ПРИТЧИ ХРИСТОВЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПРИТЧИ ХРИСТОВЫ

Притча не бывает понятна вне контекста. Именно притчи нельзя вырывать из Евангелия: они задыхаются, мельчают. Впрочем, это общая судьба любой церковной святыни: последняя похожа на метерлинковскую Синюю Птицу. В своей стране она изумительно прекрасна. Но, увезенная на чужбину, разлученная со своей страной, выцветает... Чтобы евангельские притчи, пересаженные в нерелигиозную обстановку, не выцвели совсем, стоит все же напомнить тот контекст, в котором они органично служат замыслу Сказителя.

Притча - это аллегория, в которой слушатель должен узнать себя. Евангельские притчи - это не просто житейские иллюстрации некоторых нравственных истин, а обращение к совести человека: понимаешь ли ты, что происходит с тобой? Персонажи ее не наделяются каким-то строго определенным характером. Они не описываются, и сказитель притчи не дает их психологического портрета. Персонаж притчи - это чистый субъект нравственно-религиозного выбора[233].

Это один из основных принципов построения библейского текста: он взывает к самоопределению человека, к выбору. Образ действия библейского текста можно понять, сравнивая его не с литературой, а с иконой.

Принципы восприятия библейского текста и иконы весьма схожи. Как известно, своеобразнейшей чертой церковной живописи является использование принципа обратной перспективы. Обратная перспектива создается расходящимися вдаль линиями и развертками зданий и предметов. Фокус - точка схода всех линий иконного пространства - находятся не за иконой, а перед ней, в храме.

Стоит заметить, что перевернутая перспектива, в христианском мировосприятии, не является достоянием только иконописи. Вся евангельская этика - это мир обратной перспективы. Смысл заповедей блаженств ("блаженны нищие, плачущие, жаждущие, алчущие, ненавидимые и гонимые...") сводится к утверждению того, что блажен тот, кто так или иначе несчастлив. Иерархия евангельских ценностей выглядит перевернутой в сравнении с предпочтениями "мира". В центре христианской проповеди - распятый Христос. То, чем дорожит мир и то, чего он боится, меняется местами: крест становится не позором и проклятием, а победой. Мирской же победитель в самом главном может оказаться фатально проигравшим - "какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит" (Мф. 16, 26).

Мир видится Церковью иначе, чем он сам думает о себе. Икона есть свидетельство об этом ином видении, и хотя бы поэтому она не может быть просто картиной. В этом сказывается именно реализм иконы, ее верность реально пережитому человеческому опыту: "Христианство не есть что-нибудь маловажное. Тайна христианства необычайна для мира сего" - говорил преп. Макарий Египетский. Значит, необычность христианского искусства не есть нечто нарочитое.

Обратная перспектива дает иную точку отсчета, выносит центр за мои пределы: не нечто значимо потому, что включено в мой мир, мой горизонт, мое поле зрения; напротив, я могу нечто значить лишь потому, что я включен в нечто большее, чем я сам. Христианское смирение не позволяет человеку считать себя точкой отсчета. "Иисус сказал им: вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом" (Мк. 10,42-44). Служащий всем, понятно, меньше всех и, уже потому, не может быть самой большой вещью в мире...

Этот неэгоцентричный смысл обратной перспективы знают и дети. Пока их не приучат рисовать мир не так, как они его видят, а так, как они, с точки зрения взрослых, должны его видеть, дети рисуют в обратной перспективе. И когда в одном из экспериментов мальчика спросили, почему дорога, ведущая к дому из глубины рисунка расходится вдаль, ответ был: "Так ведь гости же оттуда придут!"[234].

В иконе также - самое главное "приходит оттуда". Чтобы понять это, вспомним евангельскую притчу о том, как некий человек, "отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один - каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и получил другие пять талантов. Точно так же и получивший два таланта приобрел другие два. Получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего" (Мф. 25,14-18). Потом же, когда пришла пора отчета, рабы, умножившие данные им таланты, принесли нажитое ими господину и получили от него награды. Но, когда зарывший талант в землю попробовал вернуть лишь то, что ему дали, он встретил неожиданное негодование: "раб ленивый и лукавый!"

Эта притча говорит о самом главном в отношениях Бога и человека: человек - соработник, со-трудник Божий, но, чтобы он реализовал себя в качестве такового, ему сначала надлежит принять от Бога "таланты", "дары" жизни, добра, творчества... Самое главное в жизни христианина - его спасение и возможность обновления - даны ему как дар: "Благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился. Ибо мы - Его творение, созданы во Христе Иисусе на добрые дела, которые Бог предназначил нам выполнять" (Еф. 2,8-10). Дар же прежде всего требует принятия, а затем уже и ответа. Христианин должен быть открыт к новым вдохновениям, новым вразумлениям. Эта открытость, распахнутость стоит в основе Богообщения. Все будет человеку дано, но сначала "восклонитесь", предстаньте перед Дающим, обратитесь к Нему.

Обратная перспектива как бы выталкивает взор человека из своего пространства, не дает ему войти в икону и за нее. "Обратная перспектива не втягивает взгляд зрителя, а наоборот, задерживает, препятствуя возможности проникнуть и войти в изображение, в его глубину, сосредотачивая все внимание зрителя на самом изображении"[235]. Если пространство картины - это пространство за ней (точка схода всех линий, фокус, помещается сзади), то в иконе ее пространством, в котором идут и сходятся все линии, является пространство перед ней, т.е. пространство храма или комнаты, в котором стоит молящийся человек. Таким образом, молящийся уже стоит в пространстве иконы, поскольку икона сама выходит из себя, обращаясь к нему. Человек же в молитвенном созерцании должен раскрыть свою душу, чтобы принять в нее то, что несет в себе икона, - ее гармонию, ее свет.

Обратная перспектива превращает наше пространство в место действия иконы. И в этом икона просто воспроизводит специфику библейского текста. Именно в терминах прямой и обратной перспектив можно выразить разницу между текстом Писания и художественным текстом. Художественный текст вводит человека в свой мир. Читая "Сагу о Форсайтах", человек забывает о своей жизненной и бытовой ситуации, и весь растворяется в пространстве романа. Он живет тревогами, болью и радостями его персонажей. Роман вводит читателя в себя. Он разрывает меня на две части: “я” - как читатель, и “я” - как человек. Читая, я забываю мои тревоги и даже мои обязанности. Я - уведен из моего мира.

Напротив, священный текст, текст проповеди стремится влиться в мою жизнь, буквально проторгнуться в нее, понудить меня к пониманию того, что то, о чем идет речь в Евангелии, принадлежит к числу фундаментальнейших вопросов именно моей жизни. Не сопереживание Иисусу, Петру или Аврааму требуется от меня. Я должен перед лицом этого текста понять - происходящее там и тогда, некоторым образом происходит со мной. Кому бы ни говорил Христос Свои слова, Он говорит их мне. Обличает фарисеев - меня обличает. Утешает апостолов - меня утешает. Призывает к вере - меня призывает. Апостолы просят: "умножь в нас веру" - и это тоже моя молитва о моей духовной нужде. Подлинно духовное прочтение Писания дает Великий канон преп. Андрея Критского. В этом каноне, читаемом четыре первых вечера Великого Поста, преп. Андрей отождествляет себя, по сути, со всеми лицами Ветхого и Нового Заветов. Видит грех Давида - "ты же, душе моя, и горшее сотворила еси", видит ревность Илии - "ты же, душе моя, ревности его не поревновала еси"... И человек, слушающий этот Канон в храме, на фоне непрестанного тихого пения "Помилуй мя, Боже, помилуй мя", к себе прилагает все события Священной Истории, находя в них укор, утешение или пример для себя, для той жизни, которую он ведет здесь, в своем веке, в своем доме.

Этот текст заставляет встроить его в ткань нашей жизни. Библия не может быть лишь рассказанной, наподобие гомеровской, действительностью. Ее задача - воздействие на сознание адресата, а не передача информации. Это не поэзия: не переживание, а выход в новый пласт реальности. Эти тексты нельзя пересказать. Это не книга на полке, а зерно в поле[236]. Мир сказания мы должны включить в нашу действительность и нашу собственную жизнь. События Священной Истории не просто вспоминаются, они объемлют и спасают нас.

Святитель Григорий Богослов так выражал эту особенность библейского слова: "Хорошо, если человек понимает смысл Писания - но еще лучше, если он просто кается, читая Слово". Библия стремится не столько дать нам возможность истолковать ее по-своему, сколько сама желает истолковать по-новому нашу жизнь.

В иконе, как и в Библейском тексте, обратная, по сравнению с художественным текстом, перспектива и динамика: не мы входим в нее, а она в нас. Текст иконы и Библии настолько реален, настолько самостоятелен, что он не нуждается в собственном оживлении через наше вхождение в него, но напротив, сам волит войти в нашу жизнь, чтобы ее оживить. Евангелие, как и икона, не просто "повествование" или "иллюстрация", но живая проповедь, вызов, обращенный к человеку.

Пример такого прочтения Евангелия дает стихотворение Арсения Тарковского:

Просыпается тело,

Просыпается слух.

Ночь дошла до предела,

Крикнул третий петух.

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.

Было так при Пилате.

Что теперь вспоминать.

И какая досада

Сердце точит с утра?

И на что это надо -

Горевать за Петра?

Кто всего мне дороже,

Всех желаннее мне?

В эту ночь - от Кого же

Я отрекся во сне?

Крик идет петушиный

В первой утренней мгле

Через горы-долины

По широкой земле.

Перед арестом Христос предсказал Петру - самому пылкому своему ученику - что даже он оставит Его. "Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня" (Мф. 26,34). Тарковский не иллюстрирует этот эпизод Евангелия. Он помещает Евангельскую трагедию в свою жизнь. "Крик идет петушиный... по широкой земле". 70-е годы, в которые написано это стихотворения - это последние годы жизни Тарковского ("старик"). И надо ли напоминать, что в эти годы отречения и предательства стали уже привычкой?..

Другая возможность сопоставления иконы и Писания - в подчеркнутом дистанцировании и иконы, и авторов Библии от субъективности. Если бы современный писатель писал роман о жертве Авраама, там было бы несколько сот страниц и о его переживаниях и о переживаниях автора по этому поводу. Но в Библии все проще: "Авраам встал и пошел". Даже в истории Страстей, где евангелист, казалось бы, побуждается высказаться и занять личную точку зрения, тем не менее он лично остается в тени. Он ничего не говорит о своем горе и потрясении[237].

Как икона стремится показать не субъективное восприятие реальности иконописцем, но явить саму Реальность - так и Библейский рассказ есть свидетельство самой Реальности о Себе. Поэтому вполне справедливо замечает В. Розанов, что выражение "библейская поэзия" не совсем правильно. Библия совершенно чужда главного и постоянного признака поэзии - вымысла, воображения, украшения, даже наивного, простого. Прямая цель библейского рассказа - передать факт, событие; и только. Библия - "книга былей"[238].

Особенно это важно помнить при вхождении в Евангелие. Евангелие, как мы помним, не философский трактат, а рассказ о том, что произошло "при Пилате".

Те притчи, которые собраны в Евангелиях, также христоцентричны. И именно потому были непонятны толпе. Возьмем, например, притчу о Сеятеле (Мф. 13,1-23). Ее не поняли даже апостолы.

Недоумение было связано с тем, что для понимания притчи требовалось увидеть - эта притча о сеятеле, а не о поле. Поле - Израиль. Это было понятно всем. Израиль должен плодоносить - тоже ясно. Людские сердца по-разному откликаются на призыв Бога - так же несомненно. Но какое семя брошено в это поле и кем? Чтобы понять эту первую притчу Христа, надо изначала отождествить Его с Сеятелем и его учение с семенами. То есть, эта притча - опять же о Тайне Христа. Вышел Сеятель сеяти - "не какой-то сеятель", но с определенным артиклем, то есть истинный Сеятель.

"Понимание богословского смысла этой притчи дает новую глубину и ее конкретно-бытовому материалу. По иудейским писаниям употреблялось двоякое сеяние. Семя или разбрасывалось рукой или же сеяли при помощи скота. В последнем случае наполняли зерном мешок с дырами и клали на спину животного, так что когда оно двигалось, зерно густо рассыпалось по земле. Таким образом, легко могло случиться, что семя падало безразлично: то на выбитую дорогу, то на места каменистые, негусто покрытые землей, или же там, где терния из тернистой ограды проросли на поле - семя падало и на добрую землю"[239].

Семя Евангелия бросают в людские сердца разные проповедники, в том числе и лично малодуховные, малоталантливые. Апостол Павел говорил о проповедниках Евангелия: "Сокровище сие (благодать Божию) мы носим в глиняных сосудах". В спорах о Церкви, которые сопровождают всю ее историю, такое уточнение бытового контекста евангельской притчи явно укрепляет именно православную позицию: благодатность Церкви и ее таинств зависит от святости Бога, а не от святости церковнослужителей. Собственно, уже в Евангелии Христос говорит о фарисеях: "Что они велят вам - делайте, по делам же их не поступайте". Семя, посеянное ослом, стоит взрастить, и неприязнь, вызываемую этим животным, не следует переносить на хлеб, взращенный с его помощью.

Характерно, что притчи Нагорной проповеди говорят о Царстве Божием: Христос пришел основать Царство, а не школу. Вся доктрина - это общение с Ним.

Об этом общении со Христом говорит и притча о блудном сыне (Лк. 15, 11-32). Это не просто семейная трагедия и не просто притча о сыновнем послушании. Если бы это было так, то для учебников литературы можно было бы избрать другие сюжеты на ту же тему из мировой письменности.

Эта притча отвечает на вопрос: может ли Бог прощать и очищать человека. Евангелист Лука так объясняет повод произнесения Христом этой притчи: "Приближались к Нему все мытари и грешники слушать Его. Фарисеи же и книжники роптали, говоря: Он принимает грешников и ест с ними" (Лк. 15,1-2). У фарисеев не было сомнения в праведности самого Иисуса. Но им казалось, что праведник не должен пятнать себя общением с людьми более грешными, чем он.

Итак, это притча о потерявшихся и найденных любовью. Она сказана в защиту людей, которые приходили к Самому Христу. Но если притча об отце, принимающем сына, сказана о людях, принятых Христом, значит, от Него же они некогда и уходили. Люди отпали от Бога, и Он приходит их искать - вот смысл притчей 15-й главы Луки.

Пища, которую ест "блудный сын, - "рожки" для свиней. В Палестине растет так называемое "рожковое дерево", похожее на акацию. Его стручками (имеющими форму рожков), действительно, можно питаться ранней весной - пока они еще мягкие. На вкус эти рожки довольно сладкие. И все же кажущаяся сладость греха не может насытить душу.

Блаженный Августин говорил Богу: "Ты создал нас для себя, и мятется сердце наше, пока не успокоится в Тебе".

Этот же голод виден и в строках Арсения Тарковского:

Вот и лето прошло,

Словно и не бывало.

На пригреве тепло,

Только этого мало.

Все, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легло,

Только этого мало.

Понапрасну ни зло,

Ни добро не пропало,

Все горело светло,

Только этого мало.

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне и вправду везло,

Только этого мало.

Листьев не обожгло,

Веток не обломало...

День промыт, как стекло,

Только этого мало.

Так, человеческая душа, созданная по образу Бесконечности, не может насытиться вне Бога. В Псалтыри есть слова "бездна бездну призывает". В христианской традиции эти слова понимаются как призыв бездны человеческой души к бездне Бога.

Так, "младший сын", уйдя от Отца, смог насытить свое тело пищей для свиней, но не смог насытить свою душу.

Поэтому в конце концов он, как сказано в притче, "пришел в себя", осознал свое бедственное положение и сказал себе: "сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом... встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я недостоин называться сыном твоим", хотя бы "прими меня в число наемников твоих" (Лк. 15, 17-19).

Отец не слушает извинений: он видит лицо, глаза сына, видит, что любовь не покинула сыновнее сердце. Он не дает сыну говорить, но сразу вводит его в дом. Так, Божественная любовь опережает наше покаяние. Так, в сердце светлеет просто от решимости пойти в храм еще до того, как человек ступит на порог храма. В конце концов, Богу нужно именно сердце, "Сын мой, отдай сердце твое мне", - говорит Библия.

В притче сын отличает своего земного отца от Отца Небесного: - "Отче! Я согрешил против неба и пред тобою". Каяться надо не только перед Богом, но и перед людьми. И покаяние, которое человек приносит Богу, в православной традиции может принимать священнослужитель. Ведь блудного сына приглашают на "пир". "Пир" Церкви есть Литургия, Причастие Агнцу Божию - Христу. Священник же есть служитель Литургии, которому поручено заботиться о том, чтобы как можно больше людей пришли на трапезу Отца - но пришли в качестве сыновей Божьих, а не в качестве сотрапезников свиней.

И еще один важнейший смысл этой притчи: покаяние дарует радость. Оно вводит радость в сердце человека, которое раньше было помрачено грехом, и в сердца его близких. Покаяние это не мрачное самобичевание. По слову преподобного Исаака Сирина, "покаяние - это трепет души перед вратами рая". И именно радостью венчается притча о блудном сыне: "А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв, и ожил, пропадал и нашелся".

Преподобного Иоанна Лествичника его личный опыт покаянной жизни побудил сказать: "Бог не требует, братия, и не желает, чтобы человек плакал от болезни сердца, но чтобы от любви к Нему радовался душевным смехом". Покаяние рождается "от любви к Нему": это предстояние перед Кем-то, а не размышлением о чем-то. Это обращение к Личности, а не безличная оценка случившегося. Сын не просто рассказывает о своих грехах. Это не психоанализ - он кается. Он пришел к живой личности, не к принципу. Здесь положительная любовь к отцу, а не просто ненависть к себе и своим делам.

Христианский путь ведет скорее через обращение моего Я к Ты, чем через уничтожение Я, Он ведет через самоотвержение ради Другого. Покаяние - это путь живого и обновляющего диалога Личностей[240]. Только так человек может разрушить пустоту, которую он вздул в себе: только извне, только положительным содержанием она может быть заполнена. Если человек уже отчаялся изменить себя и свою жизнь - чем он может быть избавлен и от уже невыносимой тяжести прошлого, и от беспросветного отчаяния относительно будущего? - Покаянием. В церковном языке "Покаяние" - это антоним "отчаяния". Потому и говорит преп. Иоанн Лествичник, что "покаяние есть отвержение отчаяния". Человек в мире не один. У него есть Дом, в который он всегда может вернуться.

Более того, по наблюдению святителя Феофана Затворника, "к Богу нельзя идти с чувством "я сам" - даже если человек думает: вот я покаюсь, и все будет хорошо. Но без Бога человеческое покаяние: что оно? Ушибся и больно: что тут?!"[241]. Покаяние связано с ожиданием исцеляющей помощи извне, от любящей благодати Божией.

В этом одно из отличий христианства от языческой концепций "рока", "фатумы", "кармы". А. Клизовский - ученик Е. Рерих - так разъясняет разницу между христианским и оккультным пониманием покаяния (к сожалению, вслед за своими учителями становясь на сторону оккультизма): "Воздаяние людям за их поступки производит не Существо, хотя бы и очень высокое, хотя бы и сам Бог, Которого можно было бы упросить, но слепой закон, не обладающий ни сердцем, ни чувствами, которого ни упросить, ни умолить нельзя, - пишет А. Клизовский. - Человек не может дать ничего закону, чтобы получить от него больше, он не может его любить и не может рассчитывать на ответную любовь со стороны закона. Греческая Фемида говорила древнему греку то, чего не знает современный христианин, что воздаяние за дела производит не премудрый Господь, но слепой и вместе с тем разумный закон. Религиозно настроенный христианин может молиться своему Богу хоть с утра до вечера, может каяться в своих грехах хотя бы каждый день, может разбить себе лоб, кладя земные поклоны, но он не изменит этим своей судьбы ни на йоту, ибо судьба человека складывается его делами, за которые закон Кармы приведет соответствующие результаты, и результаты эти нисколько не будут зависеть ни от молитв, ни от поклонов, ни от покаяния"[242]. Здесь забыты и евангельская притча о блудном сыне, и молитва разбойника, и покаяние Марии Магдалины, и раскаяние Давида. Принять теософию за "развитие христианства" можно только, если забыть, что Христос сравнивал Бога с любящим Отцом, а не со слепым законом. Согласно библейскому Откровению, не безликий и безлюбовный "Закон", а любящая Личность Творца - исток мироздания. И потому "Господь не стыдится принимать нас снова" (преп. Макарий Египетский).

И именно проповедью покаяния христианство обновило мир. "В тайне слез христианских содержится главная тайна христианского воздействия на мир: ими преобразовало оно историю. Не бичами, не кострами, не тюрьмами: все это - бессилие тех, кто не умел плакать", - писал Василий Розанов[243].

Труп не может сам себя оживить. А именно мертвецом называет блудного сына отец в евангельской притче. Та смерть, о которой говорит притчевый отец - это смерть духовная, а не телесная. Без различения этих двух видов смерти ничего не будет понятно в Евангелии. Медики говорят, что если у человека есть какой-либо орган, то в природе есть и болезни, характерные именно для этого органа. К этому можно добавить, что раз у человека есть душа - то есть и болезни, поражающие душу. Грех в православной традиции считается именно болезнью, раной, которую человек причиняет своей собственной душе[244]. И вот, с одной стороны, преп. Исаак Сирин уподобляет грешника псу, который лижет пилу и не замечает причиняемого себе вреда, потому что пьянеет от сладости собственной крови. А с другой - в исповедальной молитве священник говорит своему кающемуся духовному сыну: "Пришел еси во врачебницу (больницу), да не неисцелен отыдеши".

Итак, смысл аскетики - не вреди своей душе. Смысл притчи о блудном сыне: покаянием всегда можно найти дорогу к Отчему Дому.

В заключении разговора об этой притче стоит обратить внимание на реакцию старшего сына. Старший сын, который никогда не уходил от отца, всегда был ему верен, придя, узнал, по какому поводу пир, и не захотел войти в дом. Ему стало обидно, что он переносил тяготы зноя и стужи, работая на отца, и никогда отец не оказал ему такого внимания. Согласно очень распространенному толкованию святых отцов, старший сын - иудеи, младший - язычники. Кто ближе, кто дороже Богу? Человек какого происхождения? Оказывается - любого. Критерий находится не в прошлом, а в настоящем. Что бы ни было в прошлом человека, если сейчас он принимает Сына Божия, если сейчас он обращается ко Христу, к нему самому приложимы слова Евангелия: "Вы уже не рабы, но сыновья".

Притча о добром самарянине по-своему продолжает эту тему. Она рассказывается для пояснения, кто же является тем "ближним", о любви к которому говорит библейская заповедь.

Евангельский эпизод, в контексте которого рассказывается эта причта такой: "И вот, один законник встал и, искушая Его, сказал: Учитель! Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Он же сказал ему: в законе что написано? как читаешь? Он сказал в ответ: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя. Иисус сказал ему: правильно ты отвечал; так поступай, и будешь жить. Но он, желая оправдать себя, сказал Иисусу: а кто мой ближний? на это сказал Иисус: некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон..." (Лк. 10,25-30).

Итак, Христа спрашивает "законник", то есть благочестивый иудей, мирянин. Он не священник, но искренне старается изучить Закон и исполнить его. Того же самого он ожидает и от окружающих. Христос же с каждым говорит на его языке: с рыбаками о рыбах; с крестьянами - о севе; с законником - о Писании. Вопрос, заданный им, весьма не прост. Дело в том, что в Законе насчитывались многие сотни конкретных и зачастую, вполне мелочных предписаний. Чтобы втиснуть реальную жизнь в этот кодекс, нужно было немало потрудиться. Ветхозаветный Закон регламентировал питание и труд, семейную жизнь и образ путешествия; в него входили как обрядовые нормы, так и элементарные принципы гигиены. Кроме того, на 278 положительных заповеданий (предписывающих так-то и так-то делать то-то) приходилось 365 запретов, запрещавших определенные действия. В силу преобладания в иудейском Законе негативных, запрещающих положений, жизнь человека, стремящегося жить благочестиво, ко времени Христа превратилась в непрестанное тяжкое раздумье, как поступить, не нарушив какую-либо заповедь или ее толкование "старцами".

Выход из бесконечного лабиринта законнических толкований Христос дал в Своей проповеди. Если Ветхий Завет говорил "делай" или "не делай", то Новый Завет говорит: "Будь". "Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный". Все евангельские заповеди блаженств говорят именно о внутреннем устроении сердца, а не о внешнем распорядке действия ("Блаженны нищие духом,... плачущие,... алчущие и жаждущие правды,... милостивые,... миротворцы,... гонимые правды ради). Позднее апостол Павел, сам бывший некогда учеником израильских законников, скажет: "Чистому все чисто... Все мне позволено, но не все полезно". А еще через пять веков блаженный Августин найдет слова для выражения полноты евангельской этики: "Люби Бога и делай, что хочешь".

Во времена же земной жизни Иисуса Христа к Нему вновь и вновь подходили с вопросом: "Учитель, скажи: какая заповедь наибольшая в Законе?". По сути, этот вопрос задает и тот законник, ради которого была рассказана притча о добром самарянине. Его вопрос: "Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную", - самый важный религиозный вопрос. Собственно, он и составляет суть религии. Ведь религия - это не рассказ о Боге; это такой образ жизни и действий, который приводит человека к вечной жизни, помогает ему преодолеть пропасть смерти[245]. Тот же самый вопрос задает Христу и богатый юноша (Мф. 19,16), но задает его искренне - и потому получает от Спасителя приглашение стать апостолом: "Приходи и следуй за Мной". Сама по себе постановка вопроса и юношей, и законником, чрезвычайно верна: не что мне прочитать, чтобы наследовать жизнь вечную, не что мне узнать, но - "что мне делать".

От Евангелистов (и тем более от Христа) не укрылось, что законник подошел "искушая". Насколько можно понять, искушение состояло в том, что Христу предлагали обычную логическую ловушку (подобную тем, что неоднократно встречаются в Евангелиях - вспомним вопрос о подати кесарю или о женщине, взятой в прелюбодеянии).

Если Христос ответит на самый важный вопрос религиозной жизни, не упоминая Закона, минуя его или изменяя его - это даст повод поднять народное возмущение против "кощунника". Слова Христа, сказанные Им в начале Его проповеди: "Не нарушить пришел Я закон, но исполнить", - тем самым оказались бы просто словами. Но если Христос будет говорить строго в рамках Закона - то станет как бы излишним и непонятным Его собственное присутствие в Израиле. Таким образом, Его проповедь о Себе Самом и об уникальности Своего служения будет опровергнута Его же собственными словами. Ибо, если спасение - от закона и через простое исполнение дел закона, то Христос напрасно пришел.

Поэтому юноше, искренне спрашивавшему Христа о пути спасения, Тот ответил прямо: исполняй заповеди и иди за Мной.

Законник не мог бы принять конечного предложения Христа: для этого надо было быть чуть-чуть более открытым и смиренным. И Христос предлагает ему повод к смирению. Он лишает его комфорта от самоуверенного ощущения собственной праведности. И тем самым, к нему Христос обращает тот призыв, с которого Он вообще начал Свою земную проповедь: "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное".

Закон (в полном соответствии с самими Ветхозаветными Писаниями) сводится Христом к двуединой заповеди: "Люби Бога и ближнего". Заповедь "люби ближнего как самого себя", это, оказывается, не "евангельская" заповедь, а ветхозаветная - "в законе что написано?". Она, действительно, есть уже в Ветхом Завете (Лев. 19,18). Как мы помним, собственно новозаветная заповедь о любви звучит христоцентрично: "заповедь новую даю вам - да любите друг друга, как Я возлюбил вас".

Поскольку любому человеку, читавшему Писания, было известно, что суть Закона именно в этой двуединой заповеди, законник считает нужным оправдать себя за то, что задал такой очевидный вопрос. И он срочно формулирует новый вопрос: "Желая оправдать себя, сказал Иисусу: а кто мой ближний?".

Ветхозаветные тексты позволяли по-разному ответить на этот вопрос. Некоторые места Ветхого Завета можно было истолковать так, что "ближним" является только благочестивый и богобоязненный единоплеменник; некоторые в число "ближних" позволяли включить и язычников. Зная предшествовавшую проповедь Христа, можно было предположить, что Он отдаст предпочтение именно расширенному способу толкования заповеди о любви. Но тогда перед народом, ненавидевшем римлян, можно будет обвинить его в призыве "любить оккупантов-язычников".

Из этой ловушки тоже надо было мгновенно указать выход. Этим выходом и явилась притча о добром самарянине (то есть, с точки зрения иудеев, притча о добром "еретике").

В том, насколько быстрый и точный ответ дал Иисус, сказалась очень важная черта Его человеческого характера (ибо в Воплощении Сыном Божиим воспринято не только тело человека, но и человеческая душа со всей полнотой душевной жизни человека) - та трезвость, реалистичность его мышления, о которой мы говорили ранее.

Ответ этот начинается словами: "Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам"...

Иерихон находится километрах в двадцати от Иерусалима - дальше от Средиземного моря и ближе к месту, у которого Иордан впадает в Мертвое море. Когда-то этот город был взят еврейской армией во время ее исхода из Египта и завоевания Палестины (Ис. Нав. 6). Точнее, он был взят не армией, а... священниками. Библия повествует, что у стен Иерихона произошло чудо: молитвенное (а не вооруженное) шествие Израиля вокруг неприступных иерихонских стен кончилось тем, что когда трубы священников взревели в последний раз, стены рухнули. Совпал ли Промыслом Божиим приход израильтян к этому городу с землетрясением, или произошло еще что-то - но город действительно пал, а обнаруженные археологами его остатки хранят следы внезапного разрушения.

Так почему же Христос притчевого странника направляет именно в Иерихон? Дело в том, что любой человек, знающий Писание, помнит, что именно в Иерихоне Богом был дан удивительный знак его милости ко всем людям, в том числе и к тем, что не принадлежат к еврейскому народу.

Когда израильтяне ворвались в языческий Иерихон, лишь один дом был ими не тронут, причем, по прямому указанию Бога. В этом доме жила женщина. Эта женщина была язычницей. Эта язычница была блудницей. Звали ее Раав. Блудницей же она названа не потому, что была чьей-то "неверной женой", а потому, что была просто проституткой. Она была спасена потому, что некогда сама спасла жизнь двум евреям (Ис. Нав. 2).

Итак, воспоминание об Иерихоне - это напоминание о доброй язычнице. Оно более чем уместно в притче, рассказывающей о добром поступке другого язычника (самарянина).

Для христианина Иерихон памятен еще по трем обстоятельствам.

Первое, над Иерихоном нависает знаменитая "гора искушений", с вершины которой сатана обещал Иисусу все царства мира, если Тот откажется от Своего пути (см. Мф. 4,8-10).

Второе, в Иерихоне Христос встретился с Закхеем (Лк. 19). Закхей был человеком маленького роста, и из толпы не мог разглядеть Христа. Тогда он залез на смоковницу. Видя его желание Встречи, Христос обратился к нему. Желание человека прибавляет ему роста. Желание может возвысить человека и сделать его открытым для Встречи с Творцом. Желание может обновить его жизнь[246].

И третье обстоятельство, особенно важное для притчи о добром самарянине, - Сам Христос на дороге, которая через Иерихон вела к Иерусалим исцелил слепого (Лк. 18,35-43).

Для современных же Спасителю жителей Палестины дорога из Иерусалима в Иерихон был известна (помимо книжно-исторических воспоминаний) еще и тем, что лес, через который она шла, был пристанищем разбойничьих шаек.

Сегодня там нет и признака тех древних лесов. Вообще, современная природа Палестины мало похожа на мир, в котором жили люди Библии. На исторической памяти человечества здесь произошла локальная экологическая катастрофа.

Пожалуй, важнейшая причина этой катастрофы - арабское завоевание. В VII-VIII веках в восточное и южное Средиземноморье пришел народ кочевников, не имеющий опыта земледельческой культуры. Тонкие законы земледелия, знание которых необходимо в этих маловодных землях, были им неведомы. Но, более того, они принесли с собою свои собственные привычки и привели свои стада. Именно арабские козы съели палестинскую зелень и иссушили ручьи и речки. Палестина стала пустыней[247]. Выдающийся русский знаток средневековья Ф.И. Успенский так описывает (на примере Северной Африки) земли, доставшиеся арабским завоевателям: "Первые впечатления арабов при ознакомлении с Египтом и Африкой полны энтузиазма и изумления перед... роскошной природой... Конечно, арабам не даром досталось утверждение в этой прекрасной и весьма обработанной стране, о которой современники говорили: От Триполи до Танжера вся страна была похожа на сад"[248]. Ни о Ливии, ни о Палестине с тех пор такими словами сказать нельзя...

Итак, из Иерусалима, по лесной дороге, спускающейся к Иерихону, шел некий человек. Он попал в руки разбойников, и избитый и ограбленный ими, остался лежать на дороге. Проходившие мимо духовные пастыри Израиля не остановились, чтобы помочь своему соплеменнику. В притче они названы священником и левитом. Кто же они?

Некогда, сразу после завоевания обетованной Земли, Палестина была поделена между 12 племенами Израиля. Род Левия (левиты) не получил земли, поскольку был призван к служению непосредственно Небу. Из этого рода выходили священники. Эта честь была им дарована за то, что некогда они проявили особую ревность к Божественной Истине. В книге Исход (22,25-29) описывается, как Моисей увидел идолопоклонство, вновь распространившееся среди евреев. Тогда он стал в воротах лагеря и сказал: "Кто Господень, иди ко мне". На это призвание немедленно откликнулось колено Левия (из которого происходил и сам Моисей). Впоследствии это послужило поводом к перемене закона священнического служения в Израиле. Если ранее священником должен был стать каждый мальчик-первенец любой семьи, то теперь обязанности заботы о Богослужениях переходили в ведение лишь одного из родов - к левитам. Собственно Богослужения совершала лишь часть левитов - священники; остальные были скорее церковными служками: отвечали за церковную утварь и храмовую сокровищницу, были писцами и судьями, храмовыми охранниками и музыкантами.

Библия - очень честная книга. В ней описываются отнюдь не одни праведники. Она рассказывает и о праведных священниках, и о несчастных, и о преступных. Священник - всего лишь тот, кто служит Богу. Но через него человек может приобщиться к благодати Того, Кто един Свят. Поэтому и Христос сказал о недостойных учителях и пастырях: "Что они говорят вам - делайте, но по делам их не поступайте".

Священник и левит "по случаю" идут одной дорогой. Идут они, очевидно в Иерусалим, к Храму.

Иерусалим - не просто столица Иудеи. В ветхозаветном сознании это единственный город, где можно непосредственно и ощутимо связать свою жизнь с Богом. Только в Иерусалиме есть храм. Только в этом храме возможно полноценное Богослужение. В любом другом месте земли евреи могут поставить "синагогу" как место молитвенных собраний и проповедей. Но в синагоге невозможно совершать храмовое Богослужение. Священник и левит идут к этому единственному месту... и проходят мимо той точки земной поверхности, где можно совершить то самое служение Богу, которое единственное соответствует Ему. Они идут к иным таинствам, проходя мимо того, что позднее св. Иоанн Златоуст назовет "таинством ближнего".

Христос в Евангелии неоднократно говорит об этом. Самаритянке Он напоминает, что не только в Иерусалиме, но и во всяком месте и во всякое время можно "поклоняться Богу в Духе и истине". Учеников Он учит видеть Себя в любом нуждающемся (притча о Страшном Суде). Иудеям напоминает, что ради примирения с ближним лучше отойти от порога Храма и отложить принесение уставной жертвы.

Не обязательно дойти до Иерусалима, чтобы принести истинную жертву Богу. Богослужение можно совершить и "по дороге". Истинная жертва всегда при человеке - это его сердце. "Жертва Богу - дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже" - говорил еще ветхозаветный покаянный псалом (Пс. 50,19). Другой ветхозаветный пророк передал своему народу слова Господа: "Милости хочу, а не жертвы" (Ос. 6,6). Дар любви возможен всегда. Для принесения этой жертвы не нужно быть в Иерусалиме, как не нужно для этого Богослужения быть священником[249].

Притчевый же священник, очевидно, живет в Иерихоне и идет на службу в Иерусалим. Священство в Ветхом Завете было потомственным. Представители священнического рода жили по всей Палестине и по очереди ходили в Иерусалим для совершения своих обязанностей, так же, как и левиты.

Итак, в притче и священник, и левит проходят мимо страдающего человека. Ему помогает лишь "самарянин".

Самария находится значительно дальше от Иерусалима, чем Иерихон и в другом направлении (ближе к границе с Ливаном). Дорога из Самарии в Иерусалим не совпадает с дорогой из Иерихона в Иерусалим. Так что самарянина там вроде и не должно было бы быть. И вот оказывается, что те, кто должен быть на этом пути - проходят мимо человека, а тот, кто там мог и не встретиться - помогает.

Но кто же такой "самарянин"? Самария основана израильтянами в начале IX века до Р.Х. В VIII веке до Р.Х. (722) она после трехлетней осады была взята ассирийской армией. Местное еврейское население было депортировано в Мидию. Земли же были заселены ассирийскими и вавилонскими переселенцами. Причиной этой этнической катастрофы Библия называет возрождение в Израиле языческих религиозных стереотипов : "И оставили все заповеди Господа, и поклонялись всему воинству небесному" (4 Цар. 17,16),- то есть, на место почитания Бога поставили игры с "космическими иерархиями". "И проводили сыновей своих и дочерей через огонь, и гадали, и волшебствовали, и предались тому, чтобы делать неугодное в очах Господа" (4 Цар. 17,17). Итог этих оккультно-языческих игрищ: "И прогневался Господь сильно на Израильтян, и отверг их от лица Своего" (4 Цар. 17,18). Без защиты же Бога еврейский народ становился бессилен. Своими мечами, своей силой он не смог защитить свои города.

Первые годы жизни язычников-переселенцев на самарийской земле были весьма трудны. Несчастья, наваливавшиеся на них, они объясняли тем, что, переехав в другую страну, сохранили почитание своих прежних богов и не озаботились умилостивлением "местного бога" - "Бога той земли" (4 Цар. 17,24). Так, они решили принять почитание Иеговы, почитание Бога Библии. Однако их позиция была позицией религиозного синкретизма: они полагали, что возможно чествование Бога Библии и поклонение иным, языческим богам. "Притом сделал каждый народ и своих богов,... между тем чтили и Господа" (4 Цар. 17,29-32). Именно - "между тем". По сути, они осуществили мечту современной нецерковной интеллигенции об объединении всех религий: "Господа они чтили, и богам своим служили" (4 Цар. 17,33).

В глазах Библии, в глазах Ветхозаветной Церкви, это все равно что просто остаться язычником, и даже, пожалуй, хуже. Знающий истинного Бога, и, остающийся в служении идолам, хуже обычного простосердечного язычника.

Но с VIII века до Р.Х. именно такие религиозные убеждения стали характерны для жителей Самарии: "Народы сии чтили Господа, но и истуканам своим служили. Да и дети их и дети детей их до сего дня поступают так же" (4 Цар. 17,41).

Таким образом, "самарянин" в притче - это антипод "священника". Священник - это максимум ветхозаветного благочестия, человек наиболее близкий к Истине. Самарянин не просто язычник, но по сути, - вероотступник.

Значит, религиозные границы, разделяющие людей, не должны совпадать с границами нравственными. Понимая, и, стараясь изучить реальное духовно-историческое различие религиозных традиций человечества, мы должны видеть во всех людях своих ближних. "Ближний" не значит только "единоверец". "Кто мой ближний?" - ставит вопрос законник. "Тот, кому ты сейчас можешь помочь, тот, кто сейчас нуждается в тебе", - отвечает Евангелие.

Весь смысл этой притчи, разумеется, заключен в словах: "Иди и ты поступай так же." Однако Христос именно потому избрал такой способ поучения народа, который позволяет в очень скромных средствах притчи передавать гораздо более глубокий смысл, чем это кажется на первый взгляд. Христиане, вновь и вновь перечитывая Священное Писание, зная его почти наизусть, обнаруживают в хорошо знакомых деталях отражение всего библейского учения в целом. "Святые отцы Церкви, истолковывая отдельные строчки, с радостным изумлением видели, что как в капле росы отражается все небо, так и в каждом штрихе Писания можно найти смысл всей Библии", - пишет современный библеист поротоиерей. Михаил Дронов[250].

В частности это хорошо видно на примере притчи о милосердном самарянине. Блаженный Феофилакт Болгарский, живший в XI веке, обобщил богословское понимание этой притчи, высказанное святыми отцами до него. Небольшой эпизод, рассказанный в притче, может иллюстрировать всю историю человечества от грехопадения Адама до создания Христом Церкви.

Несчастный человек, попавший в руки разбойников - это, как говорит святой Феофилакт, - человеческая природа, то есть, все человечество. Иерусалим, из которого вышел несчастный, возвышающийся в прохладе Иудейских гор - это безмятежная радостная жизнь в раю. Иерихон (город в жаркой пустынной низине) - жизнь людей после грехопадения, полная страстей. Но не просто однажды сошел, спустился этот несчастный из Иерусалима в удушливый Иерихон, он "шел", ибо человеческая природа не однажды, но постоянно увлекается греховными страстями.

Разбойники, которым попался несчастный путник - это бесы, сорвавшие своими искушениями с него одежды добродетели. Разбойникам-бесам попадает в руки тот, кто спускается с "вершины Иерусалима", кто на ней остается, тот не доступен им.

Священник и левит, прошедшие мимо - это ветхозаветный Закон и пророческие писания, которые хотели спасти человека, но не могли.

Милосердный самарянин - это Сам Христос, который возлил на раны масло и вино.

Масло - древнейшее лекарство, смягчающее раны и своей пленкой защищающее их от заражения. И поныне масло (растительное, "древесное", оливковое) - это первое лекарство, с которым встречается приходящий в мир человек. Маслом смазывают младенчиков, чтобы избежать раздражения кожи. В народном восприятии со словом “масло” (причем как в греческом, так и церковнославянском языках) связывается слово милость и происходящий от него глагол “помиловать”. Соответственно, когда православный человек просит "Господи, помилуй" (по-гречески - Kirie eleison - что также связано с греческим слово "eлей" - масло), то он просит о том, чтобы раны его души были исцелены помазанием благодати.

"Господи, помилуй" - это не просто просьба о прощении, но именно об исцелении. "Грех делает нас более несчастными, чем виновными" - говорил преп. Иоанн Кассиан.

Западное христианство склонно описывать драму грехопадения и искупления в терминах юридических, восточное христианство - в терминах органических.

В юридической теории, Христос - скорее адвокат, который нашел хитроумный способ выиграть процесс и избавить преступника от справедливого наказания за его грехи. Для православного же восприятия, Христос - скорее врач, исцеляющий болезни человеческих душ (причем исцеляет через соединение с Собою, со Своей божественностью).