Оба крепкие и решительные. Оба мужчины. У женщин, подростков, людей пожилых или ослабленных шансов не было. Это физиология. Теперь психология. Тайгман выдержал не в последнюю очередь потому, что, как мы уже знаем, превратился в «робота», а Вилленберг обладал уникальной способностью находить положительные стороны в любой ситуации — даже в лагере смерти. После войны он говорил, что другие страдали больше. «Я был не из тех, кого заставляли работать в газовых камерах. Вот кому действительно приходилось худо… Они вытаскивали трупы из камер, да еще под крики “Быстрее!”»36 Как это ни удивительно, Вилленберг находил утешение в том, что другие евреи, работавшие в Треблинке, страдали еще больше, чем он. Вилленбергу и Тайгману удалось бежать из лагеря в августе 1943 года во время восстания. О нем речь еще впереди.

В 1942 году помимо Треблинки, Собибора и Белжеца в Польше действовал еще один лагерь смерти — Майданек. История его такова. 17 июля 1941 года Гитлер отдал Гиммлеру распоряжение организовать на захваченных Германией восточных территориях полицейский надзор. В тот же день рейхсфюрер назначил Одило Глобочника своим уполномоченным по созданию структуры управления СС и концлагерей в генерал-губернаторстве. В его задачу кроме создания сети концентрационных лагерей входило проведение в жизнь политики полной германизации восточной части Польши. Центром сети концлагерей на востоке генерал-губернаторства должны были стать Люблин и построенный рядом с ним заключенными крупный концлагерь.

Итак, Майданек находился всего в 5 километрах от Люблина и объектом был не совсем обычным: не просто лагерь для военнопленных или концлагерь, не специализированный лагерь смерти и не огромная комбинация концлагеря и лагеря уничтожения, как, скажем, Освенцим, а сочетание всего перечисленного, только в меньших масштабах. Даже сами нацисты, похоже, не знали, как его персонифицировать. До начала 1943 года он официально именовался лагерем войск СС для военнопленных в Люблине, но в других немецких документах одновременно проходил как концентрационный лагерь37.

Эволюция Майданека в полной мере отражает развитие «окончательного решения еврейского вопроса» нацистами как процесса. Подобно Освенциму-Биркенау, изначально он планировался как лагерь для советских военнопленных. Строительство началось осенью 1941-го, и к концу года на территории уже были бараки для 20 000 человек. Смерть в Майданеке стала повседневной сразу. Всю холодную польскую зиму 1941/1942 года голодные заключенные спали на полу в продуваемых всеми ветрами бараках. Несколько раз вспыхивали эпидемии, в том числе брюшного тифа. Весной 1942-го в Майданек стали поступать новые заключенные, и его функции изменились: из лагеря для военнопленных он превратился в сортировочный лагерь в рамках «окончательного решения еврейского вопроса». С конца марта до середины июня 1942 года сюда привезли несколько тысяч словацких евреев. Время от времени поблизости останавливались эшелоны, идущие в Собибор, и проводилась селекция: часть евреев отправляли в Майданек как рабочую силу.

Что касается «окончательного решения»… В Майданеке массовое уничтожение людей в газовых камерах началось в 1942 году. В качестве отравляющего вещества сначала применялся угарный газ, а с апреля 1942-го «циклон Б». Майданек стал вторым лагерем смерти нацистской Германии, где использовался этот газ (первый — Освенцим). И здесь, как и в Освенциме, эсэсовцам приходилось на полную мощность запускать моторы грузовиков, чтобы заглушить крики умирающих38.

О Треблинке и других лагерях смерти уже ходили страшные слухи, но Майданек долго считали лагерем для военнопленных. Галина Биренбаум, отправленная с матерью из варшавского гетто весной 1943 года, на второй волне депортации, вспоминает, что евреи, узнав, что их везут не в Треблинку, принялись обниматься и целоваться. Она говорит: «Если не Треблинка, а про Майданек мы не слышали, это значило, что нас отправляют не на смерть, а в трудовой лагерь. Это большая удача!»39 Когда евреи увидели Майданек, их надежды окрепли. «Лагерь… Бараки… Мы будем работать. Сейчас нас направят на дезинфекцию, переоденут, потом отведут в бараки. Если ты хочешь и можешь работать, с тобой ничего не случится. В бараках, может быть, даже окажутся кровати… В лагере есть вода и паек. Все будет хорошо».

Галину с большой группой других заключенных отправили в один из санитарных блоков лагеря. Войдя туда, она вдруг встревожилась: «Мамы до сих пор нет… Что это значит? А если она вообще не придет?.. Ее никогда не будет со мной, моей мамы?..» Галина лихорадочно оглядывалась по сторонам, но мамы действительно не было. И тут она догадалась, что мать могли повести куда-то в другое место, а Майданек, как и Треблинка, — лагерь смерти. «У меня не было слов. Я не плакала. Слез не оказалось. Все было кончено. Больше ничего нет. Нет неба. Нет земли. Словно мне переломали руки и ноги… “Мамы больше нет. Мамы больше нет. Мамы больше нет”»40.

А через некоторое время Галина уже утешала себя мыслью, что ее мать, по крайней мере, оказалась избавлена от кошмаров лагерной жизни. Она видела, как избивают заключенных, и не могла не думать о том, что с ее скромной, чистой, такой утонченной мамой могло происходить то же самое… «Что могло быть хуже Майданека?» — спрашивает себя Галина Биренбаум41.

Полька Стефания Пержановская, врач, тоже оказавшаяся в этом лагере, подтверждает — мало что могло быть страшнее Майданека. «Прежде всего побои, — вспоминает она. — Побои по любому поводу и без повода. Удары плетью по голове во время переклички, кулаками в лицо, резиновой дубинкой или палкой… нас избивали все время». Она до сих пор не забыла одного эсэсовца, который мог прийти в больницу даже посреди ночи и бить их всех по лицу, потому что был пьян. С ужасом говорит Стефания о надзирательнице Эльзе Эрих. «Она избивала женщин в упоении, с выражением холодной жестокости на лице. Ни одна из эсэсовок не могла сравниться с ней по силе. Она всегда избивала нас до крови»42.

Другая выжившая узница Майданека, Ханна Наркевич-Иодко, подтверждает, как жестока была Эльза Эрих с заключенными. «Она наносила короткие, сильные удары и ругательства использовала особенно унизительные и грязные»43.

Да, издевались над заключенными не только мужчины, но и женщины. В Майданеке и Освенциме служили Aufseherinnen SS — вспомогательный персонал войск СС. Эсэсовских званий у них не было, но право распоряжаться жизнью — и смертью — узниц имелось. В Майданеке надзирательниц было немало — до 28 процентов, но к 1945 году во всей нацистской системе концентрационных лагерей служило около 10 процентов Aufseherinnen SS44.

Режим в Майданеке был одним из самых жестоких. Изначально лагерь рассчитывался на 30 000 человек, но в начале ноября 1941 года из Берлина поступило распоряжение о его расширении с учетом филиалов, которых насчитывалось десять, до 125 000 узников, в декабре — до 150 000, а в марте 1942-го — до 250 000. Воплотить этот грандиозный план в действие нацисты не сумели, так что по размерам и вместимости Майданек, конечно, был несопоставим с тем же Освенцимом: на пике «деятельности», весной 1943 года, здесь находилось меньше 25 000 заключенных. От других лагерей смерти, оборудованных газовыми камерами, Майданек отличался тем, что там можно было использовать либо окись углерода в емкостях, как при уничтожении людей по программе эвтаназии, либо «циклон Б», как в Освенциме. Первый крематорий для сожжения тел замученных (две печи) начал действовать во второй половине 1942 года, второй (пять печей) — в сентябре 1943-го.

Подсчитать число погибших в Майданеке, Треблинке, Белжеце и Освенциме многие годы можно было лишь приблизительно, но в 2000-м в Государственном архиве Лондона нашли расшифрованную телеграмму, в которой оказались данные самих нацистов. Датирован этот документ 11 января 1943 года и подписан штурмбаннфюрером Германом Хефле, главой СС и полиции Люблина. В телеграмме точно указано, сколько узников было умерщвлено в каждом лагере на конец 1942 года: в Майданеке — 24 733, в Собиборе — 101 370, в Белжеце — 434 508, в Треблинке — 713 55545. Всего 1 274 166 человек46.

Нацисты смогли совершать столь масштабные акции при очень небольшой численности в лагерях военнослужащих войск СС, в основном представителей администрации, специалистов по оборудованию и медиков. В Треблинке, где погибло больше половины этих 1 274 166 человек, работали всего два десятка эсэсовцев, руководящих «процессом». Контраст с тысячами и тысячами членов отрядов СС, айнзатцгрупп и других служб безопасности, которые были задействованы в массовых убийствах евреев на оккупированной территории Советского Союза, поразительный. Важно отметить, что в Майданеке, где, как следует из телеграммы Хефле, людей было уничтожено меньше всего, гарнизон был самым многочисленным, потому что там имелись заводские и производственные мастерские и заключенные занимались принудительным трудом, а значит, оставались жить дольше.

Телеграмма главы СС и полиции Люблина в очередной раз напоминает нам о том, как горстка человеческих существ смогла убить огромное число себе подобных на столь небольшой территории, применяя технологии и оборудование, дающие возможность делать это в течение нескольких часов после прибытия в лагерь.

В начале 1942-го нацисты не знали, можно ли столь быстро уничтожить так много людей. К концу года они получили ответ. Можно.