Глава пятнадцатая. Гость

Глава пятнадцатая. Гость

И вот однажды час пробил, хоть и не привычным боем часов отмеренный, не стрелками на циферблате, а самой судьбой. Пожаловала к ней игуменья матушка Мария, большая, грузная, вся в черном, с медным крестом на груди. Видно, ногами опухшими мается, слегка прихрамывает – вот и на клюку опираться приходится, наваливаться всем телом, аж поскрипывает клюка, вот-вот надломится, да и пот со лба утирает. Но при этом губами слегка шевелит, четки кипарисовые, истертые правой рукой перебирает. Молитвенница.

Пожаловала матушка Мария не одна, а с гостем, в Дивеево недавно прибывшим, но сразу показавшимся своим, принятым здесь, желанным (Дивеево-то не всякого принимает). Сквозящий пух седых волос, белая, с льняным отливом, чуть-чуть в желтизну борода, хорошее, открытое лицо – Сергей Александрович Нилус.

– Что, хозяйка, не прогонишь? – спрашивает матушка басовито, с одышкой – А то вот нагрянули… Сейчас будем чаю просить, да покрепче – мороки-то тебе.

– Что вы, матушка! Какая морока! Радость!

Елена Ивановна их с подобающим почетом встретила. С матушкой расцеловалась, а гостю низко поклонилась. Он, несколько смущенный, тоже поклонился с рукой прижатой к сердцу. Елена Ивановна тотчас и на стол накрыла, самовар вскипевший принесла, распечатала варенье крыжовенное, печений всяких, конфет, маком усыпанных баранок для дорогих гостей припасенных, из буфета достала. Перекрестились на иконы, чинно уселись и повели разговор о благоухании дивеевском – старце Серафиме, его подвигах и чудесах, непрестанном об обители попечении. Конечно, и о Николае Александровиче покойном, «служке Серафимовом», добрым словом вспомнили.

И во время того разговора матушка Мария ей глазами подает знак: мол, показывай гостю короб. Показывай смело, не сомневайся: свой человек – за него и поручиться можно смело. После этого какие ж сомнения! Елена Ивановна выпрямилась, встала из-за стола, старый зипун с сундука откинула, крышку подняла: извольте.

– От Николая Александровича, мужа моего, остались бумаги. Как он умер, я по дому-то все собрала, – сказала она, глядя то на гостя, то на матушку Марию и сверяя с ней каждое слово, испрашивая на него одобрения.

– Да тут целый архив семейный! Смотрю, какие-то счета вклеены, письма… – сказал гость, с вежливым, но несколько рассеянным вниманием перелистывая самую верхнюю тетрадь и еще не совсем понимая, чем этот архив может быть ему полезен и интересен.

– Не только счета и письма, сударь… – Елена Ивановна терпеливо ждала, что он все же заметит нечто, укрывшееся от поверхностного взгляда.

– А, вижу! – Сергея Александровича что-то привлекло, заинтересовало, он приблизил тетрадь к глазам. – Только почерк уж больно…торопливый… О чем это? О чем ваш муж здесь пишет?

Елена Ивановна и матушка Мария переглянулись, уступая друг дружке право поведать гостю то, что его наверняка обрадует, а то и вовсе осчастливит. Наконец Елена Ивановна произнесла с особым, значительным, затаенно горделивым выражением:

– А о том, что слышал от батюшки Серафима. Его подлинные слова тут в точности переданы.

И тут-то Сергей Александрович сразу все понял, уразумел…

Так короб с бумагами покойного Николая Александровича Мотовилова оказался у Нилуса: он его тогда из Дивеева-то и увез. Напоследок Елена Ивановна показала Сергею Александровичу прижизненный портрет старца, снятый с него по усиленной просьбе ее мужа (старец долго не соглашался). В мантии и камилавке, опираясь о посох, он смотрит вдаль, провидя будущее России. Долго разглядывал его Нилус…

Короб же увез к себе в деревню как величайшую драгоценность, ниспосланный свыше дар, счастливое обретение. Счастливое потому, что имел Сергей Александрович прирожденную страсть к писательству, по натуре был книжник, искатель, неутомимый собиратель и цену документальным свидетельствам знал – тем более свидетельствам о благоговейно чтимом им старце Серафиме, который исцелил его от тяжкого недуга (исполненный благодарности за это, он и приехал в Дивеево).

Дома, перед распахнутым в сад окном, под упоенное щелканье, цокот и звонкие рулады птиц он стал неспешно разбирать бумаги. Каждую подолгу держал в руках, разглаживал морщинки, разгибал уголки. Пристально вглядывался, вчитывался с лупой в руках, расшифровывал по буквице лихорадочные, взметенные каракули, как штабной шифровальщик разгадывает мудреную тайнопись. Ведь ревностный «служка Серафимов» старался угнаться за речью старца, спешил, и целая фраза вытягивалась у него в сплошную нитку, почти без очертаний букв, слова превращались в прочерки, так что ничего прочесть было невозможно, и Сергей Александрович лишь напрасно щурил, а затем вытирал платком слезившиеся от напряжения глаза. Решительно невозможно. Пустая затея. Ничего не выйдет. Подступало отчаянье и вдруг… нисходило прозрение, осеняла счастливая догадка, и то ли ангел высветлял то, что казалось темным и неразборчивым на бумаге, то ли сам батюшка Серафим тайным лучиком высвечивал…

В итоге Сергей Александрович расшифровал, заново аккуратно переписал, выбелил черновые записи Мотовилова. И рассмеялся, довольный, заметив у себя в бороде голубиную пушинку – напоминание о том, как расчищал короб, выгребал из него мелкий сор и труху. Составил опись бумаг – по названиям и сам поразился тому, какие там сокровища, жемчужины, чистейший бисер: беседы, поучения, предсказания и пророчества богоносного Серафима.

Вот эти – о будущем Дивеева, как отстроится оно, украсится, засверкает куполами соборов, а перед концом времен даже станет Лаврой. Эти – о судьбах царской династии, будущих венценосцев русских и самой России: хоть и кровью умоется, но Господь до конца погибнуть ей не даст, ради Православия ее сохранит. Старец Серафим предсказывал и Крымскую войну, и революционный пожар, и гражданскую смуту, когда брат встанет на брата, и гибель тысяч невинных, в безымянных ямах погребенных, и неслыханные по своей жестокости гонения на церковь.

Но при этом «служка Серафимов» удостоился также усладительной беседы старца о главной цели христианской жизни – стяжания благодати Святого Духа. И по его молитве сам сподобился обрести эту благодать, в тишине, благоухании и радости душевной явленную…

И вот среди мотовиловских бумаг попалась Сергею Александровичу одна, озаглавленная – «Великая дивеевская тайна». И как ни привык Сергей Александрович ко всему таинственному, встречавшемуся в бумагах, тут невольно вздрогнул и с трепетом перекрестился, словно предчувствуя, что его ждет откровение, может быть самое дивное и непостижимое. Прикрыл окно, чтобы приглушить птичий гомон. Долго читал, взвешивая каждое слово, пытаясь проникнуть в его сокровенный смысл. И когда прочел, замер от прикосновения к чему-то божественному и страшному, опаляющему, как видения Апокалипсиса: Серафим ВОСКРЕСНЕТ.