Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

Много труда стоило отцу Герасиму собрать всю городскую бесприютную бедноту к себе в церковь. Если бы не добровольцы из среды ночлежников, взявшиеся помогать отцу Герасиму, ему едва ли удалось исполнить желание владыки. Сильно помогло и то обстоятельство, что все почти оборванцы хорошо знали отца Герасима, по–своему любили его и при случае старались выразить ему благодарность. Из уважения к отцу Герасиму они с удовольствием дали слово собраться к нему в церковь в назначенный день.

Больше всех суетился Федотыч. Он обегал весь город, перебывал в ночлежках, обошел углы, в которых жили кандидаты на ночлежку, и всех убедительно просил «беспременно» пожаловать к батюшке отцу Герасиму.

Наконец отец Герасим получил возможность сообщить владыке, что все готово.

В назначенный день церковь отца Герасима представляла необычайное зрелище. Со всех концов города сползались к ней рваные, драные, нищие, бедные мужчины и женщины. Одни шли, неестественно гордо подняв голову, презрительно поглядывая на встречную публику. Другие — развязно помахивая обломанными тросточками, и при случае приставали к прохожим со «скромной» просьбой, всегда начинавшейся неизменным обращением: «Коллега, одолжите бывшему студенту на ночлег». Некоторые, как бы боясь дневного света, пробивались сторонкой. Большинство же шло устало сгорбившись, уныло переплетая ноги и уставив вперед тусклый полубессмысленный взгляд.

Приходившие становились в церкви то в кучки, то в одиночку, а наполнив церковь, все слились в одну тесную толпу. Впереди стояли «бывшие студенты». Одиночки разместились по углам. Женщины стали вперемешку с мужчинами. Ближе к выходу приютились, выглядывая тихо и забито, жильцы углов и сырых подвалов.

Кое–где среди толпы затерялись действительно несчастные: бывшие раньше людьми, занимавшими общественное положение, дошедшие до положения ночлежников или вследствие каких–либо несчастных случаев, или при помощи злоупотребления спиртными напитками.

Позади всех стояла Прасковья, жена церковного сторожа Еремы.

Сам Ерема, дождавшийся–таки случая проявить свое усердие, в торжественно праздничном настроении стоял на колокольне, держась за веревочки колоколов, готовый встретить архиерея трезвоном.

Федотыч услужливо суетился возле отца Герасима.

По церкви шел тихий гул голосов. Настроение у всех, благодаря необычности обстановки и чрезвычайности случая, было приподнятое. Публика чувствовала себя не в своей атмосфере.

Но вот, робко звякнули маленькие колокольчики, смелей присоединились к ним средние, басисто загудел большой, и веселый трезвон разнесся по воздуху.

В дверях церкви показался архиерей. Толпа всколыхнулась.

Владыка прошел к амвону. Он был в черной поношенной рясе со шляпой в руках. Вместо архиерейского посоха в его руках была простая высокая палка.

Помолившись перед иконостасом и повернувшись затем лицом к ночлежникам, владыка стал на амвоне, опершись на палку, и тихо, но словно на всю церковь сказал:

— Здравствуйте, братие!

В передних рядах переступили с ноги на ногу, в недоумении — ответить или нет на приветствие архиерея. Задние приподняли головы и насторожились.

— Вы — дети мои, — продолжал владыка, — вас мне вручил Господь Иисус Христос. За вас я буду отвечать пред Ним на Страшном суде. Что же отвечу Ему, если я не знаю ни вас, ни вашей жизни? Вот почему я пришел к вам. Я хочу узнать вас и вашу жизнь и, узнавши, сделать для вас все, что могу, что велит мне мой долг. Послушаете или не послушаете меня — это ваше дело. Тогда я уже не буду отвечать за вас. Сами будете отвечать за себя. Скажите же мне, как вы живете? Хороша ли ваша жизнь? Довольны ли вы своим положением?

Владыка замолк, ожидая ответа.

Кто–то тяжело и недовольно вздохнул. Один из «бывших студентов», стоявших поближе к архиерею, кашлянул в руку и, стараясь принять почтительную позу, проговорил:

— Жизнь плохая, Ваше Преосвященство. Ряды шевельнулись. Послышалось кашлянье, сморканье и, наконец, раздались отдельные голоса:

— Что уж за жизнь! Хуже быть не может.

— Не жизнь, а каторга!

— Арестантам лучше живется!

Женщины кое–где стали всхлипывать. Из середины выдвинулась чья–то кудлатая голова и, заглушая остальные голоса, грубо обратилась к архиерею:

— Сами видите, какая жизнь… Чего еще тут спрашивать.

— Я–то вижу, — вздохнувши, ответил владыка, — и думаю, что, действительно, хуже вашей жизни не может быть. Но дело в том, что кто живет худой жизнью, часто не сознает того и не ищет лучшей. Да и сейчас, хотя все вы сказали, что жизнь ваша плохая, скверная, но все ли ясно сознаете, насколько именно плоха. Иногда из вас многим кажется, например, что жизнь плоха потому, что нет ни хорошей одежды, ни сносной пищи, ни теплого угла, ни копейки денег, — но что стоит только все это достать, и жизнь покажется хорошей. А я называю вашу жизнь плохой не потому только, а потому, что она ведет к гибели. Вы гибнете с каждым днем, с каждым часом, как гибнут, например, деревья без солнечного тепла и без дождя. Укажу хотя бы вот на вас, — владыка указал на одного ночлежника. — Ну, на что это похоже? В лице ни кровинки. Кожа уже не бледная, а зеленовато–желтая. Глаза впали, живот висит мешком, руки трясутся; росту — аршина полтора всего. Долго ли вы проживете и счастливым ли вы себя назовете, если даже сейчас вам дать одежду, дом и денег сколько угодно? Все равно вы будете несчастным, все равно у вас не будет ни радости, ни счастья. Говорю по опыту. Ведь не один вы гибнете, не один вы жалуетесь на жизнь. Клянут часто и богатые, и ученые, и знатные, потому что и они гибнут, и разница между ними и вами только в том, что вы гибнете, как былинка в поле, а они — как цветок в оранжерее. Вот почему я не только вашу жизнь, но и жизнь очень многих людей называю плохой; правду ли я говорю?

— Правду, правду… Это верно! — загудела толпа и, колыхнувшись вперед, окружила епископа.

— Что же вы теперь будете делать? Неужели продолжать вести такую жизнь? Ведь это же не жизнь, а одно мученье. Голод, холод еще ничего, а легко ли переносить презрение от людей? Вы ходите по городу, как чужие. Никто не обернется к вам с лаской или любовью. Самые добрые спешат сунуть вам в руку пятак, чтобы только вы ушли от них скорей. И в мыслях даже нельзя представить чтобы кто–нибудь из горожан, встретившись с кем–нибудь из вас, пожал бы ему руку и сказал: «Здравствуй, брат!» — и позвал бы его к себе в гости напиться хотя бы чаю. Люди отделили вас от себя. О скотине и то заботятся. На собак, что по улице бегают, ошейники надевают, чтобы не пропали, а о вас никто и не справится, если пропадете. Отверженные вы… Понимаете ли вы это?..

Владыка говорил медленно, тяжело дыша и отчеканивая каждое слово, и слова его падали на душу, как тяжелый свинец.

Толпа угрюмо молчала.

Остановился и владыка. Положив обе руки на посох, он поник головой и в раздумье стал смотреть на землю.

И все свесили головы. Каждый думал про себя свою тяжелую думу.

В церкви водворилась гнетущая тишина.

— Но я пришел не раны ваши растравлять, — подняв голову, громко заговорил снова владыка, — я пришел сказать вам, что есть другая жизнь, которая доставляет человеку только радость и счастье и, живя которой, человек не к погибели идет, а к вечной жизни. И пришел я сказать вам, что такая жизнь доступна и вам, что если вы послушаетесь моих слов и станете жить тою жизнью, которой я буду учить вас, то вот вы, например, (владыка опять показал на того же ночлежника) из желто–зеленого превратитесь в румяного, из слабого в сильного, из больного в здорового, из неспособного в умного, а тогда само собой будет у вас и хороший дом, и деньги, потому что умный и здоровый человек извернется из каких угодно тяжелых затруднений. И все вы, жалкие, чахлые, никому не нужные люди, превратитесь в свободных, православных граждан, и будете тогда вы всякому и брат и сват, и всякий захочет быть знакомым с вами. Мало того: вы избавитесь от всех болезней и страданий, от которых не могут избавить людей деньги. Но и это не все. Слушайте все, кто имеет уши, чтобы слышать! (Голос архиерея загремел.) Слушайте, чего вы достигнете, если будете жить жизнью, которой я вас научу: вы почувствуете в себе, что с каждым днем будете идти не к погибели, а к вечной жизни, то есть каждый будет сознавать, что не сможет он умереть, смерть ему будет представляться невозможной, а когда стукнет известный срок, придет старость, склонится, как спелый колос к земле, и захочется ему, как спелому зерну, поскорее лечь в сырую землю, — тогда ляжет он в нее без страданий, без болезней, без страха, но с радостью и весело, и хотя схоронят его, он все–таки будет чувствовать себя живым, потому что не умрет, а будет жив; живым уйдет из своего тела, и хотя для нас будет невидим, но сам себя будет и видеть, и чувствовать, и сознавать живым. Хотите ли вы такой жизни? Можете ли вы уверовать в нее? Можете ли вы поверить в то, что она достижима силою Господа нашего Иисуса Христа, Который первый положил начало на земле такой жизни, научил людей этой жизни и дал людям силу достигать ее? Спрашиваю я вас, можете ли уверовать в то, что все, чего бы вы только ни просили у Бога, Он даст вам? Можете ли?..

Голос владыки оборвался. Последнее слово его пролетело по церкви криком, и затем все замерло…

Что–то грохнуло назади. Послышался раздирающий крик. По полу рассыпалась мелкая дробь ударов ногами. Кто–то упал, бился на полу и выкрикивал:

— Ай… ай… Ох… Не надо… Сыне Божий… Т–у… ай, дьявол… дьявол… гуу…

От неожиданности толпа, как испуганное стадо, шарахнулась к амвону, но оттуда раздался мощный голос владыки:

— Стойте! Что случилось?

Властный окрик моментально успокоил всех. Из стоявших возле владыки кто–то проговорил: — Должно быть, кликуша какая…

— Больная… жена церковного сторожа… припадочная, — пояснил владыке отец Герасим.

Возле кликуши очистилось место. Она продолжала биться и кричать. Растерянный Ерема стоял возле жены, не зная, что предпринять.

— Приведите ее ко мне, — сказал владыка. Из стоящих вблизи Прасковьи, кто был посильнее, подхватили ее на руки и понесли к амвону.

— Дайте святой воды, — обратился владыка к отцу Герасиму.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — владыка благословил Прасковью и обильно трижды окропил ее святой водой.

— Успокойся, дочь моя! Встань!

Прасковья нехотя повиновалась. Она приподнялась и дрожащая стала перед епископом. По лицу ее текли капли святой воды.

— Вытри лицо, — повелительно сказал владыка. Отец Герасим вынес из алтаря полотенце.

— Наболела у тебя душа. Тяжко страдаешь ты… Иди сюда, скажи мне, какое у тебя горе, — ласково обратился владыка к Прасковье и, отойдя на клирос, остановился возле аналоя.

Разбитой походкой, волоча слабые ноги, Прасковья подошла к архиерею.

— Братие, отстранитесь, станьте подальше, — обратился владыка к народу.

Толпа отступила в мистическом страхе и издали с глубоким любопытством следила за действиями архиерея.

Владыка стоял, полунаклонившись над аналоем. Прасковья, продолжая временами всхлипывать, что–то передавала ему. Через несколько минут владыка позвал к аналою и Ерему…

* * *

Прошло с четверть часа. До толпы долетал лишь полушепот архиерея, Еремы и Прасковьи. Слов нельзя было разобрать. Наконец владыка благословил мужа и жену и вслух произнес:

— Идите с миром и делайте то, что я сказал вам. Если исполните — исполнится и желание ваше…

Ерема спускался с амвона с покрасневшим лицом и с каплями пота на лбу. Прасковья шла спокойно, лицо ее как будто посветлело от какой–то внутренней радости.

Что–то случилось и, очевидно, хорошее. Толпа почувствовала это и снова тесным кольцом окружила архиерея, вернувшегося на свое место.

— Я сказал вам, что силою Господа Иисуса Христа человек может получить просимое. Они попросили (владыка показал на Ерему и Прасковью) и получат, чему свидетелями будете вы сами. Но получат только тогда, когда будут жить тою жизнью, к которой я зову вас. Послушайте же и вы меня: идите к этой жизни, если не хотите окончательно погибнуть. Многого я не требую от вас. На первый раз я только прошу вас соединиться в одно общество и отдаться нашему руководству, делать то, что мы вам будем говорить. Можете ли вы сделать это? Согласны ли вы?

— Можем, можем! Согласны!

— Так составьте же все вы одно общество, один приход. Как это все можно устроить, как перейти от вашей нынешней жизни к жизни новой, в этом подробно наставят вас отец Герасим и отец Павел, которых я поставлю вам пастырями. Они будут руководить вами. Но им нужен помощник. Вы сами выберете его сейчас же. Кого бы вы желали выбрать?

Толпа оживленно загудела. Через несколько времени послышались ясные голоса:

— Атамана! Атамана! Яшку–атамана!

«Яшка–атаман» известен был почти всему городу. Ловкий и умный бродяга, на которого давно точила зубы полиция, но изловить которого никак ей не удавалось, благодаря прямо–таки гениальной способности Яшки выворачиваться из каких угодно трудных обстоятельств и всегда выходить сухим из воды. Яшка считался предводителем многих воровских шаек и вообще отличался организаторскими способностями. Ночлежники и уважали его, и побаивались. Привыкши видеть Яшку всегда во главе, ночлежники и здесь подали за него свой голос. Но из толпы выделился какой–то старичок, очевидно, бывший крестьянин. Пробравшись вперед, он встал возле архиерея и сурово обратился к толпе:

— Яшку нельзя… Не такое здесь начинается дело. Здесь святое дело. Атаман — мастер на плохие дела. Сюда он не годится. Другого надо…

— Не надо Яшку, не надо! — крикнули из толпы.

Голоса разделились. Поднялся спор. Виновник спора стоял в углу, опершись о стенку спиной и скрестив руки на груди. Он глядел на толпу мрачно и исподлобья.

Владыка молчал, зорко вглядываясь в атамана.

Наконец он остановил спор и разъяснил, что прошлая жизнь человека не должна приниматься во внимание, и как на пример указал на апостола Павла, который раньше был гонителем Христа, а потом сделался ревностным апостолом. Слова архиерея, видимо, подействовали на Яшку. Он выдвинулся вперед и сам отклонил свою кандидатуру. — Не могу, — сказал он смущенно.

— Если бы ты сказал, что можешь, — возразил владыка, — то это свидетельствовало бы о том, что ты не можешь, а так как ты начал с оценки своих сил, то это показывает, что ты понимаешь, на какое дело выбирают тебя. Начни с сегодняшнего же дня и первым долгом вот что сделай: сегодня чтобы никто из вас не выходил на улицу. На пропитание вот примите пока от меня лепту (владыка вручил старосте деньги). Затем пошлите в город двух–трех купить пищи. Подкрепитесь здесь же и потом выслушайте отца Герасима, который объяснит вам все подробно, что нужно делать. А теперь помолитесь, чтобы Господь послал нам свое благословение для начала дела.

Владыка благословил отца Герасима начать молебен, а сам, став с народом, медленно и громко запел: «Царю Небесный…»

Дружно, хотя и нестройно подхватили ночлежники торжественный мотив молитвы и один за другим стали опускаться на колени.

* * *

— Владыко, — провожая архиерея, спросил отец Герасим, — каким образом вам удалось успокоить Прасковью и заставить так твердо уверовать в возможность исполнения ее желания? В моей жизни много было подобных случаев, и я бывал бессилен…

— В этих случаях всегда надо предлагать супругам пост и молитву и причащение Святых Тайн… Сей род тоже побеждается только молитвою и постом, а затем крайне необходимо…

Владыка наклонился к уху отца Герасима и неслышно говорил ему минут десять.

— Эту епитимию налагайте на таковых супругов обязательно, — закончил свою речь владыка. — Грех этот вяжите. Разрешать же связанное нужно через разные сроки, смотря по обстоятельствам. Тут уж многое будет зависеть от вашей наблюдательности… Ну, идите, кончайте беседу…

Отец Герасим вернулся от архиерея, удивленный той глубине знания и понимания человеческой природы, которую обнаружил владыка в этих преподанных ему советах относительно совершения таинства исповеди.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.