Великая Суббота

Великая Суббота

С восходом солнца Святые врата были открыты на весь день Великой субботы. Из высокого окна моего увидел я теснившийся на площадке народ и мусселима со всем двором своим, сидевшего на коврах перед Святыми вратами. Легкий плетень отделял его от поклонников, из коих каждый, прежде нежели вступить в Храм, должен был заплатить по 24 лева и пройти сквозь низкое отверстие плетня. Не думая в столь торжественный день выходить из Храма, я не обратил внимания на сие новое поругание христиан в Иерусалиме и пошел искать кого-либо из братии в соборе.

Но я еще только спустился до дверей, ведущих с одной стороны вниз, на Голгофу, с другой же – на галерею сверх иконостаса, когда безобразный негр, выступив из толпы окутанных покрывалами женщин, преградил мне дорогу. Изумленный его дерзостью я открыл себе силой путь и спросил у трепещущего монаха – что значат сии женщины и негр «Ах, Бейзаде! – отвечал он, – это гарем мусселима, и так на каждое торжество Святого огня становится он над самым алтарем». Раздраженный сим нарушением благочестия, я не хотел пройти через шумную Голгофу и просил открыть себе тайный выход в собор, но я не узнал собора! – он обратился в обширный базар. Арабы, их жены и дети сидели на мраморном помосте, корзины плодов и припасов лежали посреди толпы поклонников, разбитой по семьям; везде был говор и крик. С сжатым сердцем прошел я через собор, скорбя о заключении Храма, которое было причиной сих беспорядков, но, когда достиг ротонды Святого Гроба, меня поразила другая картина.

Близ самой часовни громко била в ладоши толпа арабов. На плечах их скакали два дикие поклонника, с грубыми песнями и телодвижениями; в порыве негодования я схватил одного из них и хотел повлечь на суд мусселима; стражи, увидя меня посреди буйной толпы, поспешили ко мне на помощь и снова водворили порядок. Но я уже видел, что невозможно унять арабов без власти архиерейской, и решился в самый великий день Страстной недели оставить Храм, ибо не мог быть равнодушным. Мне хотелось, однако же, заглянуть прежде во внутренность священной часовни, но и там сильное огорчение меня ожидало.

В первом ее приделе важно сидели сборщики дани мусульманские, и на самом престоле отваленного ангелом камня стояло блюдо с деньгами. Они вежливо пригласили меня поклониться Гробу, но я не принял их оскорбительного зова и не хотел враждебных посредников между христианином и его Богом. Пронзенный до глубины души сим зрелищем поругания святыни, и какой святыни? – основного камня нашей веры, нашего спасения, которой одно лишь имя уже рождает невольное благоговение, когда она сама делается жертвой святотатственных! разочарованный в самых сладких и высоких впечатлениях души, я с разбитым сердцем исторгся из воскресного Храма Христова, где уже не было более места для христианина.

По обычаю приветствовал меня в Святых вратах мусселим, предлагая свои услуги. Позади меня был поруганный Храм, впереди позорный плетень. Я бы мог легко разбить его, без всякой личной опасности, ибо меня уважали как посланника в Иерусалиме; но, вспомнив мои тщетные усилия в соборе и опасаясь навлечь ответственность на духовенство, решился я подойти под сие иго. Прежде, однако же, нежели наклонить голову, просил я мусселима вывести гарем свой из галереи иконостаса; изумленный, он молчал; я ожидал ответа, и в сию минуту не решился он отказать. Тогда пошел я в патриархию. Многое сказал я архиереям в горести сердечной о попущении подобного бесчинства между христианами, когда ничтожный странник с помощью стражей мог на время их усмирить. Наместники извинялись игом турецким, заключением Храма, давним обычаем, и, вероятно, приняли меня за безумного, видя, какое странное впечатление произвела на меня столь обыкновенная в том краю картина бесчиния, которое некоторые называют даже усердием к православию, ибо арабы в диких песнях превозносят веру православную, ругая армян и латин. Но сии поклонники стекаются в Храм менее для празднества Пасхи, нежели для Святого огня, ежегодно возжигающегося на великом Гробе к общей радости христиан Востока, почитающих огнь сей верным залогом плодородия. Даже в самое то время, когда я говорил с архиереями, ожидание оного было виной жестокой драки в Храме между арабами и армянами. Первые, гордясь своим давним правом, не хотели дать места последним, только недавно испросившим силой денег в Царьграде получение Святого огня из рук собственного архиерея. Мусселим бросился со стражами в раздраженную толпу и сам едва не сделался жертвой ярости народной, однако же усмирил смятение.

Христиане, ныне стекающиеся искать огня вещественного на великом Гробе, как бы недовольные тем божественным светочем, который так ярко излился для них в Писаниях, нарушают святость древнего торжества грубым неблагочинием и невольно напоминают слова Спасителя, что настало время, когда истинные поклонники поклонятся Богу не в одном Иерусалиме, но в духе и истине. По краткости времени я не мог подробно сам узнать о начале торжества Святого огня в Иерусалимской церкви, которое теряется в глубокой древности; умный и благочестивый иеромонах Саровской пустыни Мелетий в путешествии своем собрал всевозможные по сему предмету сведения из местных преданий и греческих источников, и мне остается только указать на его книгу и просить всех прочесть в ней со вниманием главу о явлении святого света, потому более, что при Мелетии, как и при мне, на расстоянии почти сорока лет, тот же святитель совершал сие торжество. Сколь велика и священна в православном отечестве молва о возжжении Святого огня, столь тягостно для взоров и сердца зрелище бывающих при оном беспорядков в Иерусалиме. Когда я возвратился опять в Храм, он уже был весь наполнен народом. Мусселим, к общему неудовольствию латин, сидел на их хорах; арабы теснились около самой часовни Гроба. Их радостные, но дикие скакания и шумные вопли: «Нет веры кроме вере православной!» заглушали даже звук благовеста. Такое смятение царствовало в Храме, когда драгоман патриарший привел в соборный алтарь архиереев армянского и коптского просить участия в Святом огне у митрополита Петры аравийской Мисаила, по старшинству и по уважению народа уже сорок лет совершавшего обряд сей. Приняв благословение от наместника и собрав поясом свои широкие одежды, чтобы сохранить их в целости посреди черни, они пошли облачаться в свои приделы и потом стали близ часовни Гроба, запечатанной градоначальником как бы на память той печати, которую в подобный день положил Пилат на сию же скалу.

Но какая разность в ожиданиях! Не в страхе дивного воскресения запечатан был ныне утес, но дабы воспретить грекам тайно внести в него огонь до возжжения нового: ибо все прочие лампады и свечи погашены были в Храме, кроме придела латин, которые никогда не принимают участия в сем торжестве. Прежде, однако же, его начала отворяют на миг двери часовни игумену Храма, и он ставит на Святой Гроб незажженную лампаду вместе с двумя пуками свечей, из 33 каждый, в память годов Христовых, и кладет хлопчатую бумагу, дабы собирать ею Святой огонь, появляющийся, как говорят, малыми искрами на мраморной плите.

Тогда начался из алтаря крестный ход; духовенство вслед за митрополитом трижды обошло утес с песнью: «Воскресение твое, Христе Спасе, ангелы поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити». Оно снова возвратилось в алтарь, оставив одного наместника перед дверями Святого Гроба. Стража арабская сняла с них печать и впустила святителя в таинственный мрак часовни. Вместе с ним, к сильному негодованию православных и в первый раз со времени существования Храма, взошел архиерей армянский; но он остановился в первом приделе Ангела. Снова заключились двери утеса и всеобщее глубокое молчание водворилось в обширном Храме, внезапно затихшем, без признака жизни… одно истинно высокое мгновение во всем обряде! Арабы в тайном страхе ожидали Святого огня, как бы не надеясь на его обычное возжжение. Вдруг появилось пламя в двух тесных окнах придела Ангела и было схвачено с правой стороны часовни армянами, с левой же засветился железный фонарь, который был доставлен по веревкам на хоры и оттоль перенесен в соборный алтарь на тот случай, если бы погас огонь в руках митрополита.

В то же мгновение открылись двери Святого Гроба и вышли оба архиерея, подавшие сквозь окна огонь сей, дабы несколько отвлечь толпу, через которую армяне понесли к себе на хоры своего епископа. Митрополит же, чтобы отбиться от народа, стремившегося зажечь из рук его свечи, был принят на плечи арабов и поставлен на возвышенное место в главном алтаре. Жалко было видеть почтенного восьмидесятилетнего Мисаила в одном подризнике, без саккоса и без митры, несомого полунагим арабом прямо в царские врата, при шумных восклицаниях народа, при дымном свете бесчисленных свеч, мгновенно озаривших весь Храм, которыми, как безумные, махали дикие поклонники, опаляя даже собственное тело в надежде многочадия. Посреди общего смятения началась литургия Великой субботы, положившая конец сему зрелищу, при котором чувство благоговения невольно смешивалось с чувством горести от неблагочиния, слишком господствующего окрест столь неприступной святыни.