Странствия и страдания ибн Фадлана

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Странствия и страдания ибн Фадлана

За двадцать лет до того, как ал-Мас’уди взялся за свою главную книгу «Золотые луга», а именно, в апреле 922 года, на другом краю мусульманской ойкумены происходило вот что – большой торговый караван, идущий через земли тюрков-огузов из Хорезма к северным рубежам Гипербореи, сделал остановку у широкой стремнины, которую через четыре века другой прославленный арабский путешественник и географ ибн Баттута назовет «могучим полноводным потоком по имени Улу Су, или «великая река»[92]».

Это было древнее тюркское название сегодняшней реки Урал, которую арабские путешественники называли также Джайх или Яик. Река, известная греческим и евразийским купцам уже сотни лет, выглядела тем холодным апрельским днем точно такою, какой она впоследствии явилась знаменитому ибн Баттуте. Однако мало кому тогда был известен человек, стоящий теперь на ее берегу и в священном страхе наблюдающий, как стремительное течение Яика, раздувшееся от таяния степных снегов, губит верблюдов, лошадей и людей, рискнувших на переправу в ту пору высокой весенней воды.

Этого человека звали Ахмад ибн Фадлан, и он был секретарем посольства, направленного правившим с 908 года по 932 год аббасидским халифом ал-Муктадиром к царю волжских булгар. Он, прибывший в эти суровые и дикие места из Багдада, самого большого и просвещенного города мира, с великолепием которого могла сравниться разве что Кордова в мусульманской Андалусии, впоследствии напишет об этой переправе в дневнике своего путешествия:

«Это самая большая река, которую мы видели, и она с самым быстрым течением. И действительно, я видел, как перевернулся дорожный мешок при переправе, и люди потонули. И вообще, при переправе через нее мы потеряли много людей, верблюдов и лошадей. Мы переправились через Джайх с большим трудом[93]».

Дорожный мешок из верблюжьей кожи, набитый одеждой и товарами, был главным средством переправы через многочисленные реки. Он становился утлым плотом, на который садилось от четырех до шести человек, гребущих деревянными шестами. При сильном течении река выносила людей на противоположный берег, где хотела, и погибнуть на таком плавсредстве можно было запросто. Однако караван, хоть и с большими потерями, переправился на другой берег и некоторое время отдыхал от ужасов переправы на привычном для всех караванов месте. Впереди было еще много рек и опасностей, как, впрочем, и позади: за спиной ибн Фадлана был проделанный уже путь через пустынное заснеженное плато Устюрт, но он не оглядывался назад. Дорога из Багдада через Хорезм и земли огузских язычников, эта великая и древняя караванная дорога, была, при всех ее тяготах и тревогах, давно известна как арабам, так и тюркам далекого севера.

Можно, наверное, исторически допустить, что хорезмийские караваны, отправлявшиеся из мусульманских земель в страну Северного Мрака, не рисковали переправляться через бурные реки в незнакомых местах и придерживались уже разведанных переправ, как бы они ни были трудны и опасны. Если мы наложим возможный маршрут каравана, с которым шло посольство Халифата, на современную географическую карту, то увидим, что место его переправы через Яик, скорее всего, совпадет с местоположением находящегося ныне в Казахстане города Уральска или, как он назывался в 1775 году, Яицкого городка. Этот городок, как указывают русские летописи, был основан яицкими казаками в 1613 году, однако, как и во многих других схожих случаях, казаческая крепостца, вероятнее всего, строилась на уже давно известном и относительно обжитом месте.

То же самое можно сказать и про город Самару, которая была основана, согласно официальной российской хронологии, казаками в 1583 году. Однако Самарская Лука была заселена и обжита много раньше, еще в VII веке, не говоря уже о том, что во времена Золотой Орды здесь также проходили многочисленные торговые суда и караваны, соединявшие, как и в былые века, мусульманский Юг с христианским и языческим Севером.

Река Урал и сегодня, несмотря на интенсивный водозабор для жилых и производственных нужд и всегда сопутствующее человеческой деятельности обмеление, это весьма полноводная и сильная река. Какою же она была в 922 году, когда ее увидел ибн Фадлан? Некоторое впечатление об этом можно получить, зная, каким был Яик-Урал в XIX веке, до начала всяческой индустриализации. Вот что писал об этом иследователь уральского рыболовства Н. Я. Данилевский:

«Урал есть единственная в мире большая река, исключительно предназначенная для рыболовства, которому принесены в жертву все прочие услуги, оказываемые человеку текучими водами. На нем нет ни судоходства, ни сплава лесу (по крайней мере, ниже учуга[94]), ни движимых водою мельниц. Во весь год почти нельзя увидать на нем одной лодки, плывущей не с рыболовной целью. Самый переезд через Урал весьма затруднителен. На всем пространстве от учуга до моря, что составит около 500 верст по прямой линии, с извилинами же реки почти вдвое, устроен только один мост у самого Уральска и один паром у Гурьева – два пункта, где бывает значительная мена с киргизами… Если нужно бывает переправиться через Урал с возами, как, например, для отправления весной на Черхальское морце, или для сенокошения по заливным местам левого берега, то связывают две или три бударки, настилают на них вместо помоста плетень, а на носу и на корме каждой бударки садится по человеку с короткими и широкими веслами, и паром готов. При таких, можно сказать, даже преувеличенных предосторожностях, рыба находит в Урале до поры до времени полное приволье и совершенные тишину и покой».

Если даже во времена Н. Я. Данилевского единственной переправой через Урал в его среднем течении был мост в Уральске, то тем более вероятно, что здесь же находилась в древние времена и караванная переправа. И вполне возможно, что первое поселение, из которого впоследствии вырос Уральск, образовалось именно в том месте, где на слиянии Яика с речкой Чаган приходили в себя, считали потери и снова готовились в путь хорезмийские караванщики.

Если это так, то удивительная символика видится нам в том, что именно в том месте, где для ибн Фадлана и его спутников открылись врата в будущие пределы Северного ислама, стоит город, который вместе с Оренбургом, Троицком, Уфой и Казанью стал в XVIII–XIX веках светочем мусульманского просвещения в Российской империи.

Но почему караван ибн Фадлана предпочел с риском для жизни людей и сохранности товаров переправиться через Яик и многие другие реки и речки Седьмого Климата вместо того, чтобы воспользоваться волжским путем или хотя бы нижним, более спокойным течением того же Яика? Ответ достаточно прост: мусульманский караван двигался в обход хазарских владений. Во-первых, с тем, чтобы не стать жертвой политической напряженности между Хазарией и арабским Халифатом, а во-вторых, чтобы съэкономить на пошлине, которую непременно надо было бы уплатить на хазарской таможне.

Взаимная неприязнь между двумя государствами то вспыхивала, то гасла, и как раз в дни посольства между Хазарией и Халифатом опять пробежала черная кошка. Сам ибн Фадлан узнал об этом уже в Волжской Булгарии. Впоследствии он записал в своих путевых заметках:

«Когда в 310 (922) году до хазарского кагана дошла весть о том, что в усадьбе ал-Бабунадж (еврейский квартал в одном из городов Халифата) мусульмане разрушили синагогу, он приказал снести (в Итиле) минарет мечети, казнил муэдзинов и сказал: «Если бы я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной неразрушенной синагоги, я обязательно разрушил бы и мечеть[95]».

Скорость, с которой к ибн Фадлану пришла весть о разрушении минарета в Итиле, поражает и доказывает, что взаимные связи между мусульманами по Волге были налажены очень хорошо. Посольство прибыло в Булгарию 12 мая 310 (922) года по Хиджре – этот год начался по мусульманскому летоисчислению только 1 мая[96]. Известие о событиях в Итиле достигло Болгара по воде меньше, чем за две недели. Однако сухопутному каравану, с которым шло аббасидское посольство, понадобилось еще более полутора месяцев, чтобы пройти от Яика в Булгарию сухопутным путем.

Таким образом, посольство явно избегало заходить на хазарскую территорию. Помимо сиюминутных неприятностей, слишком живо в памяти мусульман Халифата нападение русов-варягов на прикаспийские города в 913 году. В этом набеге мусульмане винили и хазарского кагана, который дал русам разрешение на проход в Каспий, хотя, судя по историческим данным, каган был введен в заблуждение продекларированными и якобы чисто коммерческими целями русов.

Конечно, русы прошли в Каспий, как утверждают современники, на 500 боевых ладьях, и одно это уже должно было встревожить хазарские власти. Впрочем, мысль погулять на приволье могла придти русам в голову уже позднее, когда из ладьи уже закачались на вольнах Каспия.

Такое случалось с варягами и через сто лет: скандинавская «Сага об Олафе» рассказывает, как в 1026 году варяги Халогаландер Карл и Тор Хунд отправились в Биармию в устье Двины, где, как честные купцы, купили меха на местном знаменитом торжище. Когда они уже уплывали восвояси, им вдруг пришло в голову, что их уже не связывает никакое соглашение о мирной торговле. Они преспокойно вернулись на торжище уже как морские разбойники, разграбили богатые захоронения и местный храм, а на обратном пути перессорились между собой. Карл был убит, его ладья была разбита, и Тор один вернулся домой с добычей[97]. Если так вели себя варяги, многие из которых в начале XI века уже знали христианство[98], что было взять с русов-язычников начала X века, которые исправно делали то, чему учили их отцы и деды?

Времена в любом случае были беспокойные и для торговли, и для дипломатической деятельности. На далеком западе Кордовский эмират уже готовился к полной независимости, которую халиф Абд ар-Рахман III провозгласил в 929 году. В Африке с 909 года набирал силу Фатимидский Халифат, войска которого в 915 году вторглись в Египет. В Иране и сопредельной Согдиане шло восстание за восстанием; один мятеж сменял другой, и местные правители сохраняли верность халифу правоверных разве только на словах, во всем остальном действуя по собственному усмотрению и назначая собственных сыновей наследными монархами вверенных им областей и стран.

Карматский мятеж в южных областях Халифата тоже набирал силу, и в 919–920 году войска этих «мятежников Судного дня» даже взяли Басру. Интересно, что среди всех этих тревожных перемен исламское общество продолжало не только жить и трудиться, но и достигать все новых и новых успехов в науках, искусствах и богословии. Как писал об этом известный британский ориенталист, преподобный Уильям Монтгомери Уатт,

«замечательно, что во всех этих политических перипетиях структура мусульманского общества оставалась относительно стабильной, что само по себе является доводом в пользу превосходства социальной системы, основанной на законах Шариата; и при всем том эта система включала в себя не-мусульман как религиозные меньшинства, находящиеся под защитой государства[99]».

Войска Халифата с переменным успехом сражались с Византией в Малой Азии, и хотя в 919 году был между Багдадом и Константинополем заключен шаткий мир, он долго не продержался. Между 919 и 944 годами прошли очередные преследования иудеев в Византии, чему немало способствовал соправитель императора Константина Багрянородного и его тесть Роман Лекапин, отстраненный от власти собственными сыновьями в 944 году. Ал-Мас’уди пишет о большом количестве евреев, нашедших в те годы прибежище в Хазарии: эти гонения безусловно осложнили взаимные отношения двух давних союзников, Хазарии и Византии. Словом, вокруг Каспийского моря было неспокойно, а купцы, как известно, не любят ни лишнего беспокойства, ни политической неопределенности.

Между тем ибн Фадлан, как и другие мусульмане каравана, хорошо знал, что в столице хазар Итиле живут и преуспевают их единоверцы, которые даже пользуются некоторыми правами самоуправления. Если бы обстоятельства были иными, и Ахмад ибн Фадлан был бы частным лицом, а не доверенным лицом Аббасидской администрации, он вполне мог бы проехать в Булгарию по Волге через Итиль, который, как ему казалось из яицких степей, был громадным городом:

«У хазарского хакана (кагана) на реке Итиль стоит огромный город. Он состоит из двух частей – в одной из них живут мусульмане, в другой – сам хакан с приближенными. Главным над мусульманами является муж из числа приближенных отроков (гуламов) хакана, который носит титул хаз. Он сам мусульманин, и судебная власть над мусульманами страны хазар и временно пребывающими там по торговым делам отдана этому отроку-мусульманину. Так что все дела рассматривает и совершает суд над ними только он один. У мусульман в этом городе есть соборная мечеть, в которой они совершают молитву и собираются в ней по пятницам. При мечети имеется высокий минарет и несколько муэдзинов[100]».

Когда ибн Фадлан, передохнув и помолясь, отправлялся в путь с яицкой стоянки, минарет в Итиле еще стоял, а муэдзины были живы и здоровы. Но человек он был опытный и знал, что в жизни всякое бывает.

И вот, пока он едет на своей верховой лошади в середине тяжело нагруженного каравана, – а вокруг него расстилаются до самого горизонта зацветающие желтыми и белыми первоцветами, обсыхающие на апрельском солнце степи, лишь иногда перемежаемые колками обнаженных рощиц, и свежий ветер весны, смешиваясь с привычными запахами конского пота и верблюжьей шерсти, веет ему в лицо, – поговорим о том, что нам известно об этом человеке, которого судьба привела стать первым официальным посланцем ислама в Волжскую Булгарию.

Известно нам о нем, увы, чрезвычайно мало, однако достаточно, чтобы хоть как-то представить и самого ибн Фадлана, и его жизненный путь. Главным источником знаний о нем стали его собственные путевые заметки, которые сохранились для нас в двух списках. Первый, короткий список был включен в собрание великого исламского биографа Йакута ибн Хамави под названием «Рисала», то есть, «предание», хотя сам ибн Фадлан называл свое произведение просто «Китаб», то есть, «книга». Второй список был обнаружен башкирским ученым и политическим эмигрантом Заки-Валиди Тоганом уже в 30-х годах двадцатого века в иранском городе Мешхеде.

Первым из ученых отрывки из книги ибн Фадлана в варианте Йакута перевел на немецкий К. М. Френ в 1823 году, но после обнаружения мешхедской рукописи появилось сразу несколько переводов и исследований, самыми известными из которых являются работы самого Заки-Валиди Тогана (1939), И. Крачковского и А. Ковалевского (1939) и венгерского ученого К. Сегледи (1952). А. П. Ковалевский, переводчик и биограф ибн Фадлана, в своей статье 1956 года утверждает, что длинная нисба, то есть, имя с указанием родословной нашего героя – Ахмед ибн Фадлан ибн ал-Аббас ибн Рашид ибн Хаммад ал-Хашими – говорит о долгом ряде арабских предков, восходящем к племени самого Пророка, Хашимитам.

Однако в самом начале книги ибн Фадлана указано не только его полное имя, но и то, что он являлся «мавали» или клиентом не только самого повелителя правоверных, халифа ал-Муктадира, но и, насколько можно судить, знаменитого мусульманского полководца, Мухаммада ибн Сулеймана (ум. в 919 г.), который в 905 году усмирил не только буйствовавших на юге Халифата карматов, но и непокорный Египет. Был ли ибн Фадлан клиентом, то есть, «опекаемым» именно этого государственного деятеля или какого-то другого, но его статус «опекаемого», «мавали», говорит как раз о его неарабском происхождении, что отмечает в своей статье о нем и лейденская» Энциклопедия ислама».

Обыкновенно статус «мавали» придавался новообращенным или вольноотпущенникам, которые могли брать имена и нисбы своих опекунов. Этим, видимо, и объясняется утверждение немецкого ученого Пауля Херрманна о том, что Ахмед ибн Фадлан был на самом деле греком, который обратился в ислам и занимал важный чиновничий пост при правительстве халифа ал-Муктадира[101], будучи к тому же его клиентом, о чем и говорит нисба ал-Хашими. Как говорит А. П. Ковалевский,

«в эпоху Аббасидов положение клиентов значительно изменилось к лучшему. В IX и X веках, когда видную политическую роль могли играть даже лица, являвшиеся по своему социальному положению рабами, положение клиента уже ни в коем случае не могло быть унизительным, особенно если его патроном был какой-нибудь знатный вельможа, а тем более сам халиф[102]».

Ибн Фадлан ко времени своего путешествия в Булгар был, скорее всего, уже зрелым, хотя и нестарым еще человеком. Так что его молодость приходилась, скорее всего, на последнее десятилетие IX века, когда у власти стоял халиф ал-Мутадид, который занимал пост повелителя правоверных с 892 по 902 год. В годы правления следующего халифа, ал-Муктафи (902–908), один из новообращенных греков Лев командовал целым рядом мусульманских морских рейдов на берега Византии во главе флотилии из 54 военных судов[103]. О положении «мавали» в это период И. М. Фильштинский в своей книге «История арабов и Халифата, 750-1517» говорит:

«Еще предшественники ал-Мутадида завели обыкновение привлекать на государственную службу образованных людей из числа перешедших в ислам христиан. Например, ал-Муваффак (брат предыдущего халифа и фактический руководитель государства) принял на службу некоего Саида ибн Махлада из христиан-несторианцев, который потянул за собой множество катибов (писцов) из числа его бывших единоверцев. И хотя через некоторое время Саид ибн Махлад был отстранен от должности за какие-то провинности, традиция привлечения на государственную службу иноверцев сохранялась. Особенно часто их использовали тюркские эмиры, не страдавшие чрезмерным религиозным пуританизмом и ценившие опытных катибов[104]».

То, что выбор секретаря посольства пал на ибн Фадлана, говорит как об уровне доверия ему со стороны багдадского правительства, так и о его мастерском владении пером, которое очевидно всякому, кто читает его путевой отчет. Если он и был новообращенным, что нельзя считать научно доказанным фактом, то его обращение свершилось, видимо, очень рано, так как на страницах своих путевых заметок он выступает как истый мусульманин, который не только знает ислам, но и умеет объяснить свою веру другим людям. Что же касается его возможного греческого происхождения, то и в этом нет ничего удивительного, поскольку сам правящий халиф ал-Муктадир был сыном гречанки, так же, как и другой халиф, ал-Мустакфи (944–946), тогда как мать следующего после ал-Мустакфи халифа, ал-Мути (946–974), была славянкой.

Если ибн Фадлан действительно был греком хотя бы отчасти, то царственная мать ал-Муктадира, влиятельная Шагиб-Саида, вполне могла оказывать ему особое покровительство.

Но каково бы ни было в действительности происхождение ибн Фадлана, судьба ему выпала не из легких. Аббасидский Халифат уже приближался к своему закату, и это отражалось как на политической стабильности внутри великой мусульманской империи, так и на личностях халифов X века.

Халиф ал-Муктадир Биллах взошел на багдадский трон еще ребенком в атмосфере дворцовых интриг и заговоров. Как говорит А. Мец,

«это был тринадцатилетний малчик, вся радость жизни для которого заключалась в том, что его избавили от необходимости ходить в школу[105]».

Вначале от его имени Халифатом правил опекунский совет, в который входили его мать-гречанка Шагиб, один из дядей и несколько главных сановников государства. Как писали современники, правление халифа ал-Муктадира было разрушительным для государства, и все достижения двух его предшественников были сведены на нет дворцовыми интригами и финансовыми махинациями.

О годах правления ал-Муктадира писал великий историк Ат-Табари, однако его описание завершается на 302/915 году. Хроника времен ал-Муктадира была продолжена андалусским историком Гарибом бин Саадом из Кордовы, который довел ее до 932 года, будучи, как говорит автор книги «Армии халифов» Хью Кеннеди, «поразительно хорошо осведомленным» для человека, который жил так далеко от Багдада. Наконец, полная история ал-Муктадира была написана сто лет спустя Абу Али Мискавайхом, который пользовался чрезвычайно достоверными данными и, как пишет Хью Кеннеди, в его хронике:

«есть свои герои, свои злодеи и ясная философия управления государством. Главным героем является Али ибн Иса, «хороший везир», классический образец компетентного, честного, богобоязненного и прямого администратора. Вместе с ним положительным персонажем выступает его главный союзник Мунис ал-Хадим (евнух), который опять же изображается компетентным, честным и верным халифу человеком. С другой стороны выступает целая злодейская галерея неумных, бесчестных, некомпетентных и порочных персонажей, которые приводит к краху не только самих себя, но и весь Аббасидский Халифат. Халиф изображен как слабый, жестокий и предельно эгоистичный человек, которым командуют его мать и его гарем. И наконец, в хронике верховодит, как сам «князь тьмы», везир Али бин Мухаммед бин ал-Фурат, аристократичный, образованный и щедрый, великолепный администратор, однако он совершенно неспособен укротить собственные честолюбие и жадность, а заодно и непомерные амбиции своего сына ал-Мухассина[106]».

Одним из самых влиятельных лиц в этот период действительно был могущественный визирь Али ибн ал Фурат, который занимал эту должность трижды и отдал своим двум сыновьям управление финансами западной и восточной частей Халифата. Он, в конце концов, был казнен в результате политических интриг своих соперников в 924 году – уже после возвращения ибн Фадлана с Волги. Этот 924 год был ознаменован еще одним неприятным событием. Бесчинствующие на юге Халифата карматы напали на караван с паломниками, направлявшимися в Мекку, и жители Багдада проявили такое возмущение недееспособностью властей, что ал-Муктадир был вынужден передать реальную власть в государстве знаменитому тюркскому полководцу, евнуху Мунису, который был до этого удален из столицы все тем же визирем Али ибн ал Фуратом. Мунис, в свою очередь, в последний раз отстранил от власти всесильного в прошлом визиря, а затем совершил ряд победоносных кампаний, защищая Багдад от карматов и воюя с армией Фатимидов в Египте.

С возвеличением Муниса власть в Халифате окончательно перешла к тюркской военной элите, и халиф стал игрушкой в руках Муниса и его тюркской гвардии. В 929 году, в результате поддержанного Мунисом дворцового заговора, сопровождаемого народной смутой, ал-Муктадир был ненадолго свергнут с трона, но сумел восстановить свою власть. Однако в 932 году Мунис уже открыто выступил против него, и незадачливый халиф погиб в сражении с войсками узурпаторов трона. А. Мец дает ал-Муктадиру как государственному деятелю весьма нелестную оценку, во всяком случае, по сравнению с его великими предшественниками, Харун ал-Рашидом, ал-Мамуном, ал-Васиком и другими аббасидскими халифами IX века:

«Почти двадцать пять лет просидел ал-Муктадир на троне, всего лишь дважды на каких-нибудь один-два дня свергаемый восстаниями, но все время под сенью неусыпной опеки своей матери. Принужденный своим окружением, он против ее воли и своего желания предпринял свой единственный военный поход, где сам пал в суматохе сражения. Голова его была отсечена, и все одежды, в том числе плащ пророка, были сорваны с тела, так что какой-то солдат из сострадания бросил на него охапку травы, чтобы прикрыть наготу. Был он коренастым, скорее низкорослым, с кожей «цвета жемчуга», глаза у него были маленькие, но с большими зрачками; красивое лицо обрамляла роскошная рыжеватая борода. Все рассказы свидетельствуют о его великом добродушии. Когда везир как-то доложил ему, что он ежемесячно выплачивает по 300 динаров за мускус по статье бюджета «кухонные расходы», а халиф получает разве только самую малость в печенье (хушк нанадж), то халиф рассмеялся и запретил везиру вычеркивать эту статью расходов, говоря при этом: «Может быть, люди используют эти деньги на необходимые им издержки?» К тому же он был пьяница[107]».

На последнем замечании А. Меца, которое А. П. Ковалевский дополняет тем, что ал-Муктадира «редко можно было видеть в трезвом состоянии», и он «даже велел выбить медаль, на которой был изображен пьющим и играющим на струнном инструменте[108]», нужно остановиться чуть подробнее. По всей книге Адама Меца, да и не только в ней одной, встречаются упоминания о пьянстве в Халифате. Мы не станем отрицать, что подобные случаи в мусульманской империи бывали, так как мусульманское государство никогда не было государством святых, особенно с того момента, когда аскетическая демократия времен первых праведных халифов после смерти Али и воцарении Муавии I в 661 году сменилась в Халифате наследственной монархией.

Уже одно то, что верховная религиозная власть стала передаваться – вопреки требованиям праведности и верности духу ислама – попросту от отца к сыну, серьезно, хотя поначалу и не очень заметно, сместило акценты в сторону преимуществ мирского могущества. Последующие Омеййядские халифы уже не обладали ни прозорливостью, ни опытом, ни чувством справедливости, которыми обладал основатель династии Муавия I. Он все же был одним из первых мусульман, зарождающаяся вера которых не только освящалась, но и просвещалась присутствием самого Пророка.

Падение династии Омеййядов было в первую очередь религиозным падением, поскольку требование равной справедливости для всех слабело среди халифов и их сановников в той же мере, в какой слабели и упускались из виду все другие требования ислама. Однако сказанное вовсе не значит, что все Омеййядские халифы или все общество в целом лицемерили и смотрели сквозь палцы на порок пьянства, который был все же крайне редок среди мусульман.

Один из главных исторических авторитетов мусульманства, ибн Хальдун, признавая наличие этого порока, резко отрицает его проявления среди исторических личностей, особо известных своей религиозностью, в том числе, среди первых Аббасидских халифов. Он говорит, что приписывание этим людям порока пьянства, как и других излишеств, является искажением исторической правды, поскольку эти халифы никогда не пригубляли вина, но если и пили что-нибудь, помимо фруктовых вод и соков, то разве что сладкий ликер, сделанный из фиников. Искажения исторической правды, по его мнению, происходит и по лингвистическим соображениям, так как

«Использование термина хамр, «виноградное вино», вместо термина набиз, «финиковый ликер» возникает из-за его более широкого значения как «виноградный сок» и более широко в смысле «опьяненности»[109]».

Вино действительно играет значительную роль и в мусульманской поэзии, однако это не означает, что все поэты ислама отличались неумеренностью возлиянияний. В суфийской поэзии вино ассоциируется с религиозным молитвенным экстазом, которое со стороны действительно может показаться сродни опьянению. Но подлинный восторг суфийской поэзии проистекает именно от соприкосновения с Божественным, стремление к которому делает человека «меджнуном», то есть, обезумевшим от любви. Этот восторг не имеет ничего общего с влечением к вину, поскольку делает человека сопричастным вечности, а это – высокая опьяненность, не приносящая похмелья. Таким образом, вино в мусульманской поэзии – это символ среди многих других символов, и никак не может являться оправданием для будничного пьянства. В другом месте, касаясь пристрастия к вину, ибн Хальдун пишет:

«Известно, что (халиф) Харун ар-Рашид дал согласие на заключение (поэта) Абу Нуваса под арест, пока последний не покается и не откажется от своих привычек, поскольку он слышал об излишнем пристрастии Абу Нуваса к вину. Сам ар-Рашид имел обыкновение пить финиковый ликер (набиз) в полном согласии с иракской (ханафитской и шафиитской) школой права, разрешение которой на употребление этого напитка хорошо известно. Однако его никак нельзя заподозрить в том, что он пил чистое виноградное вино. Глупым сообщениям на этот предмет нельзя доверять. Он не был человеком, который делает что-то запрещенное, что мусульмане считают одним из тягчайших смертных грехов. Ни один из ранних Аббасидов не имел ничего общего с излишествами и роскошеством в вопросах одежды, драгоценностей или пищи… Они пили только финиковый ликер, который, по их мнению, не был запрещен к употреблению. В связи с ними не может и возникать вопроса о пьянстве».

Как пишет лейденская «Энциклопедия ислама» в своей подробной статье о вине[110], все правовые школы ислама, кроме ханафитской, полностью запрещали употребление не только вина, но и всех хмельных напитков. При всех практических нарушениях этого правила, связанных с нарастающей в мусульманстве распущенностью нравов, употреблять хмельные напитки не только из винограда, но и из пшеницы и ячменя считалось большим грехом. Предание о Святом пророке (мир и благословения Аллаха да пребывают с ним) говорит, что одним из признаков Судного Дня станет разрешение на употребление спиртных напитков, и последние поколения мусульман до прихода Махди будут свободно предаваться этому пагубному пороку.

Действительно ли нам довелось жить в Последние времена или нет, однако этот признак мусульманского светопреставления уже явно налицо. И, однако, принципиальное запрещение употреблять спиртные напитки для нравственного и физического здоровья мусульман при всех исключениях нельзя переоценить:

«Запрещение вина и спиртных напитков (согласно трем из четырех мазхабов) является одной из самых характерных черт исламского мира; его последствия нельзя переоценить. На них не оказывает серьезного воздействия тот факт, что прегрешение против этого запрета были, согласно литературным свидетельствам, многочисленными. Хвала вину, столь нередкая в доисламской поэзии, была одной из излюбленных тем и для мусульманских поэтов (ибн Му’тазз, Абу Нувас и другие); при дворе халифов на шумных пирах вино пили так, как будто никакого запрета не существовало вообще (см. «Тысяча и одна ночь»). Даже простые люди не всегда и не везде воздерживались от своего национального напитка, пальмового вина нескольких сортов… Вино занимает особое место в литературных трудах суфиев, где выражает собой один из символов религиозного экстаза. В этом отношении мусульманские мистики всего лишь переняли язык своих христианских и нехристианских предшественников. Уже в трудах Филона Александрийского (особенно в его трактате De Vita Contemplativa), религиозный экстаз сравнивается с опьянением».

И все же употребление вина, как всякое отклонение от законов Шариата, знаменовало собой начало общего упадка нравов в мусульманской общине, тон которому задавали сами поздне-аббасидские халифы. Ностальгия по «прекрасной эпохе» самого Святого Пророка (мир и благословения Аллаха да пребывают с ним) и первых праведных халифов ислама уже в IX веке давала себя знать – и не только в речах, проповедях, литературно-юридических и философских трудах мусульман суннитских толков, но и в эсхатологических ожиданиях. Например, в ожидании пришествия «Праведного Имама» со стороны шиитских толков. Шииты, в том числе самые крайние из них, исмаилиты и карматы, во всяком нарушении законов Пророка усматривали приближение Конца времен, не говоря уже о том, что они не признавали права на халифат ни за кем, кроме кровных потомков самого Святого Пророка по линии его дочери Фатимы. Так что употребление вина и излишества в одежде были для многих показателем все усиливающейся светскости мусульманской общины.

Как сообщает ибн Хальдун, первым Аббасидским халифом, который стал выезжать в расшитой золотом одежде, был ал-Му’тазз, восьмой халиф после Харуна ар-Рашида, правивший с 866 по 869 год. С того времени, как сами халифы перестали обращать пристальное внимание на требования веры, что, безусловно, отражалось и на состоянии общества в целом, халифат Аббасидов и начал склоняться к своему упадку. Вполне материалистические причины упадка религиозной нравственности проистекают, в конечном счете, из падения авторитета верховной религиозной власти, потому что это только в пословице говорится: «что положено Юпитеру – не положено быку». Не нами сказано, что нельзя одновременно служить Богу и Маммоне. Власть, теряющая духовный авторитет, неизменно прибегает к силе и принуждению, что отражается в мятежах, восстаниях и конечном расколе государства. Так что «мусульманское» объяснение государственного упадка является, как и материалистические объяснения его, вполне правильным, поскольку смотрит в самый корень проблем, хотя и отталкивается от идеальных представлений об обществе и государстве «равной для всех справедливости».

Несмотря на то, что очевидные исторические причины упадка Аббасидов лишь частично отражали причины падения предыдущей династии Омеййядов, хотелось бы привести в нашем переводе еще один отрывок из «Мукаддимы» ибн Хальдуна. В этом отрывке он рассказывает, как нубийский царь расспрашивал бежавшего от Аббасидов в Нубию члена династии Омеййядов Абдуллу бин Марвана о причинах падения его династии:

«(Царь Нубии) спросил меня, почему мы пьем вино, хотя это запрещено нашим Писанием. Я ответил: «Наши рабы и последователи дерзнули ввести это в обычай». Затем он спросил меня, почему мы позволяем своим верховым животным топтать зеленеющие поля, хотя такое варварство запрещено нам в нашем Писании. Я ответил: «Наши рабы и последователи совершали это по своему невежеству». Потом он спросил, почему мы носим парчу, шелк и золото, несмотря на то, что и это было запрещено нам нашим Писанием. Я ответил: «Мы потеряли свое царское достоинство, и приняли помощь от неарабских народов, которые приняли нашу религию. Они и стали носить эти вещи помимо нашей воли». После этого царь Нубии ненадолго погрузился в раздумье. (В задумчивости) он рисовал на земле какие-то фигуры и повторял про себя: «Наши рабы и последователи, и не-арабы, которые приняли нашу религию…» Потом он поднял голову, взглянул на меня и сказал: «Причина не в том, в чем ты ее видишь. Нет, вы – люди, которые объявили дозволенным то, что запрещено Богом. Вы совершали поступки, которые вам запрещено было совершать, и вы использовали свое царское достоинство не по справедливости. Поэтому Бог и лишил вас власти. Он унизил вас из-за ваших грехов. Бог вершит мщение, которое еще не исчерпало себя. Я опасаюсь, что ты будешь наказан, пока находишься в моей стране, и что это возмездие коснется также и меня самого. Мое гостеприимство распространяется на три дня и три ночи. После этого возьми свои вещи и покинь мою страну[111]».

Это суждение нубийского царя, запечатленное в анналах мусульманской истории, касается не только упадка династии Омеййядов, но и падения многих других мусульманских династий. Справедливо оно и в наше время, когда винопийство сделалось среди мусульман обычным явлением, будучи совершенно несовместимым с исламом как религией. Это обыкновение объясняется разными людьми по-разному, однако оно, как мы видим из истории, является не столько причиной, сколько следствием общего упадка нравов в мусульманстве. Каждый волен поступать, как считает нужным, поскольку каждый, в конце концов, сам отвечает за свои поступки. Однако ссылки на историю ислама, в которой отношение к пьянству было якобы достаточно снисходительным, не выдерживает критики, в том числе, и со стороны самых серьезных исторических авторитетов.

Любая династия, согласно ибн Хальдуну, со временем приходит в упадок: это один из главных и необратимых принципов его теории цикличности исторического развития. Одним из признаков упадка является, говорит он, и утрата реальной власти халифом, когда бразды правления переходят в руки его везирей и остального дворцового окружения. Жизнь ал-Муктадира – прямое отражение теоретических выкладок ибн Хальдуна, который пишет:

«Это происходит, когда малое дитя или слабый член династии назначается наследником по воле своего отца или когда его делают правителем его собственные слуги и креатуры. Становится ясно, что он не способен исполнять обязанностей правителя. Поэтому эти обязанности исполняет его опекун, один из везирей его отца, один из его собственных клиентов или член его рода. Такой человек создает впечатление, что сохраняет власть для малолетнего правителя, однако, в конце концов, становится понятно, что он использует эту власть и свое положение ради того, чтобы самому достичь царственного достоинства. Он держит ребенка вдали от его народа. Он приучает его к удовольствиям роскошной жизни и дает ему любую возможность отдаться этим удовольствиям, тем самым заставляя его забыть о государственных обязанностях. Он приучает малолетнего правителя к мысли, что его государственная обязанность – это всего лишь восседать на троне, обмениваться рукопожатиями (после заключения договоров), слушать, как его называют Государем, а также сидеть с женщинами в гаремном уединении. Малолетний правитель считает, что вся исполнительная власть и все личные обязанности правителя, такие, как инспектирование армии, финансов и обороны пограничных областей, являются вотчиной везиря. Он отдает ему власть над всеми этими вещами. В конечном счете, везирь принимает обличье правителя и лидера государства; царственное достоинство начинает принадлежать ему, и он приберегает его для членов собственной семьи и своего потомства[112]».

В такой среде и пребывал халиф ал-Муктадир, хотя, конечно, он был в курсе политических событий, происходящих в его обширном, но уже распадающемся на части государстве. О многолетнем восстании карматов, которые угрожали не только целостности Халифата, но и самому исламу, нам еще придется говорить подробнее в последующих главах. Но, помимо этих фанатичных последователей крайнего шиитского движения исмаилитов, считавших, что они живут в дни Страшного Суда и посему отменивших Коран и большинство предначертаний ислама, у Халифата были и другие проблемы. Это – своеволие и сепаратизм местных властителей, затяжная война с Византией, которая старалась использовать в своих интересах трудности Халифата, а также отчаянная нужда в деньгах, в частности, на поддержание наемной тюркской гвардии, не раз выходившей из повиновения из-за постоянного «кризиса неплатежей».

Одним из спасителей Халифата стал в 892 году шиитский лидер и замечательный финансист Ахмед ибн ал Фурат, брат которого, стал в 908 году всесильным везирем. Али ибн ал-Фурат (855–924), благодаря своим финансовым махинациям, играет весьма своеобразную роль в нашей истории российского мусульманства. Именно во время посольства в Волжскую Булгарию он опять сидел в тюрьме по обвинению в казнокрадстве. Он был посажен под замок в ноябре 918 года, и хотя в августе 923 года был освобожден по настойчивым просьбам своего сына, который продолжать играть значительную роль в финансовых делах Халифата, в 924 оба, отец и сын, были казнены по приказу тюркского военачальника Муниса.

Очевидно, что наш герой Ахмед ибн Фадлан находился в Багдаде в самой гуще происходящего, но вряд ли играл какую-то существенную роль в постоянных интригах халифского двора. По существу, его роль секретаря и в посольстве халифа, направленного в Волжскую Булгарию, замышлялась как чисто вспомогательная.

Во главе посольства стоял не он, а личный посол халифа по имени Сусан ар-Расси, бывший невольник и протеже начальника внутренних покоев халифа Насра ал-Харами. Вместе с послом в хорезмийском караване находился также не названный по имени зять Сусана ар-Расси и два тюркских гулама, то есть, члена дворцовой гвардии телохранителей – Барс (Барис) Булгарин и Тегин (Текин) Тюрк[113].

Посольство прибывало в Волжскую Булгарию весьма немногочисленным, хотя отправилось из Багдада – Города Мира – в гораздо более обширном составе. Что же случилось? Пока хорезмийский караван медленно обходил Самарскую Луку, постоянно опасаясь нападения со стороны древних башкир, ибн Фадлан наверняка вспоминал все перипетии организации посольства, поскольку за все неурядицы отвечать пришлось бы ему – как самому крайнему в багдадском посольстве.

Начало всем приключениям положило письмо, которое привез халифу от царя булгар некий Абдаллах сын Башту Хазарин. В письме, как позднее писал ибн Фадлан, царь булгар, Шилки-элтабар, просил повелителя правоверных, чтобы тот прислал к нему вероучителей,

«чтобы преподать ему законы ислама, а также построил для него мечеть, в которой воздвиг бы для него кафедру-михраб, чтобы оттуда можно было бы от имени халифа произнести проповедь-хутбу в его собственной стране и во всех областях его государства. Кроме того, он просил повелителя правоверных о постройке крепости, чтобы скрываться в ней от царей – своих противников.

Дело завершилось тем, что халиф ал-Муктадир дал согласие (на то), о чем элтабар булгар его просил. Посредником в этом деле был Назир ал-Харами. Я же назначен для прочтения элтабару булгар ответного письма халифа, а также для надзора за знатоками права – факихами и учителями-муаллимами. Назиру ал-Харами были пожалованы деньги для постройки упомянутой нами крепости элтабару булгар и для уплаты жалованья факихам и муаллимам, которые он должен был взыскать с поместья, называемого Арсахушмисан, в земле Хорезма. А поместье это принадлежало опальному везиру ибн ал-Фурату[114]».

Таким образом, багдадское посольство выехало из Города Мира без лишнего дирхема, надеясь взыскать требуемую сумму с некоего Ал-Фадла ибн Мусы Христианина, который в то время управлял хорезмским имением ибн ал-Фурата. Между тем дело обернулось совсем не так, как надеялись члены посольства.

Просидев 11 дней в городе Рей в западном Иране, который лишь незадолго до этого, в 915–916 году, был отбит у сепаратистски настроенных Саманидов все тем же военачальником Мунисом, посольство снова выступило в путь. Однако на пути в Нишапур ему пришлось скрываться внутри каравана от одного из феодальных лидеров мятежного Табаристана, области на южных берегах Каспийского моря, где в то время продолжалось шиитское восстание Алидов под главенством Хасана ибн Касима по прозвищу «Призывающий к истине». Это восстание, между тем, питалось народным возмущением по поводу неспособности саманидских наместников защитить жителей Табаристана от набегов русов, которые, как мы уже упоминали, в 913 году ограбили и сожгли целый ряд мусульманских поселений Прикаспия.

По прибытию в Бухару членов посольства принял и обласкал министр хорасанского эмира, великий географ Абу Абдаллах Мухаммед ибн Ахмед Джейхани, который, по словам арабского историка XI века Гардизи был

«знающим человеком, весьма разумным, проницательным, мудрым, имел во всех делах полное представление. У него – многочисленные сочинения в разного рода искусствах и науках. Сделавшись везиром, он написал во все страны мира послания, запрашивая об обычаях всех дворов и всех собраний, чтобы записали и представили ему, как-то: в Рум (Византию), Туркестан, Хиндустан, Китай, ирак, Сирию, Египет, Зиндж, Забул, Кабул, Синд, Аравию. Ему доставили все те записи[115]».

Сочинения Джейхани известны нам только по чужим пересказам, хотя и известно, что ими пользовался для своей собственной работы ал-Мас’уди. Во всяком случае, ибн Фадлан мог почерпнуть в беседах с Джейхани какие-то знания о далекой северной стране, куда направлялось посольство. Джейхани добился для посольства встречи с эмиром, где, помимо обычных церемониальных приветствий и пожеланий, багдадцы услышали чрезвычайно неприятное для себя известие.

Деньги за конфискованное поместье опального ибн ал-Фурата должен был доставить посольству некий Ахмед ибн Муса Хорезмиец, во владение которому было передано поместье. Но оказалось, что Ал-Фадл ибн Муса Христианин, не желая утратить доходного место управителя подлежащего конфискации поместья Арсахушмисан, воспользовался своими местными связями и

«написал всем начальникам полиции по Хорасанской дороге… чтобы они послали соглядатаев на Ахмеда ибн Мусу Хорезмийца по постоялым дворам, караван-сараям и сторожевым постам с описанием его внешности. При этом приказал, что если кто схватит его, пусть держит под стражей… Итак, Ахмед ибн Муса был взят в Мерве и посажен под стражу[116]».

Эта история, между прочим, красноречиво показывает, что в Халифате и сопредельных областях христиане могли защищать свои материальные интересы не хуже мусульман, тем более, если у них имелись надежные связи среди местного полицейского начальства. Посольство прождало в Бухаре 28 дней, но так и не дождалось никаких денег. Между тем ибн Муса Христианин продолжал интриговать, и, в конце концов, каким-то образом убедил булгарского посла Абдаллаха сына Башту и других спутников ибн Фадлана, что время не терпит. Наступает-де зима, и дальнейший путь в Хорезм вот-вот будет перекрыт, так что им следует отправляться в путь, в столицу Хорезма Джурджанию (Ургенч), где их уж непременно догонит незадачливый покупатель конфискованного имения Ахмед ибн Муса Хорезмиец и вручит им деньги для булгарского царя.

Ибн Фадлан, судя по всему, выступал резко против такого неосмотрительного, а, быть может, и купленного за взятку решения. Но дела посольства решал не он, и багдадцы в сопровождении булгарского посла отправились из Бухары в Джурджанию, где им пришлось провести всю зиму, о которой ибн Фадлан, явно не видавший никогда льда и снега, пишет как о чем-то ужасном:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.