Каруля и старец Феодосий

Каруля и старец Феодосий

Это название, как и отрывочные рассказы об этой замечательной части Афона, мне приходилось слышать неоднократно еще задолго до непосредственного ознакомления с ним.

– А вы были на Каруле? – спрашивали меня иноки и афонские гости. – Видали ли вы карульских отшельников?.. Знаете ли отца Феодосия?

Вполне понятно, что, паломничая по Святой Горе, я и сам ни на минуту не забывал о существовании этого замечательного места и стремился побывать на нем как можно скорее.

Каруля… Местожительство святогорских монахов-пустынников, единственное по дикости природы и строгости своего безмолвия… Только здесь можно во всей полноте ощутить и понять истинную красоту подвига христианского отшельничества – отшельничества православного, овеянного прелестью вековых традиций и бесчисленных преданий и легенд. Начало Карули относится к X веку. Легенда гласит, что к преподобному Афанасию пришел на покаяние разбойник и попросил у него благословения на пустынную жизнь.

– Много грехов совершил, много душ невинных загубил, святый отче!.. Назначь мне место и покаяние самое строгое. Буду переносить все, чтобы спастись!

Великий авва внял просьбе грешника и, благословив, направил его в самую глухую из всех афонских пустынь, на вершину отвесной прибрежной скалы, господствующей над морской бездной архипелага с южной стороны Святой Горы. Высоту эту, считая от моря до отшельнических келий, определяют до 800 метров, причем некоторые из пустынников, чтобы спуститься вниз, проделывали опаснейший путь, передвигаясь по веревке и упираясь ногами в обрывистую каменную стену на протяжении многих метров. Знаменитый русский путешественник по святым местам XVIII века Василий Григорович-Барский особенно ярко и образно описывает Карулю и головокружительную высоту «орлиных гнезд» ее уединенных насельников:

«К нему же уже приближающимся путь зело жесток и страшен, есть яковаго еще во всем моем путешествии не видел, яко четверть часа требе дратися и руками и ногами семо и овамо завращающися, между ужасными пропастьми каменными, над морем висящими, отнюду зрящему низу, сердце унывает и великое есть тщание шествующему да не како поползнется в пропасти. Со многою нуждой и терпением тамо живущие восходят и нисходят обременении суши, обаче терпят Господа ради да и в вечной жизни имуть мзду».

Я решил исполнить свой паломнический долг перед Карулей во время одного из пребываний своих на пристани Дафни, откуда легче всего отправиться туда вдоль морского берега. И с особым удовольствием вспоминаю теперь это плавание по волнующемуся морю, разнообразие причудливых очертаний диких и скалистых берегов и туманные морские дали с противоположной стороны. Не забуду и чистого, светло-голубого неба, тогда венчавшего нашу небольшую группу во время пути, вместе с ярко горевшим над головой солнцем, палящие лучи которого умерялись морской влагой. Незабываемые переживания, неизгладимые впечатления!.. Высоко-высоко на скалистом обрыве высится вдали неприступным средневековым замком живописный греческий монастырь Симонопетр. Затем наша лодка тихо прошла мимо монастыря Григориата, с изумительной живописностью точно повиснувшего в мареве южного воздуха. А за этими двумя орлиными гнездами следовали монастыри Дионисиат, Св. Павел и еще какие-то приюты отшельников, уцепившиеся за выступы скал.

– Страшно и смотреть! – услышал я замечание одного из спутников. – А вот живут же там наши братья. До скончания своего века живут и подвизаются во славу Божию. А поглядишь, вот-вот оборвется в море их гнездышко!

Я молчал, слушая эти простодушные замечания моего спутника и продолжая в то же время, как зачарованный, смотреть на настоящее чудо Карули, многочисленные каливки которой по мере приближения нашей лодки вырисовывались все яснее на сером граните скал.

– Вот так они поднимаются туда на веревке, – продолжал монах. – Вы видите веревку? Вот, извольте приметить. Она правее черных камней тянется… По веревочке же им и пищу посылают, отшельникам нашим. У веревки на конце корзиночка, ну и кладут в нее проплывающие… Иные каливиты из этих гнездышек лет по десятку не выходят: так там и живут годами в посте и молитве.

Наша лодка остановилась у камня невдалеке от тропинки, ведущей к одному из древнейших скитов – Св. Анны, расположенному среди громадных нависших утесов. Мы вышли: я, мой провожатый и еще один монах, направлявшийся из Св. Пантелеимона тоже на Карулю. Знакомство с последним оказалось для меня особенно ценным: этот схимонах, отец Никодим, был учеником известного всему Афону карульского отшельника, иеросхимонаха Феодосия, которого я очень хотел повидать.

– Вот немного отдохнем на камешка х, а потом и двинемся с Богом! – приветливо сказал отец Никодим. – Понесу сухари своему старцу.

Только теперь я заметил, что с отцом Никодимом был некоторый дорожный груз в виде мешка с сухарями.

– Вы мне и свой чемоданчик извольте! – любезно предложил он, забирая последний и к нему присоединяя еще и большой зонтик моего спутника, иеродиакона Афанасия. – Мне подниматься туда дело привычное, а вам впервые все же будет трудновато.

И отец Никодим легко пошел вперед и вверх, перепрыгивая как коза с камня на камень и, по-видимому, не прилагая особенных усилий для достижения еще далекой от всех нас цели. А мы следовали за ним, но, о Боже, сколь отличным являлось это наше движение.

Солнце палило нестерпимо. Но укрыться от лучей его не было возможности: все было скалисто, раскалено. Останавливались мы с иеродиаконом Афанасием почти после каждых 10–15 шагов, иногда судорожно хватаясь за выступы скал, тяжело дышали и немало мешали отцу Никодиму, принуждая его невольно задерживать свой прыткий ход и докучая ему разговорами и расспросами. Но особенно тяжело было подниматься вверх моему тучному спутнику, беспрестанно утиравшему огромным платком свое лицо. Он положительно задыхался от трудности восхождения. Что же касается меня, то при каждой остановке я находил прекрасное средство почти немедленно забывать эти трудности: стоило мне обернуться – и тотчас же я делался созерцателем неописуемой красоты, все время находившейся за моей спиной во время хода. Позади меня было море с его зеркальной поверхностью вод, дремавших в волшебном полусне под золотыми лучами полдневного солнца. А над всем этим царством красок и света стояли громадные иссиня-темные прибрежные скалы, у ног которых играли и плескались прозрачные волны. Но плескались они тихо, как бы боясь нарушить царившую вокруг тишину этих удивительных мест.

А мы поднимались все выше и выше, оставаясь в полном неведении о том, куда вел нас неутомимый монах и где нам удастся остановиться на более продолжительное время. Но вот, вдруг раздался веселый и звонкий окрик нашего вожатого, показавшийся даже несколько странным по своей простоте в обстановке всего окружающего нас величия.

– Отец Дорофей! А, отец Дорофей! – прозвучало впереди нас. – Веду к вам дорогих гостей-землячков! Выходите-е-е!..

Наш отец Никодим кричал куда-то влево, в направлении к почти отвесному склону горы, находившемуся от нас уже совсем близко. Тропинка в это время свернула влево, и энергичный отец Никодим внезапно исчез за какими-то кустарниками, а через минуту до нас снова донесся его голос, вторично окликавший отца Дорофея. Но последнего так и не отыскали: по уверению отца Никодима, он пошел за «дровишками».

Передохнув, мы двинулись дальше. Тропинка взбегала все выше и круче, а повороты ее были все чаще и неожиданнее. И вдруг перед нами сразу открылась каливка, положительно как бы прилипшая к основанию громадной каменной стены. Отец Никодим, по-прежнему не обнаруживавший признаков усталости от восхождения, радостно стоял теперь перед наглухо закрытой дверцей каливки, наполовину скрытой под гирляндами какого-то вьющегося растения. Он взывал по-уставному, но никто не откликался изнутри.

– Видать, молится старец, – пояснил он. – Ну, да ничего, откроет. И он вновь постучал в глухую дверцу, повторяя обычную молитву. За калиткой послышались старческие шаги, прогремел отодвигавшийся засов – и вслед затем на фоне темного четырехугольника открывшейся дверцы появилось перед нами прекрасное лицо старца-пустынника, одно из замечательнейших человеческих лиц, какие мне приходилось видеть в жизни. Оно было чистым, открытым, обрамленным белыми, как лунь, волосами головы, с такой же белой бородой, ниспадавшей на ветхую монашескую ряску. Но что было самым замечательным, самым чарующим на этом светлом старческом лице – это лучистые и ясные глаза, которыми он как бы обнимал и привлекал к себе всякого приближавшегося. Привлекательна была и его добрая, детски ласковая улыбка, как бы озарявшая все вокруг каким-то нездешним тихим светом.

– Милости просим, дорогие гости! – прозвучал тихий приветливый голос. – Прошу вас… Входите с Богом!

Старец о. Феодосий

Это был прославленный афонский старец-отшельник, иеросхимонах отец Феодосий, в далеком прошлом воспитанник Казанской духовной академии и ее профессор. Впоследствии по глубокому духовному устремлению он удалился на Афон, а затем ушел в отшельничество на Карулю. Здесь, проводя время в посте и уединенной молитве, он не чуждался и богословских вопросов, углубляясь в них и ведя очень интересную полемическую переписку с выдающимися учеными богословами: митрополитом Антонием (Храповицким), профессором Н. Н. Глубоковским, Доброклонским, Титовым и др.

Я спустился в его крошечную, но чистенькую келийку и всецело погрузился в созерцание этого замечательного человека. Я старался понять отца Феодосия, присматривался внимательно и серьезно, боясь пропустить какое-либо его слово, какой-либо случайный ответ. И в то же время с истинным восхищением следил за его спокойными движениями и тихим светом его взгляда. И, делая все эти наблюдения, я вскоре убедился в одной непреложной истине: тихий и приветливый старец, отец Феодосий был человеком исключительным, необыкновенным, выходящим из ряда других людей по сочетанию тех добродетелей, какие так и излучало от себя все его существо, казавшееся таким простым и несложным. Чистота душевная и телесная, целомудренное сердце, непоколебимая и горячая вера во все то, во что должен верить истинный подвижник, детская простота и полное доверие к людям – все это выявлялось из слов и жестов старца. И не было никакого сомнения, что все добродетели отца Феодосия были прочно спаяны в одно прекрасное целое одним живительным цементом, а именно любовью о Христе, соединенной с незыблемой верностью православию.

Но старец приобретал свои духовные богатства ценой нелегкой. О его неусыпном трудолюбии, непрерывной молитве, полной нестяжательности, высокой степени воздержания в пище и совершенном отсутствии честолюбия много рассказывали в разных обителях Афона.

– Батюшка Феодосий Карульский – это вода в чистом озере, – сказал мне один из святогорцев. – Чистая вода с зеркальною гладью… Вот это и есть отец Феодосий. А небеса-то Божьи в этом зеркале и отражаются… Вот и все!

Удивительно мудрые сравнения можно услышать из простодушных монашеских уст.

* * *

В то время, когда я был увлечен первой беседой с отцом Феодосией, монахи заботливо хозяйничали на крошечной площадке, где под виноградным навесом вкопан был старенький столик. А вскоре, узнав о нашем прибытии, к пустынному приюту старца подошли его соседи: отец Досифей и отец Иоиль. Добросердечный и гостеприимный отец Никодим, ученик старца, деловито суетился под нависшей скалой над закоптелым и помятым самоваром, который вскоре и закипел, к удовольствию присутствующих. И мы стали пить чай под грозно нависшей скалой на крошечной площадке, где был сооружен виноградный навес над покосившимся столиком. Закусывали сухарями – обычной пищей местных подвижников. Было больше чем скудно, но в памяти сохранилась приятная беседа, какую мы вели сообща в те часы… Время летело незаметно. И, улучив минуту, я удалился с отцом Феодосием, посвятившим мне два часа для личного собеседования.

Каруля. Келии отшельников над морем

Не забуду я этого разговора, оставившего неизгладимый след в моей душе. Он касался исключительно вопросов моей личной жизни, но как хорошо понимал старец эту мою жизнь, протекавшую от него так далеко среди мирской суеты! Какие простые и в то же время мудрые советы преподал он мне из глубины своего афонского уединения! И тогда понял я, какое великое благо представляет собой для христианского мира подлинное отшельничество и старчество во Христе, каких духовных высот могут достигнуть его истинные и достойные служители.

Затем отец Феодосий повел меня в свой крошечный «храм»-пещерку, и я простоял в нем вечерню. Церковка, прилепившаяся к скале, не превышала нескольких шагов в длину и ширину, гнездилась высоко над крутым скатом. Но чувства благоговения и высокого настроения владели сердцем во время молитвы в этом храме. Тихо мерцали восковые огарочки перед ликом закоптелых икон, проникновенно звучали слова молитв. А за спиной, за выходом из этого скромного дома молитвы простиралось бескрайное море и синели суровые горные склоны, такие далекие и чуждые всему суетному миру. И, выстаивая богослужение в церковке отца Феодосия, я совсем позабыл о своей усталости от тяжелого подъема на карульские высоты, почти валившей меня с ног еще так недавно.

Когда вечерня окончилась, я не мог удержаться, чтобы не побеспокоить старца новой просьбой еще побеседовать, что он и исполнил с прежней охотой и любовью. Мы уселись у входа в келийку старца и, глядя на море и прильнувшие к скалам каливки, стали беседовать как очень давние знакомые и друзья. Я обратился с вопросом: возможно ли спастись, живя в миру? Выслушав мой вопрос, старец немного задумался, а затем ласково сказал:

– В этом случае повторю лишь слова моего учителя, оптинского старца, который на подобный вопрос мудро ответил, что в своих решениях нужно руководствоваться здравым рассуждением, основывающимся на заповедях Господних. Но при этом нужно помнить, конечно, что и все добродетели крайне нужны тем, кто ищут Бога. Но мы знаем и то, что многие измождали свои тела, удалялись в пустыню, усердно ревновали в трудах, любили нищету и, несмотря на все это, падали, склонившись на зло, и делались достойными осуждения. Причина этому, что они не обладали добродетелью рассуждения и благоразумия, ибо эта добродетель направляет человека по прямому пути и удерживает его от уклонения. Рассуждение есть око души и ее светильник. Рассуждение есть поэтому и главная добродетель, по определению святого Антония Великого, а потому нужно руководствоваться здравым рассуждением, основывающимся на заповедях Господних и на любви к ближним. Удалившись от мира и покинув семью, человек далеко не всегда находит покой душе своей. Подвиги нищеты и самоотвержения могут только отдалить от Бога. Помогайте по усердию бедным, соблюдайте уставы Святой Церкви – и получите желанный мир душе, и будете жить во славу Божию.

Таков совет высокой и практической мудрости, преподанный святогорскому паломнику.

* * *

Время летело, а я готов был слушать отца Феодосия еще и еще. Но вот он поднялся и с ласковой улыбкой сказал:

– Теперь простите, простите меня, грешного. Вот и солнышко уже заходит…

Огненный его шар действительно уже скрылся за горами, и краски приближающейся ночи быстро покрывали морскую даль. Отец Феодосий удалился в свою келийку и, как я узнал от отца Никодима, далеко не для отдыха и сна.

– Он еще молиться будет часа два, батюшка-то наш, – с любовью сказал его преданный ученик. – Редкий подвижник!.. От него только и учиться нам, грешным монахам.

Стал накрапывать дождик, и я решился дожидаться утра при келии добрейшего отца Феодосия, выбрав себе для ложа доски около отвеса скалы под церковкой старца. Дверь оставалась открытой. Ночь была теплой и тихой, с темным небом, усеянным мириадами звезд. Я улегся, но сон долго не приходил ко мне: слишком необычны были впечатления минувшего дня, из коих самыми сильными были беседы с благостным старцем. Их приходилось не только помнить, но и подлинно переживать впоследствии.

Под конец я все же заснул, убаюканный чуть слышным шумом моря и ласкового ветерка, дувшего со стороны афонских скал. А на рассвете мы уже двигались дальше, направляясь в Кираши.