17. Душа и тело .

17. Душа и тело.

Когда философия говорит о теле, имеется в виду не медицинское понимание тела как такого, которое можно просветить рентгеновским аппаратом, поместить на койку в клинике, зарегистрировать в книге поступающих или выбывающих. Не заметивший это современный псевдофилософский дискурс о «телесности» остается пустым.

Медицинское тело, которым он оперирует, выделено искусственно, и неясно, кто или что ему соответствует. Во всяком случае, то, что человек считает собой, такому телу не соответствует, и не случайно медицинский подход к телу человека оскорбляет, унижает. Мы принимаем медицинское понимание тела в порядке смирения: знай, кто ты на самом деле, как жалко твое телесное присутствие в мире. Но, смиряясь, больной редко начинает жить по мерке клиники. Конечно, есть люди, травмированные клиникой, изменившиеся от долгого пребывания в больнице, вошедшие своей психикой в рамки медицинского тела. Они поглощены своей болезнью, своим выздоровлением, упражнениями, отдыхом тела, привязаны к его состоянию. Их благополучию это обычно не помогает, как раз наоборот. «Вживание» в свое медицинское тело — случай психической патологии.

Как правило, тело для человека, даже больного, не совпадает с его медицинским телом. Тело включает одежду, походку, повадку, нрав, язык, акцент, прическу, косметику. Оно вросло в цивилизацию, в культуру, в общество, в историю. У многих или у всех бывает мгновенное или стойкое ощущение тождества с телом другого человека, родителя, супруга, ребенка, близкого; с другой стороны, тело иногда ощущается не своим. Известное военное соединение называется корпусом (лат. corpus, тело) не случайно. Ясно, что тело солдата, выполняющего команду, сцеплено с коллективом, а тело командира продолжается в солдатах. Униформа символизирует, по Фрейду, обнаженность, т. е. усечение тела, обычно включающего индивидуальный костюм. Одетость солдат в одну одежду означает также и единство их тела. Как медицинское тело более или менее формирует психику больных в клинике, так воинское тело подчиняет себе психику солдата. «Тело толпы» тоже не метафора, и «массовое сознание», т. е. приспособление психики к телу толпы, вовсе не исключение, а наоборот, правило, из которого бывает мало исключений.

Через свое тело, через тело массы, через одежду, через пищу человек сливается с природой, с телом мира, т. е. границу тела провести трудно. Оно плавно переходит в космос. Только так называемые рядовые люди более или менее втиснуты в рамки почти медицинского тела, конечно, с небольшим добавлением вольной одежды, имущества, дозволенных форм поддержания личного достоинства в виде площади занимаемого помещения, кабинета, стола, станка, водительского сиденья. У начальства, даже невысокого, чувство тела гораздо шире, хотя границы последнего проведены часто причудливым образом, малопонятным для самих обладателей большого тела. Например, начальственное лицо может быть задето жестом, не задевающим обычного человека. Наоборот, есть описания опыта души без тела, как опыт умирания, когда душа начинает смотреть отрешенно на оставляемое тело. Именно потому однако, что душа смотрит на тело со стороны, она занимает пространственное положение и перемещается, т. е. сама оказывается телом, только тонким. Что и после разрешения от тела души остаются телами, только тонкими, — стойкое убеждение, играющее роль в религиозной философии, в антропософии. Сохранение тела, конечно тонкого (эфирного), считается здесь достижением. Наоборот, в классической философской мысли неспособность души отрешиться в смерти от тела считается катастрофой. Застигая душу не умеющей отрешиться от тела, физическая смерть навсегда приковывает ее к веществу. Отягощенная лохмотьями мертвого тела, не отслаивающимися от нее, душа обязана снова воплотиться, чтобы в новом рождении получить еще один шанс, живя, мысля, действуя, научиться отрешению от тела.

Почему так страшно не освободиться от тела? В нем нет ничего плохого. Оно не зло. Злом будет, наоборот, дурное обращение с телом, загрязнение его пороком. Почему так важно избавиться от него после смерти? Кто от него освобождается? Некто невидимый. Ясно, что тела ходят, так сказать, не сами. Говоря о «нашем теле», мы подразумеваем «нас», которые в теле или при теле, но не тело. Тело не одиноко, с ним что?то другое или кто?то другой. Можно сказать: носитель тела или, точнее, термином древнеиндийской мысли, dehin, отелесненный, не уточняя кто. Когда врач по телевизору учит «уходу за телом», он не думает, что тело будет само за собой ухаживать, однако не додумывает до того, кто в теле или при теле заботится о теле. Если бы врач спросил себя об этом, то он, возможно, заговорил бы о другом — о том, как важно, важнее всего другого, чтобы тело своими состояниями не меняло настроений и намерений того, кто при теле. Все мы стали бы иначе говорить и думать о теле, если бы спросили о том, чье оно.

Задумываться об этом незнакомце, существование которого предполагается каждым упоминанием о теле, не принято. Европейская культура традиционно называет носителя тела душой. Время от времени представления упрощаются до уверенности, что особой души не существует, а есть только психика (от ????, душа), которая формируется историей и обществом, т. е. всегда принимает форму, приданную ей обстоятельствами.

Мы говорили о неопределенности границ тела. Еще менее отчетливыми оказываются границы носителя тела. Слово принадлежит как телу, так и его носителю, и мы знаем, как далеко его могут слышать. «Душа» может «расти» или ее, наоборот, могут вводить в рамки. Это принимается во внимание школами расширения сознания. Сходные цели достигаются как будто бы наркотиками. Благодаря им человек становится неведомо кем, во всяком случае уже не узнает себя обыденного, прежнего и возвращаться в себя ему так же тяжело, как выпущенному на волю в тюремную камеру. С другой стороны, душа может сузиться до соответствия даже не клиническому телу, а еще меньше, одной простейшей функции тела, например, отождествить себя с операцией останавливания других, безбилетных тел. Как говорится, человек может стать машиной.

Честный разговор о душе и теле с самого начала должен таким образом натолкнуться на расплывчатость этих вещей. Оказывается, мы в принципе не видим их границ. На нас могут конечно рассердиться и указать: тело вот это, а душа то. Но ведь рассердившийся сделает это именно потому, что чувствует необходимость навести здесь порядок. Порядок надо навести потому, что вещь расплывается. Ясно, что, как ни определяй тело, всякое тело диффузно. Человеческое тело привязано к воздушной среде, без которой не может жить, воздух зависит от жизни лесов, эта последняя от круговорота воды в природе. Человек в скафандре конечно не зависит от воздушной среды, лесов и воды, но тогда он ничуть не меньше зависит от научно–промышленной системы, подключен к поставу.

Если смотреть древнерусские карты, особенно крупномасштабные чертежи земельных наделов, то можно убедиться, что ручьи, деревья, трава прорисованы на них не потому, что это было необходимо для проведения межи, а потому, что пространство не мыслилось иначе как дышащее, зеленеющее, т. е. как тело, переплетающееся с человеческим телом. Геометрические соотношения были менее существенны чем теперь; существеннее было встроить участок, строение, храм в ландшафт. В отличие от этой готовности древнего хозяина видеть в ландшафте плавное продолжение человеческого тела, современный индивид подчеркивает свою автономность, независимость от «внешнего» мира. У современного строителя, приезжающего на «объект» с типовым проектом в портфеле, чувство тела не ослаблено, но связь его со средой разорвана, тело произвольно очерчено кожей, и для того, что внутри кожи, есть хорошая одежда, удобная машина, сауна, отборные сигареты, но их окурки уже можно бросать под ноги, потому что там начинается чужое, чуть ли не враждебное. Конечно, мнимая автономность индивида, который не хочет ничего знать, кроме благополучия себя, очерченного кожей (или, как в таких случаях говорят, «шкурой»), по меньшей мере смешна, потому что его самочувствие на самом деле целиком зависит от того, будет или не будет разрывов в ионосфере, выпадут или нет радиоактивные дожди, сработает ли служба здравоохранения, останавливающая холеру. Нам следовало бы удивляться не тому, почему мы не можем найти границ своего тела, а другому: почему мы надеемся, что это возможно. Наше тело вплетено в окружение, в тело мира способами, о которых мы еще очень мало знаем. То же надо сказать о границах «души». О стабильности ее границ не может быть речи, если даже без вина и наркотика на нас то и дело наплывают состояния и настроения, с которыми мы справляемся лишь путем насильственного фармакологического или дисциплинарного вмешательства в жизнь «психики» с ее так называемым бессознательным.

Конечно, упорядочение жизни требует упорядочения тела и души. Часто главным телом, в которое встраиваются другие, становится массовое тело, регулируемое властью, или тело рода, большой семьи, регулируемое обычаем. Расширение сознания, космизм, прояснение этажей Я, освоение бессознательного открывают широкий простор для планирования души, тела и их соотношения. Но темы эти — забота политики, социологии, психологии. Философия, может показаться, не заметила неисследованного материка — реального человека. Она как бы заранее согласилась с тем, что границы его тела и души останутся расплывчатыми. Личность в смысле отдельного человека не входит в число забот классической философии. Для Аристотеля и Плотина человеческое создание — второразрядная вещь в космосе, заведомо хуже, например, небесных тел. Считается, что Ренессанс — эпоха возвеличения человека. Но за ренессансной антропологией просвечивает христология; человек ее интересует только как микрокосм, указывающий на космос.

Кант относит личность к числу паралогизмов: нам кажется, что словами «личность» и «я» мы обозначаем что?то определенное, но это не так; о личности и я мы можем знать только по самим себе и только в той мере, в какой нам удается не плыть с потоком, а вопреки ему обеспечить себя немнимым постоянством. Без обеспечения мною, моим самоотчетным усилием личности нет. Кант продуманно обходит вопрос, хватит ли меня для того, чтобы обеспечить себе непрерывность личности, достаточно ли в принципе человеческих сил, чтобы сквозь сон и болезнь, наперекор человеческим и нечеловеческим влияниям сохранить себя, когда давление извне, само по себе мощное, оказывается всё же меньше подтачивающей изнашивающей тяжести старения. Между детством и «зрелостью» часто проходит такая перемена, что того же по имени взрослого человека приходится считать убийцей ребенка, каким был он сам, и самозванцем, занявшим чужое место.

На говорящего такие вещи посмотрят осуждающе: он антиперсоналист, недооценивает высшее достижение европейской культуры; он по–видимому не принадлежит к этой культуре из?за неразвитого чувства личности; он наконец не знает соборности, где каждый член — самостоятельная развитая цельность, гармонически сочетающаяся с другими. Никто однако не считает, что личность, существуй она, была бы нехорошее дело; особенно соборная личность. Важно только напоминать вслед за Кантом, что повторяя «личность, личность» мы не оказываемся ближе к ней. Когда личность попадает в условия философского разбора, ей редко удается устоять. Ее подкладкой оказывается что?то другое.

Принято считать, что у личности есть божественное обеспечение. Она то, чему Бог говорит ты. Не случайно однако в Священном писании нет нет никаких личностей и самого этого слова. Называть личностью того, кому Бог говорит ты, можно только если мы не забудем, что это слово не имеет права означать больше чем именно вот это самое: существо, которому Бог тогда?то, так?то, для того?то сказал ты. На просьбу Моисея назвать Свое имя (Исх 3) Бог ответил: «Я есмь Тот, Кто есмь». Для нужд религиозной философии это место было истолковано в том смысле, что Бог выдает свой, так сказать, состав: он — Сущий, т. е. бытие. Это однако уже религиозно–философская интерпретация.

До всякого истолкования слова «Я есмь тот, кто Я есмь» означают, что всё в Боге, включая его отношение к человеку, каждый раз такое, какое оно есть, одноразовое, неповторимое, новое. Историческое. Как не нужно превращать грамматику фразы Исхода в философскую онтологию, так не нужно встречу Бога с человеком лицом к лицу делать основанием для философии личности. Что дано человеку в неповторимый момент его разговора с Богом, то и отнято, как у Иова, от которого остался только голос из ничего, de profundis. И в том, что Иов судился с Богом и хотел оправдать свою невиновность и показать свою праведность, вообще что?то показать Богу, он был неправ, потому что показать нечего: Бог всё видит всё равно лучше чем человек, и человек всё равно видит не всё. Но в том, что Иов продолжал и хотел говорить с Богом и не умирать, как советовала ему жена, и не умолкать, как советовали друзья, он был прав, и его правота подтвердилась тем, что Бог пришел и говорил ему из бури и сказал то, что сказал: продолжил разговор, которого хотел человек, Иов, предпочитая этот разговор своей жизни и смерти. Иов оправдался тем, что хотел того, чего хотел Бог, продолжения встречи лицом к лицу, истории. Мудрые собеседники Иова предлагали ему разные окончательные решения, но Иов перед ними оказался правее тем, что разговору с самим собой и с человеческой мудростью предпочитал спор с Богом. В этом споре для Иова прояснилось, что Бог и человек не две договаривающиеся стороны. Человек стоит перед Богом не как некто, от себя имеющий нечто сказать, а только в той мере, в какой Бог дает человеку говорить. Голос ему дан чудом. Он есть в той мере, в какой человек каждый раз заново принимает себя от Бога. Это странное отношение.

Такому отношению учит вера. Но философия учит здесь не другому чем вера. Для нее человек тоже не обеспечен. Мысль думает так, что ей всё равно, что случится с тем, в ком она думает, от того, что она думает. Мысль еще не думает, если она не решила так, что перемена всей жизни, целого существа того, в ком она думает, ее не остановит и не отклонит. На старом языке философии очищение от тела — первое условие мысли. Мысль должна очиститься от тела, чтобы быть мыслью. Очищение от тела возможно для человека только как очищение тела, которое должно научиться держать себя в огне мысли.

Апостол Павел кричит: «Бедный я человек! Кто избавит меня от этого тела смерти» (Рим 7, 24). Избавит Христос, который вселится и оживотворит смертные тела (8, 11), так что человек сможет сказать: «Не я живу, но живет во мне Христос» (Гал 2,10). Где здесь человек? Не там, где он себя ненавидит и не нужен себе, потому что хочет стать другим, и не там, где он уже не сам живет, отдав себя Христу: когда такой высокий живет в человеке вместо него самого, зачем оставаться прежним. Весь человек сосредоточивается на отдании себя и оказывается нужен только для этого действия отдания. Тело вручается не тому, кто связан телом. Такой был бы непригоден править телом, тем более вернуть его от смерти к жизни. Телом по–настоящему управит тот, кто телом не связан.

В том, что нужно отдать себя другому и этим очистить от связанности тела, вера и философия одинаковы. Человек есть поступок. Кажется, только один раз мы встречаем в русской Библии слово «личность» (2 Кор 10, 7), но переводчик явно вставил его без надобности. В греческом здесь ????????, лицо, как и везде в Священном писании. Лицо — лицевая сторона человека или вещи, расположение, намерение. Словно из трясины, мы выбираемся к библейскому лицу от современной личности, которая, наоборот, не поступок, а то невидимое в человеке, что надо сначала еще раскрыть; но как это сделать без поступка?

Когда мы слышим, что тело грязь, от которой нужно очиститься, первым подвертывается негодное понимание: у человека найдется что?то получше чем тело, и в сравнении с тем лучшим тело грязь. Начинают гадать, что это лучшее — наверное душа, дух, личность. Не смотрите на то, что вы во мне видите, это несовершенно; смотрите, наоборот, на то, что вы во мне не видите и, возможно, никогда не увидите. Там я настоящий и поистине удивительный. Как душа, дух, личность я равен целой вселенной и т. д. Я больше тела; тело случайно, мелко, тленно. Оно меня подводит. Кошке тело не помеха, а человеку помеха. Его разуму мешают страсти тела. Чистой мысли мешает плотская оболочка. Тело портит, грязнит, делает грубым. Не кошку: тело кошки не губит идею кошки; но тело человека губит тонкую идею человека. Кошка ограничена кошкой, и некоторые люди ограничены своим телом, но высокий человек к телу не сводится. Интеллект выше ощущения, сознание выше физиологии.

Личность приобрела о себе мнение, что она на самом деле замечательная, более ценная чем приданная ей физиология. Замечательному почему?то всегда мешает низшее. Лучше спрашивать не так: что в человеке возвышенно, наподобие духа, и что невозвышенно, наподобие тела, а по–другому: когда, как и откуда мы узнали, что в нас есть невозвышенное. Не нужно думать, что это знание — результат общего представления о верхе и низе. Силлогизм: всё в природе имеет верх и низ, человек часть природы, следовательно в нем должны быть верх и низ, не вызвал бы стыда за низменную часть и гордости за возвышенную.

Мы знаем, что в человеке есть возвышенное и низменное, не логическим знанием. Источником здесь знание другого рода, говорящее, что тому, как с нами обстоит дело, не следовало бы быть; что мы что?то упустили. Это знание имеет характер совести. Что не должно было произойти, произошло. Не ошибись мы в чем?то, не было бы так плохо. В свете голоса совести тело дурно не потому что изначально зло, а потому что стало нам помехой. Мы управились с телом плохо, а могли бы управиться иначе. Само мое телесное присутствие здесь и теперь вызвано тем, что в прошлом моя душа не сделала всего того, что должна была сделать. Эти прошлые недоделки тяготят на мне, требуют поступка. Голос совести, говорящий, что мы управились с собой, т. е. со своим телом, плохо, а могли бы лучше, — истинная подкладка нашего мнения, что в нас есть низшая и высшая стороны. В оправдание нашего упущения подвертывается мысль о несовершенстве тела, а вера в возвышенность души позволяет отвлечься от чувства неудачи: то, с чем мы не управились, всё равно смертно, туда ему и дорога; чем хуже, тем лучше; зато у меня есть бессмертная душа. Это неподлинное, превращенное знание смягчает уколы совести. Так плохой мастер, загубивший заготовку, утешается тем, что у него есть другая. Вера в бессмертную душу, которая будет жить после тела, — это христианизированная разновидность веры в переселение душ, только не додуманная до конца, потому что не задается неизбежный вопрос, как опознает себя душа без тела и с какой стати душе будет дано другое, скажем, эфирное тело или световидное тело, если она не сумела управиться с земным. Почему она с равным успехом не загубит и световидное? Мнение «мое тело так или иначе обречено, так скатертью дорожка, всё равно мое главное сокровище бессмертная душа», недалеко ушло от учения о метемпсихозе[40].

То, что ведет себя тем или иным образом с телом, не тело. Уже то, что мы говорим о теле, должно было бы означать, что говорящий видит себя вне его. При всём том говорящий всё же тело: голос телесен, язык продолжение и распространение тела, часть человеческого организма. Впечатления, восприятия, воспоминания, нервные реакции телесны. Мы разделяем тело и нетело, но видим только, как одни тела водят на поводу другие или одни телесные части воздействуют на другие. Мы говорим о душе, но как сама душа есть «первая энтелехия тела» (Аристотель), так «душа», слово русского языка, входит в социально–историческую, культурную реальность, которая почти вся телесна.

Где же не тело, чтобы можно было говорить о теле, а не просто продолжать разнообразные телодвижения, включая тонкую телесность нервной системы? его, выходит, нет? Управиться с телом по–настоящему сможет только нетелесное, а где оно, если всё вплоть до высшей нервной деятельности оказывается телесным? Претензии догматического идеализма на знание бестелесного опровергаются уже тем пафосом, с каким обычно высказываются. Этот пафос показывает, что видение, каким идеализм видит свои якобы бестелесные реалии, само чувственно и значит телесно. «Общие душе и телу […] чувство, и память, и страсть, и желание» (Аристотель, Об ощущении и ощущаемом 1 436 а 8).

Когда мы подошли к пониманию того, что нетелесность, предполагаемая разговорами о теле, относительна, что душа как энтелехия тела без тела не существует, что всё кажущееся на первый взгляд бестелесным оказывается при разборе той или иной модификацией тела, то мы начинаем понимать проблему, известную в философии как очищение от тела. Само это слово (катарсис) уходит из современного академического дискурса, но дело очищения продолжается в идеале математической строгости (математика «чистая» наука), в кантовской строгости (все свои главные сочинения Кант называет критиками), в ницшевском нигилизме (высоком, классическом), который задуман как очистительный огонь, призванный выжечь платонический идеализм — проекцию человеческой корысти на пустые небеса. Строгость Гуссерля, деструкция метафизики, понимание философии как критики языка (очищения слова) — всё это новые имена катарсиса. То же — признание критической функции философии, пробивающее себе дорогу у нас. Должен существовать компетентный хирург, который умеет без крушения общественного организма удалять злокачественные идеологические разрастания.

Философия обращает внимание на то, что всё так или иначе телесно, разоблачает за человеческими убеждениями тело, а именно не управившееся с собою и с миром тело, потому что тело никогда не может само с собой управиться; философия говорит также, что не может быть, чтобы всё было только тело, и начинает тем самым работу очищения от тела, которая только и может вернуть тело его правде. Личность с ее телом поэтому для философии посторонняя вещь. Это условное образование, проекция мнения, искусственная постройка, на которой ничего в свою очередь уже строить нельзя. Личность эксплуатирует тело, правды которого она не знает, потому что не освобождается от него и не может освободиться, пока опирается на него или, наоборот, отталкивается от него. Смена туманов рисующейся, рисующей себя личности называется ее внутренней жизнью. Личности всегда не хватает черкости рисунка, поэтому она одержима идеей своего сформирования. Определенность здесь недостижима, потому что личность равняется по идеалу, который сама себе рисует. Во фр. 5 (Дильс–Кранц) Гераклита люди очищают себя образами, которые сами создали, и это такое же безнадежное занятие, как если бы кто, вывалявшись в грязи, стал той же грязью смывать с себя грязь. Это безумное занятие. «Сумасшедшим показался бы такой, если бы кто из людей застал его за этим занятием». Однако люди чистят себя именно таким образом. Они обращаются к ????????, божественным образам, изваяниям своего воображения, «как если бы кто беседовал с постройками», т. е. с построениями своих рук. Очищает, сказано дальше у Гераклита, только знание богов и героев, какие они есть сами без наших мнений. На пороге такого знания стоит смерть. Богов, т. е. бессмертных людей, от нас, людей, т. е. смертных богов, отделяет высокий порог нашей смертности. Его не перешагнуть способом отказа от своего тела. Кто губит тело, тот навсегда привязывает себя к нему. Настоящая смерть, т. е. очищение от тела, человеку, который погубил свое тело, уже никогда не доступна.

Мысль Гераклита, что чистить себя идолами, т. е. приводить себя в соответствие с идеальными образами собственного изготовления, то же, что пытаться отмыться от грязи той же грязью[41], прошла через тысячелетие греческой философии. Фразу Гераклита о свинье, радующейся грязи, повторяет Плотин (I 6, 6), чистотой называя непривязанность к телу. Грязным остается всё, что не прошло испытание одиночеством, которое ученик Плотина Порфирий назовет философской смертью (Подступы к умопостигаемому 9). В этой смерти душа отрешается от тела без отрешения тела от души. Она перестает быть привязана к телу, тогда как тело привязано к душе и продолжает жить ею. Так скажет ученик Плотина Порфирий; Плотин не говорит по поводу гераклитовского очищения о «философской смерти», он говорит об отделении ума от тела и называет это смертью просто, которой не боится целомудренный.

В месте, которое мы сейчас упомянули, Плотин цитирует не только Гераклита, но и Платона («Федон» 69 с). Платон здесь в свою очередь, похоже, пересказывает Гераклита. Платон передает слова, сказанные Сократом друзьям перед смертью: очищение всех, кроме философа, подобно некоему писанию тенями, ?????????? ???. Оно призрачное, воображаемое. Всем мнимо очистившимся суждено лежание в грязи. Очищаются только посвященные — целомудрием, праведностью, мужеством, разумом. В свою очередь, это платоновское место («очищение от всего подобного», подразумевается — от привязанности к удовольствиям, от страхов и т. д.) почти буквально повторено Аристотелем в его знаменитом определении трагедии (Поэтика 6): «Трагедия есть изображение действия достойного и завершенного […] через сострадание и страх достигающая очищения подобных состояний». Об этой дефиниции спорят, понимая родительный падеж при «очищении» или в смысле очищения страстей, или в смысле очищения от страстей.

Надо вернуть аристотелевское определение в контекст классической философской мысли. Катарсис, трагическое очищение, всегда происходит в предстоянии героев смерти, которая задевает сочувствующих героям зрителей, потому что показывает невозможность высокой жизни иначе как с принятием ее конца. Катарсис здесь то же очищение через добродетель, мужество, отрешенность, справедливость, о котором говорит Платон в «Федоне» и о котором будет говорить Плотин в I 6, 6. Словом ?????????, определяющим характер трагического действия у Аристотеля, Плотин назовет добродетельного человека. Аристотель не обязан был — в том не было никакой надобности — уточнять, происходит ли в трагическом созерцании очищение сострадания и страха или от сострадания и страха (или трепета и тоски, Schauder und Jammer). He в том дело. Как говорит Платон в том же месте «Федона», «существует лишь одна […] истинная добродетель […] всё равно, отсутствуют или присутствуют при этом удовольствия или страхи». Очищение происходит не путем прочерчивания границ, впускающих или не впускающих в состав личности те или иные состояния или мнения. Чистое от нечистого отделено в философии не границами. Хороши бы мы были, если бы поняли мудрость как изгнание страстей и приобщение к разумным навыкам генерализации, классификации и дефиниции. Катарсис, философское очищение, достигается в уникальной захваченности человеческого существа, когда оно натянуто как струна в неотменимой решимости и в трезвой готовности расстаться со всем, кроме своей собранной простоты, что значит вернуться к истине всего и взяться хранить ее.

Такое очищение и начало, и цель философствования. Оно имеет дело с правдой вещей, с правдой тела и в ней осуществляется тем, что дает ей быть, а не тем, что причесывает себя по спущенному с неба идеалу. Очищением от тела называется в классической философии не выбрасывание, а наоборот, восстановление его как тела. Этому помогает между делом критика, показывающая, как много тела оказывается там, где кажется, что человек имеет дело уже с абстрактными сущностями. Для восстановления истины тела нужно добиться свободного отношения к нему. Так машиной умеет править по–настоящему не тот, кто мертвой хваткой держит руль и не снимает ноги с педали сцепления. Надо вдуматься в тезис стоиков о том, что существуют только тела. Существование всего, что не тело, проблематично. Философия с самого начала была практическим решением этой проблемы. Нетелесное имеет статус идеи, т. е. не существует, если не рождено. С рождением того, что свободно в своем отношении к телу — такое рождение дело философии, — телу впервые дается шанс быть самим собой. Телесностью, от которой надо избавиться, в философии называется наша неготовность дать свободу телу. Слова Гераклита «трупы подлежат выбрасыванию в еще большей мере чем нечистоты» относятся в первую очередь к мысли, которая прикована к телу и тем губит тело и себя. Телесно, собственно, всё; и всё нечисто не само по себе, а немощью мысли, которая от неопытности, от испуга, от жадности не допускает ничему остаться самим собой. Тело не отвержено в философии. Оно полюс, без которого не было бы другого. Тело должно быть проработано, чтобы как из замусоренной земли вынуть из него отраву, въевшуюся в него от недолжной, неправильной возни с ним. Очищение тела означает оставление его своей правде. Это возможно только когда мысль научится быть в теле и с телом так, чтобы не искажать его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.