Глава пятая. Галки на крестах
Глава пятая. Галки на крестах
Разговор этот крайне важен и для судьбы Дивеева, России и для судеб всего мира так же, как и сама встреча матушки Александры и Серафима, – судьбоносная встреча. Промыслительная. И это подчеркнуто характером обстановки, совершенно не соответствующей ее важности: келья-нора, наполовину ушедшая в землю, маленькие, подслеповатые, с паутиной по углам оконца, грубо сколоченный стол (наверняка покачивается, если обопрешься: одна ножка короче других), такая же лавка из наскоро обстроганных досок и – мировые судьбы: казалось бы, как-то не вяжется. Нет, именно вяжется, завязывается, стягивается в узелок. Невольно вспоминается евангельское: камень, который отвергли строители, он ведь тоже был скошенный, бугристый и неровный, не того размера, вот они и…. Да, осмотрели со всех сторон, а может, и не осматривали, лишь небрежно глянули: не годится.
И – в сторону.
Вот и здесь то же несоответствие внешнего вида внутреннему значению. Так, наверное, зачинается все великое. Прозябает, словно брошенное в землю зерно. А земелька-то скудная, высохшая, каменистая – и не веришь поначалу, что зерну суждено прорасти…
Нам известен путь, который проделал до этой встречи Серафим: Курск – Киев – Саров – Дивеево. Для нас уже ясно, что он избран и ведом на этом пути, что весь отдан на исполнение высшей воли. А матушка Александра? В ее судьбе распознается то же избранничество и водительство.
В судьбе Александры Дивеевской распознается избранничество и водительство
Если писать роман об этой удивительной подвижнице, то стоило бы, наверное, начать с картины, которая словно ничем не предвещает дальнейшего пути Агафии Семеновны Мельгуновой, как ее тогда звали, очень богатой помещицы, полковницы, высокой, статной, в чем-то усвоившей командирскую манеру мужа, привыкшую повелевать, даже покрикивать на своих многочисленных приказчиков, нянек, приживалок, слуг и прислужниц. И вот обычный июньский день в одном из ее поместий – Рязанской, Владимирской или Ярославской губернии.
Крутя над головой солнечный зонтик, она прогуливается по старинному парку, любуясь мраморными статуями, с которых лишь недавно сняли дощатые футляры и обматывавшие их холсты. Останавливается, поднимает голову, козырьком приложив ко лбу два украшенных перстнями пальца, рассеянно смотрит в небо – сквозящую синеву меж березовых веток. Затем рассматривает в лорнет жука, переползающего посыпанную гравием дорожку, и пытается создать ему препятствие носком сапожка. Иногда садится на скамью, выбрав место посуше и подложив вышитую подушечку, с легкой, сдерживаемой зевотой (собиралась читать, да не хочется) раскрывает французский роман – страничка заложена проеденным гусеницей дубовым листком. Но ее зовут пить чай на веранду, где уже подан пышущий жаром самовар, конфеты в большой коробке, сдобные печенья и маленькие пирожные (они так удаются повару Василию, просто тают во рту). Также распечатана банка вишневого варенья и нарезан тонкими ломтиками лимон, по которому ползает золотистая оса, выхваченная лучиком света, косо падающего из ромбовых переплетов окна.
Рядом с нею за столом – муж, отпущенный из полка на неделю, и маленькая дочь. Полковник рассказывает, какая у них приключилась смешная история со штабным писарем, вложившим в конверт не ту депешу, а дочь болтает ногами и дразнит под столом кошку. Словом, обычная утренняя сцена. И вдруг странное выпадение: он говорит, губы шевелятся, округляются, смыкаются, а она не слышит, только нестерпимо звенит в ушах.
Затем веранду, стол, самовар словно раскручивает спиралью и куда-то уносит, и вместо этого распахивается видение: ей чудится убранная черным крепом зала, горящие свечи, скорбные лица, цветы, венки и посередине гроб, который сейчас понесут в церковь на отпевание.
Агафии Семеновне становится дурно, ей трут виски, приносят воды, подносят под нос смоченную чем-то ватку, ее обмахивают веером, над ней хлопочут мамки и няньки. Обморок (все принимают это за обморок) быстро проходит, но после всего этого привычная для нее, спокойная, размеренная жизнь уже не восстанавливается, рушится, распадается. У Агафии Семеновны внезапно умирает муж, ничем особо до этого не болевший, румяный, розовощекий, лихо закручивавший усы. Он любил провести ночь за картами, попыхивая турецким кальяном, а утро начать с шампанского, посылал к черту именитых врачей, домашних лекарей, бабок-шепталок и если лечился, то лишь от изжоги или ячменя на глазу, да и то верным средством от всех болезней – неизменным стаканом водки. А тут вдруг слег и в одночасье умер, словно кто-то перерубил его жизнь, как натянутый конский волос.
Похоронив мужа, содрогнувшись от зрелища свежевскопанной земли, сомкнувшейся над его гробом, созвав родственников на поминки, девятый и сороковой дни, вволю выплакавшись, нагоревавшись, Агафия Семеновна приготовилась к прежнему течению будней (надо было думать о дочери) и внезапно удивилась странной пустоте, образовавшейся в жизни. И за столом пусто, и на диване, где муж когда-то любил прилечь, пусто, и у зеркала, перед которым брился, пусто. Казалось бы, и не особо любила она супруга, у нее бывали с ним тяжелые объяснения, после которых они ложились спать в разных комнатах. А вот не стало его, и такое чувство, словно сползает со стола скатерть… да, скатерть с посудой, чашками, блюдцами, а ей лень даже протянуть руку и поправить ее, поскольку все пусто и бессмысленно, и скатерть, и чашки, которые сейчас разобьются вдребезги, на мелкие осколки, и она сама, и все что ее окружало.
И вдруг она поняла: ей не то чтобы не хватало его, а для нее обнаружилась пустота собственной жизни, похожая на гладкую поверхность стола, – пустота, лишь прикрываемая этими тяжелыми объяснениями, вечными хлопотами по хозяйству, тасканием за чубы слуг, выговорами приказчикам. Да, ей дана над ними власть, она богата, способна удовлетворить все свои прихоти и капризы, но при этом ужасающе бедна, поскольку лишена главного, к чему стремится душа. Но что же это главное? Она не отважилась назвать, чтобы не обмануться, и только решила пожить немного… в монастыре, где когда-то бывала проездом и ее так поразило благочиние службы, огоньки свечей, тишина липовых аллей, черные галки на крестах, покой и умиротворение.
И вот вместе с дочерью она отправилась в киевский Флоровский монастырь – якобы пожить там немного, успокоиться после похорон, отдохнуть. Отправилась с одобрения родственников и не вернулась оттуда. Не вернулась, поскольку поняла, что сюда она всю жизнь стремилась, здесь ее истинное место. Вскоре приняла постриг с именем Александра, и началась ее монастырская жизнь, службы, ночные бдения, посты и… радость, истинная радость, которой она не знала раньше и не поверила бы, если б сказали, что такая возможна. Радость от единения с Богом и самой собой, но не той, какой была раньше, а новой, преображенной, истинной. Командирские черточки ее характера смягчились, сгладились, властолюбие, стремление повелевать напрочь исчезли, и, по-евангельски обнищав духом, она обрела высшую отраду в послушании. Ее поза – опущенные руки и склоненная голова – выражала смирение и покорность. Только и слышалось от нее: «Как скажете», «Как прикажете», «Как велите».
И от этого осеняла душу несказанная благодать.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.