Плененный колокол

Плененный колокол

Не будучи в силах дождаться конца афонского всенощного бдения, длившегося уже несколько часов, я вышел на широкую террасу, чтобы немного освежиться. Да, только на Святой Горе Афонской можно вполне познать всю утомительность и вместе с тем всю прелесть подобных богослужений; утомляя тело, они укрепляют дух и наполняют все существо чувством и настроениями, дотоле совершенно неведомыми в обстановке суетного мира.

И вот, в своей на этот раз телесной немощи еще задолго до начала Великого славословия я покинул полутемный храм, оставляя позади себя мерцание свечей и строгие лики святых на закоптелых иконах и неподвижные черные фигуры иноков, казавшиеся тоже существами нездешними, как и святые на иконах.

На террасе было тихо, лунно и пахло какими-то южными цветами, наполнявшими своим дыханием ночную полутьму. Внизу, под этой старенькой и обширной террасой меланхолично темнели стройные кипарисы и чуть слышно шелестели своими могучими ветвями каштаны, только что сбросившие с себя весенний убор. А за ними – все серебряное, искрящееся, кое-где чуть тронутое огоньками и полное невыразимого величия – расстилалось море, окаймленное с двух сторон высокими и темными громадами берегов. Но не были безжизненны эти берега, и, находясь от них на расстоянии нескольких километров, я все же улавливал среди их угрюмой тьмы признаки человеческой жизни. Этими признаками были мерцающие огни отдельных пустыннических келлий и каливок, разбросанных среди гор и лесных кущ, слегка подернутых туманами. Эти отшельнические огни то зажигались, то гасли – и никто не мог бы установить их число, настолько оно было изменчиво и неуловимо. А совсем далеко впереди ярко и неугасимо горел своими светочами огромный русский скит Св. Андрея, величественно охраняя покой разбросавшейся под ним «Лавры келлий» – Кареи.

Упоенный окружавшей меня красотой и величием, я переживал незабываемые минуты, почти реально ощущая, как благодатная тишина, царившая вокруг, вливалась в душу и наполняла ее восторгом. И вдруг эта тишина нарушилась… Где-то внизу, за неподвижными силуэтами кипарисов и каштанов, внезапно раздался удар колокола. Удар настолько гулкий и мощный, что порожденный им звук сразу наполнил собой всю окрестность и заставил на время забыть о ее безмятежном покое и красоте.

Колокол, породивший этот звук, был, несомненно, настоящим богатырем, подлинным великаном и близким русскому сердцу по воспоминаниям ушедших лет. Ухнув в первый раз, он вслед за первым ударом послал в пространство второй, потом третий. А затем все последующие удары стали сливаться в одну мелодию чудесной колокольной музыки. Рождаясь где-то очень далеко внизу, эта музыка, тотчас же нарастая, невидимыми волнами возносилась вверх, разливаясь по всей Святой Горе, и затем постепенно и тихо таяла в просторах Эгейского моря.

Очарование, меня окружавшее, увеличилось вдвое. Теперь я слышал не только едва уловимое монашеское пение, доносившееся из полутемного храма. С ним теперь чудесно соединялась и эта новая, могуче-прекрасная мелодия, порожденная металлом невидимого колокола-гиганта, напомнившего мне о иных колоколах на далекой и милой, великой и многострадальной родине. «Это русский колокол! – подумал я неожиданно. – Только там, у нас в России, умели лить таких подлинных глашатаев величия Божьего… И как отливали их! Годами собирались, „Ныне силы небесные“ пели, в то время как плавили металл, серебряные рубли дождем летели в огненную массу… Не может быть, чтобы и этот великан был отлит где-либо в иных местах, кроме российских просторов».

Такие мысли проносились в моей голове, а чудесный колокол все гудел и гудел за синей далью, наполняя мою душу радостью.

– Вот как его услышу, так и защемит сердце!.. И не перестанет болеть, пока не затихнет колокол… Да и не у одного меня болит сердце – все наши иноки одинаково страдают и плачут, как только раздается его звон: ведь это наш пленник взывает из темницы, наш русский звон призывает на помощь!

Эти слова, прозвучавшие где-то совсем близко от меня, были резкими и твердыми, и я невольно вздрогнул от неожиданности, услышав их. До этого момента я был уверен, что нахожусь один на террасе, и теперь был несколько озадачен появлением там же какого-то незнакомца. Я осмотрелся и увидел высокую и темную фигуру инока, по-видимому, вышедшего из храма вслед за мной. Монах стоял, прислонившись к перилам, и смотрел вдаль, в ту сторону, где рождались чудесные колокольные звуки.

– Да… звонит, звонит наш колокол, наш горемычный пленник! – опять сказал высокий монах. – Взывает… А мы бессильны, немощны, чтобы выручить его из неволи. Наказаны Господом за наши грехи!.. Только и осталось нам, что слушать его печальный зов из-за чужих стен, а после скорбеть и плакать о потере.

– Простите, батюшка, – решил я, наконец, задать вопрос скорбевшему иноку. – Я не понимаю, о каком пленнике вы говорите и что это за колокол?

– Ах, господин, простите меня грешного!.. В темноте-то я и не разглядел, что вы из наших гостей будете. Значит, недавно на Святой Горе пребываете? А из каких мест России будете?

Я поспешил удовлетворить любознательность моего собеседника, который так и встрепенулся при моих словах.

– Так мы же земляки! Вот радость-то! Ведь я и сам из тех краев. Земляки мы, значит, с вами. Только уж давно покинул я страну нашу. Ой, как давно! Ушел в иночество еще до Японской войны и с тех пор уже так и не отлучался от нашего святого места.

Обменявшись со старым монахом еще несколькими фразами о предметах внешних, я все же поспешил возвратиться к главной теме нашего разговора, завязавшей и наше неожиданное знакомство.

– Да, касательно колокола, мы и позабыли! – спохватился старый инок. – Как же, как же, таких дел нельзя забывать, дорогой землячок, нельзя! – И он обстоятельно начал рассказывать всю так его волновавшую историю, в то время как причина его волнения по-прежнему гудела над ночным афонским простором.

– Еще много лет тому назад было положено начало этой обиде. Случаются несогласия и распри, конечно, и в нашей монашеской среде. Враг-то человеческий еще ехиднее расставляет свои сети. Вот и уловил он нас однажды: нас, то есть насельников этой русской келлии и монахов-греков того монастыря, на земле которого наша келлия воздвигнута. Разговор за разговором, хозяйственный спор за спором – и чем дальше, тем больше и серьезнее. Пошли неприятности, жалобы друг на друга, резкие и ненужные слова при встречах – и очутились мы с греками на положении чуть не настоящей войны. Тяжело это было братии монашеской, но оставить дело так, как грекам хотелось, все же нельзя было: пришлось бы поступиться достоянием и правами обители, а это грозило уничтожением ее. И вот, проходили годы в неурядицах и спорах с греками. И преставился Господу Богу наш старец, неуклонно боровшийся за права обители в течение долгих лет. И как раз случилось так, что в это же время пришел к нам из России громадный и чудный колокол – пожертвование благодетелей, постаравшихся для нашей келлии. Приплыл колокол на пароходе с русскими поклонниками из Одессы. И вдруг очутились около него наши спорщики… „Не получите колокола! – заявили они. – Колокол этот пойдет прямо в наш монастырь за ваши долги“. И забрали они колокол в плен, а мы с плачем и рыданием так и вернулись в свою обитель без благодетельного дара из России.

У моего бедного собеседника теперь уже чуть ли не после каждого слова прерывался голос при рассказе: настолько глубоко переживал он снова их общее монашеское горе.

– Вам, мирским людям, быть может, даже и диковинно слышать о том, что мы, иноки, так горюем из-за такого случая, как этот колокольный звон. Но здесь и наша-то жизнь совсем особенная… И чуем мы, что здесь свалилась на нас незаслуженная и тяжкая неправда – и вот скорбим безутешно. Ведь наш родной благодатный русский колокол у нас пленили… И как же не скорбеть-то нам?.. Э, где там! – махнул рукой инок. – Подошла после этого великая война, а за ней и страшная российская смута, прекратившая заступничество великой России. И пошло еще хуже для нас на Афоне. Для нас, русских насельников, конечно. А сила солому ломит, дорогой земляк… Ох, как ломит! Ну и кончилось тем, что теперешний наш старец, спасая беззащитную обитель, попросту решил сказать грекам примирительно: «Да простит вас Господь наш, братие, за все прежние обиды, и будем жить так, как говорит Слово Божие, в мире и согласии. И в знак этого, братие, держите наш колокол, плененный вами, и владейте им!..» Вот так и кончилось все.

Монах перевел дух, нервно поправил на голове клобук и закончил уже совсем тихо:

– Горько, горько мы все плакали, когда утверждался наш великан на греческой колокольне. Были и мы там, даже сами помогали грекам. Правда, после этого всякие раздоры с ними кончились, мир и согласие восстановились между нашей келлией и их монастырем. Но сердцам нашим все же осталась от колокола в наследство скорбь большая. Как зазвонит, как загудит он в их монастыре, так и наполняются наши сердца печалью безысходной. А бывает, что и плачут многие наши братья. Все еще не в силах мы перебороть нашей человеческой немощи, слушая эти родные звуки. Ведь наш это, наш русский колокол плачет в неволе – и как же не скорбеть русскому сердцу?.. Бывает, что наш старец и выговаривает нам, напоминает о бренности всего мирского, о пренебрежении инока к горестям земли. Но и он, порой, сам задумывается при том же скорбном звоне, ведь и старец наш сам костромской, из-под Кинешмы… Ах, Россия, мать наша родная!

При этих словах инока я заметил, как он сначала поднял руку для крестного знамени, а затем задержал на полпути для того, чтобы утереть набежавшую слезу… Я молчал, в свою очередь, до глубины души проникнутый настроением моего собеседника.

– Ну, а теперь, дорогой землячок, скажите, каково у нас там… на родине? – снова заговорил монах уже несколько более спокойным тоном. – Что вы слышали за последнее время в «мире» о нашей матери-родине?.. Долго ли еще терпеть русскому народу его крестные муки?.. Конечно, все в руках Божьих, и пути Господни неисповедимы. Но как рассуждают мирские-то люди?

Я, как мог, отвечал на его вопросы, успокоительно говоря о том, что было одинаково дорого для нас обоих: о далекой родине, о ее невзгодах и грядущем светлом дне ее воскресения. И так ведя нашу беседу, мы простояли на монастырской террасе так долго, что при наступившем прощании нашем давно уже не было слышно ни монашеского пения из опустевшего храма, ни чудесной мелодии плененного колокола-великана, имеющего историю, столь волнующую русское сердце. Он умолк во время нашего оживленного разговора для того, чтобы в положенный час снова огласить афонский простор.