XIII

XIII

Только что отыскал в одной из старых записных книжек любопытное стихотворение. Оно имеет некоторое отношение к тому, о чем мы говорили недели две назад — о страхе, что нас никто не слушает и что молитва лишь монолог. Неизвестный автор  [38] берет быка за рога. «Что ж, допустим», — говорит он.

Они примнившимся зовут

Мой разговор с Тобой,

Как будто грежу наяву

И слышу голос свой.

Но только неизвестно им,

Что сердце не молчит.

Да, я несказанным томим,

Но высохли ключи.

Тогда, в безводной тишине,

Где родникам не течь,

Ты в сердце вкладываешь мне

Неведомую речь.

И нас не двое. Тщетность слов.

Тебе не нужно их.

Не грежу я, один из снов

Непознанных Твоих.

Концовка звучит пантеистически, и слово «снов», возможно, вставлено для рифмы. Но разве он не прав, что совершенная молитва — монолог? Если в человеке говорит Святой Дух, то в молитве Бог говорит с Богом! И все же молящийся не становится «одним из снов». Как ты сам сказал, Бог и человек не исключают друг друга, можно говорить и «это сделал Бог», и «это сделал я». В точке их соприкосновения непрерывно свершается таинство творения, вневременное для Бога и неотделимое от времени для человека.

Помнишь две максимы Оуэна? [39] Того, для кого Бог не Иной, верующим не назовешь. С другой стороны, если для меня Бог — иной в том же смысле, что и другие люди и предметы, я впадаю в идолопоклонство, осмеливаюсь считать Его бытие параллельным своему. На самом же деле Он — основа нашего бытия, Он всегда и в нас, и на противоположной стороне. Мы реальны только в той мере, в какой эту реальность получаем от Него — каждую секунду, каждое мгновение. Чем глубже в нас лежит источник молитвы и любого другого действия, тем больше он — от Него. Это не значит, что наше участие меньше. Скорее, оно даже больше, когда и участие Бога больше. Арнольд говорит, что мы отделены друг от друга, как островки в «жизненном море». Но мы не можем таким же образом быть отделены от Бога: нас просто бы не стало.

Сразу возникает вопрос: говорит ли Бог в лжеце или в кощуннике? В некотором смысле — почти «да». Без Бога он вообще не мог бы говорить. Нет слов, не берущих начало в Слове, и нет действий, не берущих начало в Том, кто есть Actus purus. Как же быть с тем, что говорит богословие о мерзости греха? Мне кажется, выход один: помнить, что любой грех — искажение энергии, которую вдохнул в нас Бог. Если бы мы все не испортили, эта энергия распустилась бы дивным цветком одного из тех действий, о которых верно сказать и «это сделал Бог», и «это сделал я». Мы отравляем вино, льющееся в нас из божественного сосуда. Он хочет создать с нашей помощью Музыку, но мы фальшивим. Он хочет нарисовать автопортрет, мы превращаем его в карикатуру. Поэтому любой грех — святотатство.

Мы, конечно, должны отличать онтологическую неразрывность Творца и твари, которая как бы «задана» отношением между ними, от единения воль, которое достигается по Божьей милости и святой жизнью. Насколько я понимаю, онтологическая неразрывность неизменна, она существует между Богом и нечестивцем (или дьяволом) не меньше, чем между Богом и святым. «Куда пойду от Духа Твоего?.. Сойду в преисподнюю, и там Ты» [40].

Везде, где есть хоть какая–то молитва, есть и стремление, пусть очень слабое, ко второму состоянию, единению воль. То, что Бог хочет сделать или сказать через человека, возвращается к нему с искажением. Но это искажение не бывает полным.

Кажется, тебе не нравится «окольность» пути. Ее и впрямь легко выставить в смешном свете: с какой стати Богу разговаривать с самим собой через человека? Я задам встречный вопрос: с какой стати Ему вообще что–то делать через Свои творения? С какой стати Ему долгим путем, через труды ангелов и людей (всегда недостаточно покорных и умелых), деятельность неразумных и неодушевленных существ, идти к тому, чего, казалось бы, можно сразу и в совершенстве достичь простым «Да будет…»?

По–видимому, творение неотъемлемо связано с передачей полномочий. Бог ничего не делает Сам из того, что могут сделать Его создания. Ему свойственно давать, но Ему нечего дать, кроме Себя. А обрести Его — значит делать Его дела через то, что Он сотворил, в каком–то смысле даже быть Им.

В пантеизме Бог есть все. Но весь замысел творения состоит в том, что Он не пожелал быть всем. Он хочет быть «всем во всем» [41].

Говоря все это, очень важно не смазать различие между сотворением человека и Боговоплощением. Я представляю себе ситуацию примерно так. При сотворении Бог делает, изобретает человека, Его Слово вводит человека в природный мир. В Воплощении Бог Сын принимает тело и человеческую душу Иисуса, а через это — всю окружающую природную среду. Сказать, что «Он сошел с небес», по сути то же, что и «Небеса приняли в себя землю». Они приняли в себя землю, поэтому Бог знает изнутри трудовой пот, стертые от ходьбы ноги, отчаяние, боль, сомнение и смерть. Чистый свет воссиял на земле, и тьма, принятая в сердце Божье, оказалась поглощенной. Где может утонуть тьма, как не в нетварном свете?