Церковный разум

Церковный разум

Когда империя в IV веке официально признала церковь, потребность в единомыслии среди христиан стала еще сильнее. Как разные члены и органы составляют единое тело, так должен существовать единый организм церкви с единой иерархией, где все поместные церкви действуют в гармонии и находятся в евхаристическом общении одна с другой – по крайней мере так это виделось в теории. Однако время от времени во вселенской церкви возникали споры и подымались новые вопросы, так что необходимо было развивать доктрину, чтобы отдельные фракции не проклинали других христиан как вероотступников.

* * *

Ни один человек сам по себе и ни одна отдельная группа не имели власти разрешать эти споры, никакой вождь церкви или патриарх не обладал вселенским авторитетом. Конфликты, вовлекавшие широкие группы христиан, необходимо было решать сообща всей церковью на соборах, впервые подобное произошло на собрании апостолов в Иерусалиме, описанном в Деяниях. Если церковь была телом, то эти соборы, даже если они были несовершенны, исполняли роль ее разума.

В первые века христианства местные соборы на уровне епархии и региона происходили регулярно, но к IV веку впервые начали проходить собрания, представлявшие всю церковь, то есть Вселенские соборы. Организация такого рода собрания была нелегкой задачей. Если в первые дни существования церкви было бы несложно собрать всех христиан мира в одном месте для решения важного вопроса, то теперь их стало несколько миллионов. Так что пришлось собирать епископов и высокопоставленных клириков всех церквей в качестве представителей разных частей христианского мира. Это чем-то напоминает принцип опросов или изучения общественного мнения, хотя здесь он получал сверхъестественные санкции. Соборы представляли голос церкви, ведомой Святым Духом, и после того как собрание высказывало то или иное определение по вопросу, его решение имело абсолютный авторитет[39].

Соборы представляли голос церкви, ведомой Святым Духом, и после того как собрание высказывало то или иное определение по вопросу, его решение имело абсолютный авторитет. В реальности эти соборы мало походили на образцы коллективной святости

В реальности эти соборы мало походили на образцы коллективной святости, но скорее напоминали худшего рода съезды политических партий в Америке. Напрасно историк искал бы в соборах той эпохи проявления таких вещей, как христианское милосердие, сдержанность, общечеловеческие правила хорошего тона, готовность прощать старые обиды или стремление подставить другую щеку. Ничего этого не было заметно в ходе всех важнейших споров. Но там звучали обидные оскорбления, практиковались разговоры за спиной (в переносном и буквальном смысле), бесчестные интриги и создание секретных групп, а также постоянные запугивания[40].

Если оставить в стороне соображения о человеческой греховности, существовало несколько конкретных факторов, из-за которых эти соборы были столь хаотичными и жестокими и в итоге порождали разделения среди христиан. Одна проблема структурного характера заключалась в том, что не существовало общепринятого правила о том, кто должен и кто не должен участвовать в работе собора или какой епископ вправе на нем заседать. Даже если такие правила действовали, они обессмысливались из-за того, что соборы собирались редко, а положение дел в империи менялось, так что отдельные регионы набирали или теряли свое влияние. Между 325 и 680 годами состоялось только шесть соборов, которые были признаны Вселенскими, то есть обладающими авторитетом для всей церкви, – эти редкие и нерегулярные собрания не могли остаться в памяти любой группы христиан как некая устойчивая практика[41].

Собор должен был быть достаточно представительным, то есть включать в себя по меньшей мере несколько сотен участников – так, принято считать, что в Никее собралось 318 епископов, – но не существовало письменного устава, который бы обозначил минимальное число участников или хотя бы критерии их отбора. Никто даже не знал, сколько епископов управляют церковью в данный момент. По приблизительным подсчетам, в 440-х годах на территории Римской империи существовало 1200 епископов; это число использовали в риторических вопросах вроде: «Как дерзаешь ты один противопоставлять себя 1200?» Но в некоторых регионах, например в Северной Африке, существовало чрезвычайно много епископов относительно всего населения, так что, быть может, эта цифра преуменьшена. Сюда также не вошли епископы церквей за пределами Римской империи, например Эфиопии или Персии. Можно ли считать легитимным собор из 200 участников? Из 150? А что, если их будет 50? Здесь не существовало официального кворума. Должны ли были заседать на соборе представители всех регионов, где есть христианство, или только те люди, которые могли добраться до места назначения? Этот фактор был вполне весомым в эпоху, когда на дорогах и в море путешественники натыкались на разбойников из варваров – гуннов, вандалов и готов.

Не существовало также официального объяснения того, каким образом Святой Дух оповещает о своем решении через голоса епископов. Идея голосования и подсчета большинства голосов была в V веке не менее известна, чем сегодня, но голосование обыкновенно принимало здесь форму шумных восклицаний. Группы участников кричали, чтобы поддержать то или иное решение, вероятно, произнося лозунги и распевая песнопения, заранее заготовленные для этого случая. Принципиально собор церкви мало чем отличался от уличной демонстрации. Более того, никогда не был ясным вопрос о том, что определяет окончательные христологические формулировки: большинство голосов или подавляющее большинство голосов. И даже после окончания судьбоносного голосования собор ожидал ратификации со стороны императора, а это открывало новые лазейки для лоббирования и дальнейших переговоров.

Это вопиющее отсутствие ясных правил объясняет хаотичность собраний, на которых каждая партия старалась опереться на поддержку многочисленных сторонников и показать, что делегации их противников не вправе подавать голоса. И даже когда собор голосовал за определенное решение, недовольное меньшинство могло собрать свой собственный собор, подать на нем свои голоса за иное решение и отослать результаты на утверждение императору. Обычно эти решения включали в себя проклятия соперникам и предание их анафеме, так что после некоторых соборов – особенно Первого Эфесского – наблюдателю было трудно запомнить, кто кого предал анафеме или низложил.

Такая процедура – или, точнее, отсутствие процедуры – давала семье императора и его чиновникам власть не меньше той, что имели патриархи и епископы. Любой рассказ о битвах за Иисуса следовало бы начать с великих патриархов или с таких важных деятелей церкви, как Лев Великий или Кирилл Александрийский, и подобных им мужей из Антиохии и Константинополя, однако окончательное решение здесь принимали императоры: Феодосий II и Маркиан. Кроме них сюда внесли не менее важный вклад тогдашние императрицы и дочери императора. Здесь прежде всего уместно вспомнить императрицу Пульхерию, которой удавалось заключать союзы с варварскими военачальниками и благодаря этому на протяжении тридцати лет поддерживать порядок в восточной части империи, в то время как Галла Плацидия управляла западной ее частью. Не менее важна здесь роль Евдокии, поэтессы и великого мастера риторики, которая поддерживала монофизитов после их поражения на Халкидонском соборе. Без поддержки этих и других благородных женщин ни одна из сторон не смогла бы долго просуществовать или бороться с противниками. Пульхерия прежде всего сыграла важную роль в том, что определенные формулировки стали христианской ортодоксией. Без ее постоянного личного вмешательства Первый Эфесский и Халкидонский соборы имели бы иной исход. И церковь просто воздала ей должное, канонизировав ее как святую. С другой же стороны, отделившаяся монофизитская церковь не выжила бы без покровительства Феодоры, императрицы VI века[42].

На всех Великих соборах шла борьба между великими патриаршими престолами, представлявшие их духовные лица после этого становились либо великими святыми и отцами церкви, либо проклятыми еретиками

Решения по любому богословскому вопросу имели огромные политические последствия. На всех Великих соборах шла борьба между великими патриаршими престолами, представлявшие их духовные лица после этого становились либо великими святыми и отцами церкви, либо проклятыми еретиками. Некоторые из этих вождей церкви представляли также определенные традиции политической власти и монархии. Когда Римская империя начала разрушаться, снова ожили более древние представления о власти, так что александрийские патриархи, такие, как Кирилл, считали себя – в буквальном смысле – чуть ли не древними фараонами или богами-царями из династии Птоломеев и вели себя соответствующим образом. Лев и другие римские папы считали себя преемниками римских императоров, константинопольские патриархи видели себя вождями христианской теократии. За богословскими спорами стояло столкновение таких представлений, здесь прошлые и будущие монархии пытались доказать, что именно они суть законные наследники увядших режимов и потому должны первенствовать среди прочих. В Эфесе и Халкидоне шли бои за политическое будущее, а не только за вечную истину.