Глава 8 Начало расовой войны (1939–1940)

В пятницу 1 сентября 1939 года немецкие войска вторглись на территорию Польши. Началась власть террора, который поставит Польшу в центр Холокоста. Все свои самые страшные лагеря смерти немцы создадут на польской земле, а Польша понесет самые большие в пропорциональном отношении к численности населения потери в ходе войны в сравнении с любой другой отдельно взятой страной. В Польше погибнет до 6 000 000 жителей, и по крайней мере половина из них — евреи. Подавляющее большинство из них не сложит голову на поле боя, а умрет вследствие сознательной политики голода, депортаций или будет физически уничтожено в прямом смысле этого слова.

С польской армией немцы расправились меньше чем за шесть недель. Отчасти этот успех был обеспечен превосходством в вооружении и тактике, но вермахт также получил подмогу с неожиданной стороны — от своего идеологического противника. 17 сентября, через две недели после того, как немецкие войска вошли в Польшу с запада, Красная армия вторглась туда с востока. Польские войска оказались смяты превосходящими силами агрессора с двух сторон. У поляков не было никаких шансов.

В Москве немецкое и советское руководство вполне по-дружески договорилось оставить на время распри и детально обсудить расчленение Польши. 27 сентября на грандиозном банкете в Андреевском зале Кремля министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп и нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов обменялись тостами, причем Молотов, поднимая бокал, сказал: «Да здравствуют Германия, ее фюрер и министр иностранных дел!»1 Этой «дружбе» было немногим больше месяца — она началась в августе 1939 года с подписания советско-германского договора, сделки, которая включала секретный протокол о распределении сфер влияния в Восточной Европе. Конечно, для фюрера, которому желал здравствовать советский нарком, это был лишь тактический ход: через 21 месяц Германия нападет на СССР.

Пока вермахт «дожимал» Польшу, Рейнхард Гейдрих, в сентябре назначенный начальником Управления имперской безопасности, согласовывал с высшим командованием армии создание более 2000 айнзатцгрупп — военизированных формирований полиции и СД, которые должны были вступить на территорию противника вслед за армейскими частями. Им предстояло подавлять враждебные Германии элементы. Одним из первых распоряжений Гейдриха стал приказ обезвредить, как было сказано в этом документе, агентов влияния из числа польского населения. В результате в первые недели вторжения было убито около 16 000 поляков — аристократов, представителей интеллигенции, священников, а также евреев и других «расово неполноценных» и тех, кого посчитали теми самыми враждебными элементами.

Злодеяниям, творимым захватчиками, не было пределов, но сами-то захватчики их таковыми вовсе не считали. Эрих Элерс, член айнзатцгруппы II, в сентябре описал в своем дневнике, как проходили массовые экзекуции «польских головорезов»2. Так Элерс назвал казни. Гельмут Бисхоф, командир другой айнзатцгруппы, докладывал начальству, что вскоре после прибытия в Быдгощ он решил поставить заложников — 14 мужчин, поляков и евреев, перед входом в управу, чтобы местное население знало: за каждый выстрел, который раздастся ближайшей ночью, один из этих людей заплатит жизнью. Бисхоф был обескуражен — польских снайперов это не остановило. «Судьбу заложников решили сами поляки»3. Рядовой немецкой армии, член транспортной команды, был свидетелем того, как полк СС «Германия» проводил массовые расстрелы евреев близ Кракова под звуки своего оркестра4.

В начале ноября 1939 года в Кракове нацисты приказали преподавателям Ягеллонского университета — одного из древнейших учебных заведений Европы, собраться в большой аудитории. Прежде чем отправить всех в Дахау, их избили прикладами. «У меня было очень строгое католическое воспитание, — говорит Мечислав Брожек, доцент университета, — и соответствующие понятия о добре и зле. В голове не укладывалось, как могло произойти такое… Это было за пределами нашего понимания…» В Дахау Брожек испытал страшные страдания. Вот его воспоминания: «После того, что я пережил в лагере, никаких общечеловеческих ценностей у меня не осталось. Мне казалось, ничего не имеет значения. Все бессмысленно… Это меня страшно мучило. Я был на грани самоубийства»5.

Очень скоро поляки поняли, какая участь им уготована: рабский — в прямом смысле слова — труд на благо великой Германии. Они славяне, а значит, обречены на то, чтобы считаться представителями низшей расы. «Школ больше не было, — вспоминает Михаэль Прейслер, которому в сентябре 1939 года было 20 лет и жил он в Западной Польше. — Их закрыли. Костелы тоже закрыли. Поляки не имели права ездить на автобусах вместе с немцами. Даже надписи были: “Полякам и собакам вход запрещен”. К нам относились, как к животным. Во всяком случае, за людей нас не считали»6.

Конечно, были в немецкой армии и такие солдаты и офицеры, которых поражали зверства, совершаемые в Польше их соотечественниками. В частности, майор Гельмут Штиф в письме домой отмечал: «Мы должны чувствовать себя здесь не победителями, а скорее преступниками… Уничтожать целые семьи — с женщинами и детьми — могут только нелюди, которые недостойны называться немцами. Мне стыдно быть немцем»7. Генерал Йоханнес Бласковиц выразил категорический протест по поводу зверств полиции и зондеркоманд СС в Польше в докладной записке, о которой сообщили Гитлеру. Фюрер пришел в ярость, кричал, что война не ведется методами Армии спасения, а потом добавил, что никогда не доверял Бласковицу8.

Впрочем, таких щепетильных было немного, а Бласковиц вообще стал исключением. Большинство старших офицеров не считали нужным сообщать начальству о злодеяниях, которые творились в Польше, этот тон задал фельдмаршал фон Браухич, главнокомандующий сухопутными войсками, сказавший в начале ноября, что евреи — самые злостные враги немецкого Volk. Через два месяца он выразился еще точнее: «Этнополитические меры, которые принимаются по распоряжению фюрера для обеспечения безопасности немецкого жизненного пространства в Польше… неизбежно должны привести к тому, что в ином случае могло бы считаться необычными, жестокими мерами в отношении польского населения на оккупированной территории»9.

И солдаты, и офицеры вермахта часто помогали айнзатцгруппам в их «работе», в частности, передавали им подозреваемых или подсказывали, на кого следует обратить внимание10. Кроме того, они принимали участие в расстрелах заложников — это считалось возмездием за нападения. Немецкие военнослужащие полагали, что это их законное право — убивать поляков11. Только в Быдгоще в начале сентября было расстреляно около 400 человек из числа мирного населения.

Тем не менее все эти и многие другие страшные факты еще не были тем самым Холокостом, о котором мы все теперь знаем. Даже при том, что в первые месяцы после вторжения в Польшу были убиты несколько тысяч евреев, преследования также обрушились на польскую знать, духовенство, интеллигенцию и преуспевающих предпринимателей, и основной политикой в отношении всех этих людей было то же, что и в отношении евреев: преследование и изгнание. С началом войны закрылся один канал перемещения евреев — крупномасштабная эмиграция в страны, неподконтрольные Германии, но одновременно открылся другой — возможность их депортации в самые дальние уголки новой нацистской империи. В конце сентября Гейдрих узнал, что фюрер одобрил план «эвакуации», и для начала отдал приказ собирать польских евреев в городах, чтобы упростить за ними контроль12.

В октябре Гитлер объявил, что оккупированная немцами территория Польши будет поделена на две части. Одну надлежит включить в состав рейха и германизировать, а вторую — юго-восточные районы, граничащие с территорией, оккупированной Советским Союзом, — пока можно оставить польской, но там тоже будут немецкие войска. Эта часть страны, в которой оказались в том числе Варшава, Люблин и Краков, с населением около 11 000 000 человек, теперь будет называться генерал-губернаторством оккупированных польских областей (впоследствии она была сокращена просто до генерал-губернаторства). Перспективы этого региона превратиться в «мусорный ящик» рейха, по выражению чиновников НСДАП, были очевидны с самого начала. Гауляйтеры территорий, подлежащих германизации, в первую очередь Альберт Фостер, руководитель рейхсгау Данциг — Западная Пруссия, и Артур Грейзер, ставший во главе Вартегау, административным центром которого была Познань, хотели, чтобы их земли как можно быстрее очистили от «нежелательных элементов». Евреев и всех неугодных поляков нужно отправить в генерал-губернаторство! Гитлер в конце сентября сказал, что районы в Восточной Польше, расположенные между Бугом (граница с зоной советской оккупации) и Вислой, должны принять всех евреев, а в тех, что чуть западнее, но в пределах генерал-губернаторства, нужно создать, как он выразился, форму польского государства.

Евреи, жившие на территории генерал-губернаторства, быстро осознали, как устанавливаемые национал-социалистами расовые порядки регламентируют их новое место в обществе — на самом дне. Сначала Томас (Тойви) Блатт, 12-летний еврейский школьник из Избицы, не понял, какой страшной стала действительность: «Я думал, что теперь, когда у нас один враг — нацисты, которые притесняли поляков, притесняли католиков и притесняли евреев, мы будем держаться вместе»13. Оказалось, опасность теперь представляют не только немцы, но и, как это ни прискорбно, поляки. Тойви увидел, что некоторые из них решили: «Да, действительно, евреи — люди второго сорта. Чего же с ними церемониться?» Еврейских торговцев стали избивать и отнимать у них деньги даже польские крестьяне, потому что знали — те больше не находятся под защитой государства. Впрочем, между самими полякам согласия тоже не было. Вскоре после того, как немцы заняли Избицу, Тойви увидел, как польский коллаборационист бил другого поляка за то, что тот не подчинился какому-то приказу новой власти.

Первые согласованные с Берлином и санкционированные им действия по переселению евреев в генерал-губернаторство начались в октябре 1939 года, через месяц после начала войны. Начальник тайной государственной полиции Генрих Мюллер дал одному из своих подчиненных — руководителю отдела гестапо IV B4 Адольфу Эйхману, занимавшемуся после аншлюса депортацией австрийских евреев, приказ подготовить план «эвакуации» из Катовице, города в той части Польши, которая подлежала германизации, 80 000 евреев польских. Практически одновременно с ними депортировать решили и евреев, живших на территории рейха, да и Вену пора было окончательно очистить. Эйхман отправил гауляйтеру Силезии циркуляр, где подчеркнул, что после высылки первых партий тот должен сообщать о достигнутом прогрессе по инстанции, и вполне вероятно, об этом будет доложено фюреру. Он и решит, скольких еще евреев следует выслать на восток14.

Местом назначения для этих евреев выбрали город Ниско на реке Сан, в 80 километрах к югу от Люблина. В конце октября в эту «резервацию» переправили почти 5000 евреев из Вены и городов Западной Польши. Они выгрузились из вагонов, после чего какую-то часть отправили строить лагерь, а большинство просто оставили под открытым небом. Никаких укрытий не оказалось. Еды тоже. Что из этого выйдет, было ясно с самого начала. Генерал-губернатор Ганс Франк остался полностью удовлетворен. «Какое удовольствие наконец физически разобраться с евреями! Чем больше их умрет, тем лучше»15.

Через несколько дней транспортировки в Ниско прекратились — по распоряжению Гиммлера16. Конечно, это было не идеологическое решение, а прагматическое. Появились другие проблемы, или вызовы, как их называл сам Гиммлер, которые повлияли на дальнейший «перевод» евреев из Германии и Австрии в Восточную Польшу. 7 октября 1939 года к уже существующим должностям Гиммлера добавилась еще одна — он стал рейхскомиссаром по укреплению немецкой народности. Звучит почти мистически, но на деле все оказалось предельно просто. Гиммлеру предстояло на этом посту контролировать высылку сотен тысяч поляков из районов, аннексированных Германией, в генерал-губернаторство, — дома этих людей предназначались для этнических немцев, живших за пределами Германии. Со Сталиным была достигнута договоренность о разрешении фольксдойче покинуть территории, оккупированные Советским Союзом, в частности прибалтийских стран, и вернуться домой, в рейх. По-немецки этот лозунг звучал как Heim ins Reich, а авторство термина «фольксдойче» приписывают самому фюреру — он использовал данное понятие в одном из официальных документов еще в 1938 году. В нем фольксдойче были названы люди, чей язык и культура имеют германские корни, однако являющиеся гражданами других государств. Всех их решили переселить в рейх, а значит, им нужно было подобрать жилье и работу. В стране, которая начала вести боевые действия, это было задачей очень непростой, но Гитлер и его ближайшее окружение придавали ее расовому компоненту такое большое значение, что никаких вопросов о приостановлении притока новой немецкой «крови» на местах не возникало.

Для поляков, которых выбрасывали из своих домов, чтобы освободить место прибывающим, это обернулось вполне предсказуемыми страданиями. Михаэль Прейслер вспоминает, что через несколько недель после того, как Гиммлер получил назначение на должность рейхскомиссара по укреплению немецкой народности, раздался громкий стук в дверь — в два часа ночи — и в их дом ворвались нацисты. «Они промчались по всем комнатам и застыли в спальне моих сестер, которые одевались: встали и смотрели на них. Нам не позволили ничего взять с собой, сказали, ничего не надо: ни еды, ни дополнительной одежды, ничего… И все время подгоняли. Вы же знаете немцев, все должно быть исполнено немедленно. Потом мы пошли по улице в здание, где уже были другие евреи. Когда там собралось много семей, нас повели на железнодорожную станцию»17.

Полька Анна Езерковска была депортирована вместе с родными из Позена — так немцы стали называть Познань. Анна вспоминает, что, когда нацисты ворвались в их квартиру, начался хаос — крики, причитания… «Нас толкали, отца ударили по лицу. Мы так перепугались, что все плакали. Моего младшего брата, он был очень чувствительный мальчик, стало тошнить…»18

Сотни тысяч таких поляков, как Михаэль Прейслер и Анна Езерковска, погрузили в эшелоны и повезли в генерал-губернаторство. Михаэля и его близких доставили в его западную часть. Сначала они жили в одном большом помещении вместе с другими несчастными, а потом всей семье пришлось тесниться в единственной комнатке. Анна и ее родные оказались в Голице. В первый день они долго сидели, сбившись в кучку, на городской площади, пока какой-то старик не сжалился и не предложил им переночевать у себя дома на полу…

Немцы проводили депортацию невероятно жестоко и к тому же в обстановке административных несостыковок. В январе 1940 года обергруппенфюрер СС Фридрих Вильгельм Крюгер, один из руководителей оккупационного режима в Польше, докладывал в Берлин, что в генерал-губернаторство было сослано 110 000 поляков, причем около 30 000 — без соответствующей договоренности19. В этом же месяце Геббельс сделал в своем дневнике следующую запись: «Гиммлер занимается перетасовкой населения. Не всегда успешно»20.

Вскоре после того, как Геббельс записал это, Ганс Франк — генерал-губернатор оккупированной Польши — решил, что массовые депортации нужно прекратить. Он вовсе не сочувствовал тем, кого насильно перевозили из одной части страны в другую: просто считал, что процесс надо упорядочить и формализовать. Один из подчиненных Франка недаром жаловался: «Как можно что-то организовать, если не знаешь заранее, что поезд придет в X или Y, и в какое место? Нечего организовывать… Меня не поставили в известность, куда прибывают эшелоны. Региональные руководители тоже этого не знали»21. 12 февраля Франк встретился с Герингом и Гиммлером и попросил, чтобы ему предоставляли все графики депортации. Не без труда, но генерал-губернатору удалось получить заверение, что в дальнейшем «перемещение» будет осуществляться с его предварительного согласия.

Что касается этнических переселенцев, многим фольксдойче жизнь на новом месте показалась не такой хорошей, как представлялось в мечтах. Им обещали, что они вернутся домой, в рейх, но кое-кого ждал сюрприз, причем малоприятный: дом оказался не совсем домом. Ирма Эйги, 17-летняя этническая немка из Эстонии, вспоминает, как расстроились ее родные, узнав, что новую жизнь им придется начинать не в Германии, а в Польше. «Мы совершенно этого не хотели, — говорит Ирма. — Когда нам сказали, что мы едем в Вартегау, это стало просто шоком, вы уж мне поверьте»22.

Разочарованы были не только приезжающие фольксдойче. Некоторые немцы, жившие на территории Польши, которую у Германии отобрали в конце Первой мировой войны, тоже оказались недовольны новыми соседями. «Переселенцы с Волыни, восточной территории на границе с Польшей, говорили на плохом немецком, с жутким акцентом, — вспоминает Карл Бликер-Кольсат. — Их никто не мог понять. Мы принимали этих людей за поляков. Особенно хорошо мне запомнилась одна семья с мальчиком, ему было, наверное, лет девять-десять. Этот парнишка (его родители, разумеется, были немцами в кавычках) носил картуз польского бойскаута. Так вот он нарисовал на нем химическим карандашом свастику, на этом квадратном картузе… Мы были неприятно поражены внешним видом этих переселенцев — плохо одетых, приезжавших с уродливыми тюками. Потом нам, как беженцам, тоже пришлось таскаться с такими тюками, но тогда мы не могли об этом знать. И мы говорили себе, господи, какой смысл был в том, чтобы выгонять давно жившие здесь польские семьи, крестьянские семьи, и привозить вместо них этих переселенцев-полуполяков? Они производили впечатление каких-то недоразвитых… Кроме того, одевались они точно так же, как польские крестьяне. На них были высокие меховые шапки, длинные меховые накидки из лохматой овечьей шерсти, сапоги… И цигарки они скручивали так же, как поляки. Друг с другом эти люди разговаривали на польском языке. Мы говорили: “Одни туда, другие сюда. В чем разница?” Для нас они не были настоящими немцами. Мы считали их немцами какого-то третьего сорта, если угодно»23.

Несмотря на обещания, данное Герингом и Гиммлером Франку, и его последующие возмущения на то, что в Берлине не держат слово, упорядочить депортацию в генерал-губернаторство полностью не удалось. Тем не менее с мая 1940 по январь 1941 года из Вартегау туда перевезли около 90 000 поляков и 2500 евреев, чтобы освободить жизненное пространство для прибывающих этнических немцев24. В мае 1940-го Гиммлер сформулировал свою точку зрения в служебной записке, отметив среди прочего, что население генерал-губернаторства было и останется враждебным режиму, а значит, относиться к нему нужно соответствующе25.

Административная неразбериха способствовала тому, что нацисты стали уделять повышенное внимание краткосрочному решению «еврейской проблемы» — созданию гетто. Им уже было ясно, что сразу переместить всех польских евреев в генерал-губернаторство невозможно, поэтому, с учетом того, что одним из главных принципов национал-социалистической идеологии оставался миф об опасности евреев как источника разного рода болезней, к тому же духовно развращенных своими былыми успехами, богатством и т. д., неудивительно, что широкое распространение получила идея сконцентрировать их на специально отведенных территориях в польских городах. При этом на второй план отступила даже обеспокоенность тем, как обеспечить в гетто «безопасность», которую высказал Гейдрих на ноябрьском совещании 1938 года, посвященном обсуждению итогов Хрустальной ночи26.

Первое большое гетто было создано на территории Вартегау — в Лодзи, переименованной немецкой администрацией в Лицманштадт, входившей в административный округ Калиш. Задача оказалась сложной, поскольку евреи составляли треть населения города, насчитывавшего 700 000 человек. В секретном циркуляре от 10 декабря 1939 года губернатор округа Фридрих Убельхор писал: «Разумеется, создание гетто — лишь временная мера. Конечная цель — выжечь дотла это зачумленное место»27. Первый приказ евреям переселиться на специально отведенную территорию появился в начале февраля 1940 года, а гетто как таковое начало функционировать 1 мая. Со следующего дня любого еврея, оказавшегося с другой стороны колючей проволоки, которой было обнесено гетто, ждала смертная казнь.

Конечно, евреи Лодзи страдали от нацистов и до создания гетто. В городе с первых дней оккупации действовала айнзатцгруппа II, которой помогали и этнические немцы. Евреев, пойманных на улицах, унижали и избивали. Кроме того, их часто отправляли на подневольные работы. В дневниковой записи от 12 сентября 1939 года польский еврей Давид Сираковяк с горечью писал о том, как местные немцы избивают и грабят его соотечественников, издеваются над ними. «Евреев заставляли прекращать работу, раздеваться и вставать лицом к стенке. Им говорили, что сейчас их расстреляют. Потом раздавались выстрелы — поверх голов. Это могло повторяться несколько раз»28.

Уже в сентябре нацисты запретили евреям работать в текстильной промышленности — главном источнике занятости еврейского населения Лодзи. Все предприятия перешли в руки немцев. Скоро последовали новые запреты: евреям нельзя было ездить в автобусах, иметь автомобили и радиоприемники, посещать синагоги. 12 ноября последовало распоряжение носить на одежде специальный знак — желтую шестиконечную звезду.

Создание гетто в Лодзи стало следующим звеном в цепи страданий еврейского населения. Правда, к весне 1940 года в городе стало на 70 000 евреев меньше: кого-то депортировали, кто-то бежал в другие места. Но 164 000 евреев оставались в Лодзи, и теперь им пришлось ютиться на территории в 4 квадратных километра. Гетто было страшно перенаселено, и это не могло не привести к антисанитарии.

Макс Эпштейн, 15-летний школьник, тоже оказался в гетто. До войны у мальчика была благополучная жизнь. Его отец — преуспевающий предприниматель — владел складом лесоматериалов. Теперь Макс с родителями жил в крошечной комнатушке какого-то старого дома. Как только они там оказались, Эпштейн-старший принял для себя важное решение. «Отцу было уже за пятьдесят, — говорит Макс, — и он понял, что не хочет жить. Наложить на себя руки отец не смел, это просто невозможно, но он все время говорил: “Это конец… Я прожил жизнь, а страданий не хочу”. Отец закрыл ставни… В нашей комнате всегда было темно… Он не хотел даже видеть то, что происходит за окном». Сам Макс при поддержке матери пытался приспособиться к новым условиям — пытался изо всех сил. «Когда ты молод, — говорит он, — о смерти не думаешь. Не хочу сказать, что мы не понимали, какая тяжелая ситуация сложилась… понимали, но продолжали думать о нелепо повседневных вещах»29.

Эстер Френкель, молодая еврейка, тоже оказавшаяся в гетто, свидетельствует: «Мы привыкли к антисемитизму. Антисемитизм был распространен и среди поляков… Но польский антисемитизм был скорее финансовым. Немецкий антисемитизм оказался другим: “Почему вы вообще существуете на белом свете?! Вас не должно быть! Вы должны исчезнуть!”»30

Нацистские чиновники хотели по возможности сделать гетто самоуправляемым. С этой целью ими был создан юденрат — еврейская администрация, обеспечивавшая исполнение всех приказов. Потом поступило распоряжение сформировать еврейскую полицию. Начальник юденрата получил следующие инструкции: «Еврейская администрация гетто должна обеспечивать порядок в его экономической жизни, снабжении продовольствием, использовании рабочей силы. Медицинское обеспечение — тоже ваше дело. Для достижения этих целей можете принимать все необходимые меры. Еврейская полиция находится в вашем распоряжении»31.

После оккупации Польши нацисты планировали учредить там несколько региональных еврейских комитетов. Теперь эта идея трансформировалась в создание гетто — это ведь намного удобнее и вообще дает возможность дистанцироваться от контакта с большинством евреев. И вероятность подхватить какую-нибудь заразу от них меньше. Ведь в январе 1940 года, за четыре месяца до начала функционирования гетто, полицай-президент Лодзи предупреждал об опасности заражения брюшным тифом и дизентерией32, которые могут распространяться из городских кварталов, преимущественно населенных евреями. Да, болезни уже были, но разве они не стали результатом катастрофического ухудшения питания и отсутствия медицинской помощи, последовавших за оккупацией и введением «нового порядка»? После создания гетто вся его жизнь протекала вдали от глаз немецких военнослужащих. У солдат и офицеров не было возможности увидеть страдания евреев. Безусловно, и желания такого у них не имелось: зачем лишний эмоциональный дискомфорт? Еще одним плюсом переложения административной ответственности на плечи самих евреев для нацистов стало неучастие в неизбежных конфликтах в самом гетто. Пусть сами разбираются! И сами решают, кого следует депортировать в первую очередь. Другими словами, юденрат составлял списки своих соплеменников, обреченных на еще более тяжкие страдания… Или на скорую смерть. Может ли быть что-нибудь более безнравственное и циничное? Вопрос страшный, но ответ на него еще страшнее. Может…

Так или иначе члены еврейской администрации гетто, и лодзинского, и всех остальных, имели возможность обеспечить себе и своим близким чуть менее тягостное существование. Разумеется, у других евреев было собственное мнение по этому поводу. А гетто, в котором происходит внутренний раскол, идеально соответствовало тому, каким видели его нацисты.

Председателем юденрата лодзинского гетто стал 63-летний Хаим Мордехай Румковский, и это одна из самых противоречивых фигур в истории Холокоста.

Румковский с самого начала отдавал себе отчет в том, что служит нацистам и рискует головой, если не сделает то, что от него требуют. 11 ноября 1939 года почти всех членов действовавшего еврейского совета Лодзи, за исключением Румковского и еще двух человек, арестовали и отправили в гестаповскую тюрьму в Радогощи. В вину им вменялась недостаточно эффективная, по мнению немцев, деятельность. Больше 20 человек из них впоследствии были убиты. Члены нового совета, сформированного вскоре под председательством Румковского, теперь точно знали, что их относительно привилегированное положение может в любую минуту закончиться и впереди их будут ждать пытки и смерть.

В гетто у Румковского была огромная власть. «По отношению к своим соотечественникам-евреям, — пишет Иегуда-Лейба Герст, узник лодзинского гетто, — он был тираном, который вел себя как фюрер, и вызывал смертельный ужас у каждого, кто осмеливался поднять свой голос против него»33. Позже Румковский побывал в варшавском гетто, и глава тамошнего юденрата Адам Черняков написал в своем дневнике, который вел с 6 сентября 1939 года до последнего дня жизни, о нем нелицеприятно. Черняков свидетельствует, что главной заботой Румковского было то, чтобы «его народ» не докучал ему с просьбами и предложениями34. Сам Черняков в 1942-м, узнав о том, что нацисты планируют массовую депортацию евреев из гетто в лагерь смерти Треблинка, покончил жизнь самоубийством.

Создавая гетто в Лодзи, немцы планировали, что продовольствием узники будут обеспечивать сами себя. В итоге евреям часто приходилось расставаться с тем, что у них было, за бесценок. Один этнический немец, который обогатился на черном рынке на этом обмене, позже признался, что смотрел на него с точки зрения обычного предпринимателя. «Они [обитатели гетто] не могли сгрызть кольцо, но если им давали за него кусок хлеба, то у них появлялся шанс прожить еще день-другой. Если мне в руки за 100 марок шло то, что стоило 5000, я был бы глупцом, если бы не приобрел это»35.

Яков Зильберштейн и его семья не имели денег, чтобы покупать продукты по завышенным ценам. Яков понимал, что, если не найдет способ добывать продукты, все они умрут. Нужно суметь установить контакт с поляками. Задача неимоверно трудная, потому что евреи, за редким исключением, работали только на территории гетто. Единственным шансом Якова было расположение его дома — он стоял практически вплотную к ограждению. Благодаря этому в первые дни существования гетто Зильберштейну удалось познакомиться с одним поляком с той стороны проволоки, явно сочувствовавшим узникам. Этот человек дал Якову буханку хлеба. Половину Яков оставил семье, а вторую половину продал и вырученные деньги отдал поляку. «Он помогал нам два месяца», — свидетельствует Зильберштейн. За свою доброту тот поляк заплатил жизнью: немцы его убили. «Да, вот такая судьба… — говорит Якоб. — Но два месяца — это большой срок…»

Если бы Зильберштейну раньше сказали, что немцы могут быть такими жестокими, он бы не поверил: «Как человек, ты просто не в состоянии это осознать, понять, что такое возможно. Как это понять нормальному человеку? Сотни людей в гетто умерли в течение всего нескольких недель после того, как все мы там оказались… Помню, голод был таким сильным, что мать ходила собирать сорняки и из них что-то варила. А картофельные очистки были просто роскошью, самой лучшей едой…»36

Начало войны принесло новые страдания не только евреям и полякам. У нацистов были и другие «объекты» особого внимания. Теперь они решили сосредоточить его на людях, имеющих физические недостатки и психические отклонения, и это, в свою очередь, сказалось на приближении Холокоста.

Мы уже знаем, что Гитлер считал инвалидов и людей, страдающих наследственными заболеваниями, генетическим мусором. Закон о предохранении от наследственных болезней подрастающего поколения (Gesetz zur Verhutung erbkranken Nachwuchses), в котором признавалась необходимость принудительной стерилизации таких больных, в Германии приняли еще в 1933 году. С 1939-го акушерки родильных домов были обязаны сообщать по инстанции о рождении детей-калек. Родителям предписывалось регистрировать их в имперском комитете по научным исследованиям наследственных и приобретенных болезней, но официально умерщвление инвалидов пока не санкционировалось. Впрочем, названием — эвтаназия — уже одолжились у Фрэнсиса Бэкона, в XVI веке предложившего этот термин для определения «легкой смерти». И вот обергруппенфюрер СС Филипп Боулер, начальник канцелярии руководителя партии, которая также занималась обработкой поступающей на имя фюрера корреспонденции от простых немцев, обратил внимание Гитлера на письмо отца ребенка-инвалида, которому было несколько месяцев от роду. Мужчина просил разрешения на эвтаназию.

Гитлер поручил изучить медицинскую документацию своему личному врачу Карлу Брандту и организовать эвтаназию — в случае, если основания для нее действительно есть. Брандт такие основания нашел, и это стало началом «акции эвтаназии». Главной ее задачей было умерщвление душевнобольных и пациентов психиатрических лечебниц, а также детей с врожденными пороками развития. Документы, найденные не так давно, дают основания полагать, что операция «Тиргартенштрассе 4», или Т-4, как официально называлась евгеническая программа по физическому уничтожению людей с психическими расстройствами, умственно отсталых и страдающих наследственными заболеваниями, получившая название по адресу главного бюро по координации этой работы, шла в Третьем рейхе с июля 1939-го37. Ранее считалось, что это происходило с начала года, но не противоречит мнению, что Гитлер считал будущую войну удобной ширмой для начала реализации радикальных мер в отношении всех «неполноценных». Кроме того, стоит напомнить, что председателю Национал-социалистического союза врачей Герхарду Вагнеру фюрер обещал радикально решить данную «проблему» еще в 1935-м, и тогда речь тоже шла о неизбежности военных действий38.

Прецедент с умерщвлением неизлечимо больного ребенка дал руководителям НСДАП основания уполномочить Брандта и Боулера «продолжить работу». Иными словами, участь детей с таким же и многими другими диагнозами была решена, причем не только младенцев, но и тех, кто постарше. Сделать предстояло немало, вследствие чего была создана специальная административная структура. Именно тогда, летом 1939 года по указанию министерства внутренних дел акушеры стали сообщать обо всех новорожденных с особенностями — пороками развития, церебральным параличом и т. д. Доклады визировали трое врачей, но главными были вовсе не их подписи, а знак, который медики ставили: плюс или минус. Младенца, получившего два или три минуса, отправляли в специальное медучреждение. Там обреченных детей умерщвляли — вводили им смертельную дозу морфина, люминала или другого одобренного для этой цели препарата. В свидетельстве о смерти при этом могло стоять, например, «корь».

Надо сказать, что о программе Т-4 широкие слои населения не знали. Даже родители детей-инвалидов думали, что их малыши содержатся в специальных интернатах, где им обеспечено медицинское наблюдение и уход. И тем не менее какие-то слухи просачивались. Свидетели этих преступлений остались. В частности, Пауль Эггерт, признанный малолетним правонарушителем и отправленный в Аплербек, где было несколько спецучреждений, вспоминает, как раз в две недели в столовую приходила медсестра и составляла список. Утром детей, которые в него попали, вели в кабинет врача, якобы делать прививки против дифтерита или скарлатины. Но эти дети никогда не возвращались. Пауль помнит, как они цеплялись за мальчиков постарше, чтобы их не уводили, но врач или сестра говорили: «Идем быстрее!» или что-то в этом роде. И через много лет после войны Пауль вспоминал глаза детей, которых уводили на смерть. Это было ужасно39.

Программа Т-4 распространялась не только на детей-инвалидов, но и на взрослых. Летом 1939 года фюрер велел Леонардо Конти, статс-секретарю имперского министерства внутренних дел по санитарной службе и народному здравию, расширить схему эвтаназии. Боулер, считавший, что они справятся и без Конти — справляются же с детской эвтаназией, сумел взять под контроль обе схемы40. Впрочем, впоследствии Конти активно содействовал ему и Брандту, ставшему рейхскомиссаром здравоохранения, в проведении «мероприятий» по массовому умерщвлению неизлечимо больных детей, людей, страдающих психическими заболеваниями, нетрудоспособных инвалидов, а также представителей народов, «загрязняющих арийскую расу».

Немецкие врачи умерщвляли детей, как ни чудовищно это словосочетание, в специальных учреждениях, хотя законов, разрешающих такого рода деятельность, не имелось. Она была строго секретной для подавляющего большинства немцев, включая чиновников, которым предстояло бы контролировать процесс, будь он легитимным.

Гитлера интересовало одно — чтобы дело было сделано, а то, что департамент, который руководил этими массовыми убийствами, являлся его личной канцелярией и раньше никогда не имел никакого отношения к медицине, его занимало меньше всего, если вообще занимало. 39-летний Филипп Боулер был обычным бюрократом: канцелярия руководителя партии обеспечивала личные нужды фюрера, проводила обработку поступающей на его имя корреспонденции от простых немцев и участвовала в решении партийных дел (если они были вне компетенции других служб), в том числе рассматривала вопросы помилования нацистов, осужденных по приговорам партийных судов или судов общей юрисдикции. Его заместитель Виктор Брак, на которого Боулер очень скоро фактически переложил все обязанности по реализации программы Т-4, еще не так давно являлся личным шофером Гиммлера. Медицинского образования ни у Брака, ни у Боулера не было41, но в нацистском государстве это не имело никакого значения. Значение имело то, что эти офицеры СС были беззаветно преданы идеалам НСДАП и лично ее вождю. Раз фюрер сказал, что психически и физически неполноценных людей нужно умерщвлять, значит, это надо делать.

9 октября 1939 года Виктор Брак председательствовал на совещании профессиональных медиков, которые с пониманием относились к идее умерщвления взрослых инвалидов42. Обсуждалось, как следует организовать систему. Есть список учреждений, где содержатся пациенты, страдающие психическими расстройствами, эпилепсией и слабоумием. Их персоналу необходимо дать указание заполнить формы, детализирующие состояние каждого больного. Затем специалисты изучат эту документацию и решат, кому показана эвтаназия. При вынесении вердикта надо учитывать, в состоянии ли пациенты заниматься полезным трудом. Другими словами, отбор проводился не только по медицинским «показаниям», но и по экономическим43.

Был поднят на совещании и вопрос о способах умерщвления взрослых инвалидов. Их, предположительно, может оказаться много — до 70 000. Врачи сказали, что передозировка лекарственными препаратами, которая используется в «детской программе», в таких масштабах вряд ли будет целесообразна — по чисто техническим причинам. Нужно искать новые способы. Ответственным за выбор наиболее эффективного метода умерщвления жертв был назначен группенфюрер СС Артур Небе, начальник уголовной полиции рейха. Его подчиненный, руководитель физико-химического отдела института криминологии Альберт Видман предложил использовать для этих целей окись углерода (угарный газ) — ее можно пускать в палаты ночью и таким образом проводить эвтаназию44.

А пока в некоторых психиатрических лечебницах «вопрос» решали с помощью постепенной передозировки препаратов или медленного истощения. В 1939-м, в частности, в клинике «Эльфинг-Хаар» голодом морили детей.

К концу года идеологи и организаторы операции Т-4 все-таки решили, что на нее нужны официальные санкции. К фюреру обратились с просьбой письменно подтвердить необходимость реализации «проекта» — скорее всего, это сделал Боулер. Так появилась короткая записка, подписанная Гитлером, что Боулер и Брандт уполномочены давать врачам разрешение на проведение «умерщвления из милосердия» неизлечимо больных пациентов. Важно отметить, что Гитлер поставил при этом дату «1 сентября 1939 года» — день начала вторжения в Польшу. Безусловно, этим он в очередной раз подчеркнул связь между расовой гигиеной и началом военных действий. Хотя речь пока шла только о массовом умерщвлении инвалидов, уже подразумевалось, что им точно нет места на земле в то время, когда на полях сражений погибают здоровые люди45.

Свое отвращение к «неполноценным элементам», в первую очерель к психически больным, Гитлер снова продемонстрировал этой осенью на совещании под председательством руководителя рейхсканцелярии Ганса Ламмерса, рейхсминистра без портфеля: на этом своем посту он являлся главным передаточным звеном воли фюрера членам имперского кабинета и вообще всем государственным и правительственным органам разного уровня. На Нюрнбергском процессе Ламмерс сказал следующее: «В тот раз Гитлер впервые в моем присутствии обсуждал проблему эвтаназии. Он пояснил, что считает неуместной жизнь, недостойную жизни, — людей с тяжелыми психическими заболеваниями нужно умещвлять. В качестве примера, если я точно запомнил, фюрер упомянул расстройства, при которых душевнобольные могут спать только на песке или на опилках, потому что постоянно… пачкаются. А еще они могут есть собственные экскременты… Кроме того, Гитлер сказал, что программа эвтаназии даст возможность большой экономии в расходах на клиники, врачей и иной медицинский персонал»46.

4 января 1940 года в Бранденбурге-на-Хафеле, в местной тюрьме, переоборудованной в отделение эвтаназии, Видман провел эксперимент с окисью углерода. Газ подавался в помещение, замаскированное под душевую и облицованное кафельной плиткой, через трубы в потолке. Пациентов, которых собирались умертвить, перед входом заставили раздеться. Когда люди вошли в псевдодушевую, за ними заперли дверь и Видман лично открыл вентиль. Все находившиеся в помещении — 20 человек — умерли, после чего его провентилировали. Трупы увезли в крематорий и сожгли.

Первоначальная идея Видмана об умерщвлении пациентов в палатах во время сна была признана непрактичной, а вот «акции» в фальшивых душевых могли стать очень эффективными. С точки зрения нацистов так можно было решить целый ряд практических вопросов. Во-первых, пациенты, которые шли на смерть, до конца сохраняли спокойствие. У них не было никаких оснований опасаться столь прозаической процедуры, как душ. Во-вторых, одновременно можно было умерщвлять много людей, а персонала при этом требовалось меньше, чем при реализации иных способов. И наконец, использование псевдодушевых означало дистанцирование от процесса. Не надо смотреть в глаза жертве, обреченной на инъекцию, — нужно всего лишь повернуть вентиль. Действие даже более опосредованное, чем очередь из автомата. Отстранение не только эмоциональное, но и физическое.

После войны Карл Брандт, который лично присутствовал при умерщвлении окисью углерода в Бранденбурге, давая показания на суде и рассказывая о том, как было принято решение использовать газ, ни слова не сказал обо всех этих «преимуществах». Он заявил, что во время разговора с Гитлером о выборе между инъекциями и газом фюрер спросил: «А какой способ наиболее гуманен?»47 Брандт ответил, что, конечно, гуманнее использовать газ. Многие другие нацистские преступники говорили, что руководствовались тем же самым… Они якобы полагали, что поступают милосердно, избавляя жертвы от ожидания смерти, и гуманно, оставляя их в неведении о происходящем до той минуты, как в камеру начинали подавать газ. Смерть в газовой камере менее ужасна, чем какая-либо другая? Это ложь, подлая и циничная ложь! И тому есть свидетельства48.

Кроме того, Брандт утверждал, что эксперимент с угарным газом — легкая смерть для инвалидов — представлялся им своего рода медицинским открытием. «К результатам таких… операций сначала часто относятся с гневом и презрением, а потом понимают, как они были важны»49. И он, будучи уверенным, что является первопроходцем, наряду с другими анализировал детали такого проекта эвтаназии уже для других групп…

При этом ни одного врача не принуждали во всем этом участвовать. Те, кто был против, могли найти благовидный предлог и отказаться. В частности, можно было сослаться на то, что они слишком впечатлительны, но таких признаний оказалось немного. Большинство тех, кому предлагали участие в «проекте», соглашались. Впоследствии кто-то утверждал, что, умерщвляя неизлечимо больных, они давали шанс другим пациентам, ведь высвобождались финансы… Кто-то говорил, что у врача есть долг не только перед больными, но и перед государством — нужно оказывать услуги и отдельным личностям, и обществу в целом, тем более когда страна готовится к войне или уже воюет. Какие бы оправдания ни находили для себя нацистские врачи, они понимали, что без их участия этот «план» государства не смог бы осуществиться. Медикам в нем отводились главные, основополагающие роли — от первоначального отбора в «душ» до констатации смерти и вписывания в свидетельство, которое направляли родственникам покойного, ее фальшивой причины.

Объектов, на которых реализовывалась программа Т-4, было шесть: пять в Германии (в Бранденбурге, Графенеке, Бернбурге, Хадамаре и Зонненштайне) и один в Австрии (в Хартхайме). Типичным можно считать центр в Зонненштайне, расположенный на холме около Пирны — городка неподалеку от Дрездена. Изначально это была крепость, но в XIX веке в ее замке сперва работал госпиталь, а потом там оборудовали психиатрическую клинику. В 1940 году в нескольких подвальных помещениях закипела работа — их перестраивали для нужд новой «программы». Одно превратили в газовую камеру, замаскировав под душевую, и дверь теперь закрывалась герметично. Рядом устроили морг. Пациентов, отобранных в других психиатрических лечебницах Саксонии, доставляли в Зонненштайн на автобусах. Прибывших формально осматривали и отправляли в подвал «принимать» душ — говорили, что это в их клинике стандартная процедура. Когда люди оказывались в камере, замаскированной под душевую, туда начинал поступать газ, и постепенно все умирали. После констатации смерти трупы относили в морг и снимали у тех, у кого они были, золотые коронки. Затем тела перевозили в помещение с двумя кремационными печами, изготовленными берлинской фирмой Heinrich Kori GmbH. Трупы укладывали на стальные рамы, обычно по два, и задвигали в печь. Пепел выбрасывали на склон холма за зданием. За время действия программы Т-4 в Зонненштайне с июня 1940 по август 1941 года таким образом был уничтожен 14 751 человек50.

Скоро мы увидим, что у конвейеров смерти в центрах эвтаназии на территории рейха в 1940-м и в концентрационных лагерях в оккупированной Польше в 1942 году было много общего, причем не только в технологиях. Люди, которые там служили и работали, тоже во многом были схожи. При первом эксперименте на объекте в Бранденбурге в январе 1940-го присутствовали два человека, которых можно назвать апологетами Холокоста — наряду со многими другими, разумеется.

Директором бранденбургского центра «смерти из милосердия» был 29-летний Ирмфрид Эберль, австриец, получивший медицинское образование в Университете Инсбрука. Этот молодой доктор являлся фанатичным слугой нацизма и поклонником Гитлера. Эберль носил такие же усики, как у его кумира, и так же зачесывал назад прилизанные волосы. Идее он служил истово: по свидетельству его помощника Аквилина Ульриха, поворачивать вентиль крана, подающего газ, директор считал своей обязанностью51. Другой сотрудник центра в Бранденбурге, на досуге увлекавшийся цветоводством, свидетельствует, что Эберль неоднократно говорил ему, что так же, как надо своевременно выпалывать все сорняки, надлежит действовать и им — все недостойные жить должны исчезнуть52. В Бранденбурге бытовало мнение, что Эберль с таким энтузиазмом относился к своей «миссии», словно готов был отравить газом весь мир53.

При этом Эберль, как и Брандт, считал, что их «работа» способствует развитию медицинской науки, ведь мозг детей, умерщвленных в Бранденбурге, отправляли профессору Юлиусу Галлервордену, руководителю отделения невропатологии Института кайзера Вильгельма в Берлине. В блокноте Эберля сохранилась запись о том, что Галлерворден даже посещал их объект и принимал участие в аутопсиях54. Впоследствии на Нюрнбергском процессе Галлерворден заявил, что препараты, получаемые им из Бранденбурга, являлись превосходным материалом, а откуда он взялся, его не интересовало55. Трудно представить иные обстоятельства, при которых молодой врач, такой как Эберль, мог внести столь значительный вклад в исследования такого знаменитого медика, как профессор Галлерворден…

Второй человек, присутствовавший на январском эксперименте с угарным газом и позже принимавший активное участие в Холокосте, являлся полной противоположностью доктору Эберлю — по возрасту, образованию и жизненному опыту. Кристиану Вирту, когда его назначили административным директором центра в Бранденбурге, было 55 лет. В молодости он учился на плотника, позже стал полицейским. Участвовал в мировой войне, был награжден Железным крестом первого класса, после поражения Германии вступил в нацистскую партию и продолжил службу в полиции. Чрезвычайно жестокий, Вирт и прозвище получил соответствующее — Дикий Кристиан. Оказавшись причастным к программе Т-4, он сразу принял все ее реалии. Вирт, как уже было сказано, присутствовал на первой акции и потом делал это постоянно, хотя должность занимал административную. Умерщвление «контингента» он считал делом обыденным и однажды сам застрелил четверых пациенток, прибывших к ним на объект: у тех заподозрили тиф. Вирт неоднократно говорил, что психи — это бремя для государства, от которого необходимо избавиться. Даже подчиненные, сами крайне жестокие люди, за глаза называли Вирта зверем56. Франц Штангль, еще один бывший полицейский, участвовавший в программе эвтаназии взрослых и позже ставший комендантом лагеря смерти Собибор, свидетельствует: Вирт считал, что покончить с «этими бесполезными ртами надо как можно быстрее»57. А еще Дикий Кристиан сокрушался о том, что в обществе все еще много сентиментальных соплей…

Вирт и Эберль, работавшие вместе в начале 1940 года в Бранденбурге, встретятся через два года на оккупированных восточных территориях, и для многих людей, оказавшихся в их власти, это станет кошмаром.

Надо отметить, что неизлечимо больных и инвалидов убивали не только в Германии и Австрии, но и в оккупированной нацистами Польше. Осенью 1939 года члены отряда «Эйман», специального подразделения СС из Данцига, вместе с айнзатцгруппами расстреляли тысячи душевнобольных немцев в рейхсгау Данциг — Западная Пруссия, провинции, только что образованной на территории вольного города Данцига, аннексированного Германией Поморского воеводства и немецкого административного округа, ранее входившего в состав гау Восточная Пруссия. Среди этих людей были не только нетрудоспособные. Расстреляли всех польских и еврейских инвалидов вне зависимости от их заболеваний58.

В начале 1940 года в Польше стал применяться новый способ умерщвления инвалидов. Подразделение под командованием Герберта Ланге, 30-летнего гауптштурмфюрера СС, использовало мобильную камеру смерти — крытый грузовик с надписью «Кофейная компания кайзера» (Kaiser’s Kaffee-Gesch?ft) на борту. Машина, в которой людей убивали выхлопными газами, курсировала по дорогам Польши и приграничным немецким территориям. В ней было убито несколько тысяч неизлечимо больных и инвалидов59. У этой камеры смерти имелись определенные преимущества перед стационарными, с точки зрения нацистов, поскольку она могла прибыть туда, куда нужно. Но были у нее и недостатки, в частности риск, что о предназначении грузовика станет известно. Впрочем, пока он не использовался в одном районе слишком часто, секретность сохранялась.

В самой Германии евреев — неизлечимо больных и инвалидов — сначала отбирали так же, как прочих пациентов. Врачи обращали внимание на диагноз, состояние и способность заниматься полезным трудом. В апреле 1940 года ситуация изменилась. Герберт Линден, высокопоставленный чиновник имперского министерства внутренних дел — ярый сторонник расовой гигиены, в числе первых поддержавший программу Т-4, приказал составить на местах списки всех евреев, имеющих психические заболевания. Впоследствии все эти люди были убиты60.

Для евреев в концентрационных лагерях, созданных на территории Германии в довоенные годы, наступили страшные времена. Свидетельств о том, что сразу после начала боевых действий из Берлина последовали указания о массовом истреблении евреев, нет, но эсэсовцы решили, что вскоре они обязательно последуют. Не могут не последовать, ведь в лагеря хлынул поток польских евреев. Работы становилось все больше, и охрана, что называется, активизировалась, причем и издевательства становились все изощреннее. В Заксенхаузене — лагере близ Ораниенбурга — мучимых жаждой еврейских узников заставляли пить собственную мочу, голодные должны были драться друг с другом за крохи пищи61… Конечно, были и, так сказать, дежурные акции. 9 ноября 1939 года в Бухенвальде, неподалеку от Веймара, например, больше 20 евреев расстреляли после неудавшейся попытки покушения на Гитлера, которая произошла в Мюнхене днем ранее62.

Безусловно, в концентрационных лагерях мучали не только заключенных-евреев. В январе 1940-го, в частности, Рудольф Хесс, в то время служивший в Заксенхаузене, распорядился вывести на плац 800 узников, и они стояли несколько часов на морозе и ледяном ветру. В бараки вернулись не все… В целом же в 1940 году в концлагерях умерли около 14 000 человек. Отметим, что до начала Германией боевых действий больше всего заключенных умерло в 1938-м — 1300 узников. Удивительно ли, что война ознаменовалась более чем десятикратным увеличением смертности в лагерях63?

Конечно, систему концентрационных лагерей, по мнению нацистского руководства, следовало расширять. В первую очередь новые объекты создавались на оккупированных территориях. В Польше первый концентрационный лагерь — у города Штутово (немецкий Штуттгоф) неподалеку от Данцига — появился 2 сентября 1939 года, то есть на следующий день после вторжения на ее территорию, и то, что сначала он имел статус тюрьмы для гражданского населения, суть дела не меняет. А весной 1940-го на польской земле начал действовать самый, пожалуй, страшный концлагерь и лагерь смерти во всей нацистской системе — Освенцим. Город, который дал ему название, немцы переименовали в Аушвиц, и так же был назван первый объект на основе одноэтажных и двухэтажных кирпичных строений — бывших польских, а ранее австрийских казарм. Впоследствии Аушвиц служил административным центром всего комплекса.

Рудольф Хесс, переведенный сюда в начале мая 1940 года из Заксенхаузена, знал, что станет комендантом строящегося лагеря, но вряд ли думал о том, что структура, которую ему предстояло создать, окажется местом крупнейшего массового умерщвления людей во всей истории. Дело в том, что изначально Освенцим планировался не как фабрика смерти: нацисты решили повторить здесь опыт Дахау — образцового лагеря под руководством образцового коменданта, и Хесс, прошедший выучку у Теодора Эйке, был признан лучшей кандидатурой. И конечно, новый лагерь должен был стать инструментом устрашения местного польского населения, ведь Верхнюю Силезию, где находился Освенцим, нацисты собирались германизировать.

Между тем в Освенциме уровень смертности с самого начала был намного выше, чем в довоенном Дахау: к началу 1942 года там умерли и были убиты более половины из 20 000 поляков, оказавшихся в лагере.

Ежи Билецкий, польский политический заключенный, был в числе первых узников, прибывших в Освенцим в июне 1940 года. Он вспоминает, как эсэсовцы избивали заключенных на всем пути от железнодорожной станции до ворот лагеря. «Рядом со мной шел парнишка лет пятнадцати или шестнадцати… По его щекам текли крупные слезы. У мальчика была разбита голова, кровь лилась по лицу… Куда мы попали, никто не знал. Все боялись. Мне казалось, что мы очутились в аду. Другими словами происходившее и не описать. И оказалось, что это действительно ад»64. Билецкого, который оказался в Освенциме потому, что немцы посчитали его участником польского Сопротивления, направили вместе с другими заключенными на строительство новых бараков, зданий и служб лагеря.

Вспоминает Ежи Билецкий и о жестокости капо — немецких уголовников, переведенных в Освенцим из Заксенхаузена, которые руководили их работой и контролировали ее. «Я привык видеть смерть, избиения и издевательства, — говорит Ежи. — Через три-четыре месяца никто ничему уже не удивлялся…» Билецкий видел, как капо, разозлившись на одного из заключенных, выхватил у него лопату и рубанул того по шее «Кровь хлынула ручьем… Я никогда этого не забуду… До сих пор вижу это и многое другое во сне»65.

Среди отправленных в 1940 году в Освенцим евреев было не так уж много, но так же, как в лагерях, действовавших в довоенных границах рейха, здесь они подвергались особо изощренным мучениям. Казимир Альбин, как и Билецкий, прибывший в Освенцим в июне — с первой партией заключенных, вспоминает, что немцы «вылавливали» среди узников евреев наряду со священниками. С представителями духовенства, по свидетельству Альбина, нацисты обращались почти так же жестоко, как с евреями66.

Вильгельм Брассе, попавший в Освенцим в августе 1940-го, вспоминает, как охранники собрали евреев и католических священников и приказали им вместе петь псалмы. «Эсэсовцы избивали святых отцов, а потом и евреев, кричали, что и те и другие лентяи, потому что поют недостаточно громко. Смотреть на все это было невыносимо… Кто бы мог представить, что такое когда-нибудь произойдет…»67

С первого дня работы лагеря в нем пытали узников. Одним из стандартных истязаний, например, было связывание рук заключенному за спиной и подвешивание его на балке, но охранники часто давали волю своей фантазии. Каждый узник знал, что в любую минуту рискует быть избитым, а то и убитым. Немцы, кроме всего прочего, требовали, чтобы все делалось, что называется, бегом. Август Ковальчик, оказавшийся в Освенциме в конце 1940-го, вспоминает, что вид заключенных, быстро снующих по лагерю, напоминал разворошенный муравейник. «Муравейник развалился, и муравьи хлынули во всех направлениях»68.

В мае 1940 года, через несколько дней после прибытия в Освенцим Хесса, Гиммлер суммировал свои представления о том, что должно происходить на оккупированных восточных землях. Записка, которую он собирался положить на стол Гитлера, была озаглавлена, с учетом предлагавшихся мер, незатейливо: «Некоторые соображения о том, как следует обращаться с населением восточных территорий»69. В первой части этого документа изложен план проведения среди поляков поиска приемлемых в расовом отношении детей, которые соответствуют определенным требованиям. Этих детей можно переправлять в Германию и воспитывать как немецких граждан. Такая политика не только обеспечит рейху приток новой крови, но и лишит поляков возможности развивать потенциал своей нации. Что касается остальных польских детей, они получат лишь зачатки образования — научатся писать свои имя и фамилию и считать, скажем до пятисот. «Умение читать я считаю ненужным», — отметил Гиммлер. Более важно, подчеркнул он, чтобы польские дети выучили, что Бог велит им слушаться немцев, всегда хорошо себя вести, быть честными и трудолюбивыми. Когда эти дети вырастут, они станут частью «пассивного» трудового класса, который немцы смогут использовать в строительстве, прокладке дорог и на других малоквалифицированных работах.

Примечательно, что в данной записке Гиммлер отметил: идея физического истребления народа немцам чужда, да и вообще неосуществима. Скоро он эту точку зрения изменит. Но даже при том, что в тот момент речь о массовых убийствах не шла, предложения рейхсфюрера СС в отношении евреев оставались весьма радикальными. «Надеюсь, — писал он, — увидеть, что после широкомасштабной эмиграции всех евреев в Африку или в одну из колоний термин “еврей” полностью исчезнет из обихода». Очевидно, Гиммлер имел в виду нечто вроде мадагаскарского плана, который, как мы уже знаем, рассматривался перед войной поляками, но ведь это противоречило политике, предложенной осенью 1939 года Гейдрихом, согласно которой все евреи подлежали депортации в восточные части новой германской империи.

Почему же Гиммлер посчитал возможным поддержать идею высылки евреев в Африку? Потому, что изменились обстоятельства. К 15 мая 1940 года, времени написания записки, о которой идет речь, немецкие войска уже пятый день наступали во Франции и на территории стран Бельгийско-Люксембургского экономического союза. Уверенности в окончательной победе вермахта еще не было, но за идеей Гиммлера о переселении евреев в Африку явно стоит предположение, что после триумфа немецкой армии и оккупации Франции, Бельгии, Голландии, Люксембурга и Дании Британия попросит мира. Германия тогда сможет использовать торговые суда, в основном захваченные у противника, чтобы вывезти евреев из Европы — либо на Мадагаскар, на который рейх предъявит претензии как на бывшую французскую колонию, либо в какую-нибудь страну Черного континента.

На первый взгляд, особенно с учетом того, что произошло позже, это выглядит как фантасмагория. И тем не менее немецкие документы лета 1940 года дают основания полагать, что такое потенциальное «решение еврейской проблемы» действительно рассматривалось. Через неделю после капитуляции Франции, 3 июля, Франц Радемахер, руководитель отдела D III Главного управления имперской безопасности, так называемого еврейского, написал служебную записку, в которой, в частности, отметил: «Франция должна сделать Мадагаскар доступным для решения еврейского вопроса»70. Через девять дней Ганс Франк упомянул о том, что евреев больше не будут «перемещать» в генерал-губернаторство71. В частной беседе он сказал больше: появился план отправить всю толпу евреев в африканскую или американскую колонию, рассматривается вариант, чтобы для этой цели Франция уступила Мадагаскар.

Эта идея не предполагала немедленного уничтожения всех евреев, но воплощение ее в жизнь могло привести к гибели очень многих. Дело в том, что польская комиссия, изучавшая незадолго до начала Германией боевых действий возможность массового «исхода» евреев, пришла к выводу, что на острове их может жить не более 60 000, а 15 августа из РСХА — отдела IV B4, руководимого Эйхманом, Радемахеру пришла служебная записка, что речь может идти о 4 000 00072. Кроме того, по плану нацистов, никакого самоуправления у евреев на Мадагаскаре быть не могло. Остров должен был находиться под контролем рейхсфюрера СС и полицай-губернатора73. Можно привести свидетельства того, что этот план по сути своей подразумевал геноцид. Во-первых, на должность губернатора Мадагаскара рассматривалась кандидатура Филиппа Боулера, одного из идеологов и исполнителей программы Т-4, а во-вторых, к концу лета 1940 года в отделе Радемахера существенно скорректировали приблизительное число евреев, подлежащих высылке на остров74.

Обсуждение этого плана летом 1940 года сделали возможным, конечно, быстрые и успешные военные действия Германии в Западной Европе. За шесть недель вермахту удалось добиться в этой кампании больше успехов, чем германской армии за всю Первую мировую войну. Широко распространен миф, что этот триумф являлся неизбежным, что солдаты и офицеры Гитлера были обречены на победу. Якобы таких танков мир еще не видел, да и немецкая пехота оказалась более моторизованной и современной во всех смыслах слова, чем части противника. И тем не менее это не так. На самом деле у западных союзников насчитывалось больше танков и они были не хуже, чем немецкие. Победа на Западе для гитлеровских войск отнюдь не являлась предрешенной.

Основополагающий успех немцев важен в контексте развития Холокоста из-за того, что эти победы изменили отношение к Гитлеру кадровых военных, ведь в конце 1939 года военачальники рассматривали возможность отстранения его от власти. Конечно, причиной этого были не злодеяния, которые войска СС и айнзатцгруппы творили в оккупированной Польше, а то, что генералы были уверены: планируя наступление на Западе, Адольф Гитлер ведет страну к катастрофе. Франц Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск армии, 3 ноября 1939 года писал в своем дневнике: «Никто в Генеральном штабе не считает, что наступление, планируемое Верховным главнокомандованием вермахта, которое действует по указке Гитлера, имеет хоть какие-то шансы на успех»75. Один из старших офицеров выразил свои взгляды более кратко, назвав этот план безумным76.

В ноябре 1939-го такие аттестации многим казались верными, ибо, если бы военная интервенция на Западе осуществлялась так, как задумывалось первоначально, Германию с высокой долей вероятности ждало бы сокрушительное поражение. Необходимые предпосылки успеха создало только изменение стратегии, произошедшее отчасти потому, что союзники, получив разведывательную информацию об исходных намерениях Гитлера, на ней и сосредоточились, а между тем у него появилась новая идея, чрезвычайно рискованная: стремительное наступление через кажущиеся непроходимыми Арденны — горную систему и край обширных лесов в Бельгии, Люксембурге и Франции. Идти по направлению к французскому Седану планировалось с одновременным отвлекающим маневром — дальнейшим продвижением на север в Бельгии. Свою судьбу как политика, как, собственно, и судьбу Германии, Гитлер поставил, что называется, на зеро — предположение, что союзники не заметят продвижение немецкой бронетехники в Арденнах до тех пор, пока не станет слишком поздно. Тогда его войска форсируют Маас у Седана и устремятся дальше по равнинам Центральной Франции к Ла-Маншу. Радикальность этого плана, как и допустимый при его реализации риск, трудно преувеличить, но нам-то уже известно, что он сработал. И в основном из-за некомпетентности военного командования союзников, которое, как и рассчитывал фюрер, не понимало, сколь важно немецкое наступление на Седан, до тех пор, пока ничего сделать уже было невозможно.

После этого военные принялись наперебой восхвалять Гитлера. Вильгельм Кейтель, начальник того самого Верховного командования вермахта (ОКВ), ставший после победы над Францией фельдмаршалом, вообще заявил, что Адольф Гитлер — величайший полководец всех времен77. Подавляющая часть населения Германии пребывала в похожем экстазе. В Берлине огромные толпы, встречавшие фюрера 6 июля 1940 года после возвращения с Западного фронта, чуть не бились в общей истерике, демонстрируя благодарность несомненному гению своего вождя.

Гитлер и до этого оценивал себя как одну из самых великих личностей, какие только были в истории человечества, а теперь об этом говорили все окружающие. Напомним, что в августе 1939 года фюрер прямо сказал своим генералам: «В принципе все зависит от меня, от моего существования»78, а через три месяца, выступая перед высшим командованием, охарактеризовал военные действия, которые уже вела Германия, исключительно эпическими терминами. Фюрер напомнил, что на войне выбор только один: победа или смерть, и тут все ясно — конечно, победа! Но наряду с этим их ждет расовая борьба — она неизбежна, потому что «увеличивающееся население Германии требует большего жизненного пространства»79.

Мысль, которую после побед на Западе восприняли миллионы немцев, увидевших в национал-социализме воплощение всех своих желаний, была ясна. Необходимости беспокоиться о будущем больше нет. Они могут отбросить все свои сомнения и тревоги, потому что у них есть фюрер, он все знает и всегда прав. Гитлер вовсе не гипнотизировал народ, но ему безоговорочно верили, потому что происходящие события свидетельствовали: ими руководит мудрый вождь. Безусловно, такая вера таила в себе большую опасность. Она подразумевала, что, раз фюрер знает, что надо делать сегодня, он позаботится о своем народе и завтра. Если он полагает, что теперь евреям придется страдать больше, чем когда-либо, значит, это хорошо для Германии.

Гитлер ожидал, что после успехов вермахта в континентальной Европе Великобритания пойдет на мирные переговоры. Выступая в рейхстаге 19 июля 1940 года, он призывал британцев проявить здравомыслие. Фюрер сетовал на то, что, несмотря на все его усилия, с Англией до сих пор не установились дружеские отношения80. При этом Черчилль, который два месяца назад стал премьер-министром, был против любых компромиссов такого рода, как и правительство, которое он возглавлял. В общем, стало ясно, что Британия продолжит сражаться, и перед Гитлером встала дилемма. Что делать? Отправить свои войска на острова — завоевывать Британию или обратить взор на Восток: сразиться с противником, которого он обозначил еще в 1924 году в «Моей борьбе», — Советским Союзом? Вопрос решился просто. Гитлер никогда не хотел войны с Британией, а кроме того, к ней пока не был готов немецкий флот. 31 июля 1940 года фюрер расставил приоритеты перед своими военачальниками: сначала СССР, потом Великобритания, ведь одна из причин, по которым британцы продолжают сражаться, — это надежда, что со временем русские придут им на помощь81. У Советского Союза не должно быть возможности вступить в войну на стороне Британии! И тогда Черчилль запросит мира. Аргументы причудливые, в первую очередь потому, что в Лондоне рассчитывали на поддержку Соединенных Штатов, а отнюдь не Советского Союза. Тем не менее немецкие генералы с этими аргументами согласились. Или имели свои собственные.

Полностью от мысли «дожать» Британию Гитлер не отказался. В немецком Генеральном штабе продолжали прорабатываться планы воздушных налетов. Несмотря на мрачные перспективы, обрисованные главнокомандующим военно-морскими силами рейха адмиралом Эрихом Редером на совещании 31 июля 1940 года, шли приготовления к операции «Морской лев» — вторжению на Британские острова, хотя и не очень активно. Планировалось, что немецкие войска — 25 дивизий — форсируют Ла-Манш, высадятся между Дувром и Портсмутом и будут наступать с целью отрезать Лондон. Дата начала операции постоянно откладывалась, а потом ее и вовсе решили не проводить. Надежды Гитлера на очередной военный триумф были связаны с планами, которые разрабатывались на протяжении всего 1940 года: массированное вторжение в Советский Союз в ближайшем будущем.

Да, о том, что Германия должна приобрести территории на востоке, Адольф Гитлер сказал еще в 1924 году, и война, которая была для этого необходима, становилась все ближе.