Проблема любви

Проблема любви

New Age предполагает создание "нового человека", соответствующего духу времени. Можно утверждать, что такой человек уже существует.

ХХ век имел два грандиозных проекта по созданию такого общественного гомункулуса: первый - это "сверхчеловек" германского национал-социализма, второй - это строитель коммунизма эпохи советского интернационализма. "Новый человек" эры Водолея - это воплощение уже третьего богоборческого замысла о человеке.

"Такого низменного идеала человечество еще не выдумывало, - пишет Р. Гальцева, - даже фашистская "белокурая бестия" при всем культивировании в ней животного начала... несет на себе некий ницшеанский сверхчеловеческий отблеск... Что же говорить о морали "строителя коммунизма"? Она не так уж расходилась с общечеловеческой моралью, взошедшей в нашей цивилизации на христианской закваске и отборных классических идеалах. Головной атеизм коренным образом не изменил образа человека... Если отбросить идеологический антураж, герой соцреализма по сравнению с "рассвобожденным" персонажем 90-х годов - это все равно что Персей супротив Медузы-Горгоны... В лице образцового "сексуального партнера" предстает беспрецедентно дегуманистический, предельно антагонистический традиционному в русской культуре "положительно-прекрасному" человеку отрицательно-безобразный субъект" [56] .

Школьная программа "сексуального воспитания", предполагающая "отбросить ложную стыдливость", на самом деле имеет цель взрастить в детях, призванных стать "новыми людьми", тотальное бесстыдство; телепередачи, проповедующие порок в качестве жизненной нормы и отстаивающие права человека на извращения; фильмы, в которых откровенная похабщина становится уже общим местом "будничного дневного сознания", - весь этот мутный поток, хлынувший на нас, словно из преисподней, давно уже смел все границы приличий, разметал все самозащитные ограждения, так что человек со всеми его правами оказался беззащитным и обнаженным перед этим повальным беспутством и наглым вторжением в заповедные области его жизни.

Сексуальная разнузданность, ставшая вдруг нормативной, связана и с новым отношением к смерти, которая постоянно присутствует на телеэкране. Смерть перестает быть таинством и той кульминационной точкой человеческой жизни, которая дает человеческому существованию новое истолкование. Смерть становится самой пикантной частью "интересного": стекленеющие глаза, последние судороги, предсмертные агонии, развороченные черепа, вытекшие мозги и оторванные руки, показанные крупным планом, задевают в зрителе какой-то пласт сладострастия, трогают какой-то нерв: очевидно, эти сильные впечатления при общей эмоциональной выхолощенности и анемии подлинных глубоких чувств призваны свидетельствовать человеку о том, что он сам еще жив. Но и они становятся обыденностью и входят в привычку. Даже маньяки, даже людоеды, откусывающие крупным планом своим жертвам носы, уже не поражают сознание "нового человека". Смерть становится для него будничным эпизодом, а почти анатомическое знакомство с ее механизмом, убивающим всякий намек на существование души, превращает ее в заурядное зрелище, в необходимое явление, кое-как продвигающее дальнейший сюжет.

В связи с этим можно говорить о чувственной бесчувственности нового человека, о его сердечном омертвении, которое всегда происходит на фоне разгула его страстей. "Новый человек" не любит - он "занимается любовью". Он не творит - он "самовыражается". Он не смиряется - он пытается приспособиться. Он не блаженствует - он получает наслаждение. Он не раскрывает в себе образа Божьего - он делает себе имидж. Он даже не играет - он "ведет игру".