Кроткий батюшка Архимандрит Маврикий (Михаил Яковлевич Томин) (1891–1953)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кроткий батюшка

Архимандрит Маврикий (Михаил Яковлевич Томин) (1891–1953)

Возбранный от Царя сил

Господа Иисуса, данный России

воевода и чудотворче предивный…

(Акафист Преподобному Сергию)

Это было очень и очень давно. Среди вечного небесного света, среди вечной тишины, среди дивной небесной гармонии жизни зародился вихрь буйной зависти, как смертоносный яд в благоухающей середине дивного цветка. Тогда сердце Верховного Денницы вмиг вздрогнуло, затянулось мраком злобы против Бога Вседержителя, и он, гневно и завистливо взирая на сидящего на Престоле Вечного Бога, сказал: «Выше звезд поставлю престол мой и буду подобен Всевышнему…». Сразу все как будто замерло… омрачилось, затихло, затуманилось, вдруг задрожало… затрепетало… от Престола Славы засияли молнии пламени и огня… Ангелы и Небесные воинства на миг от страха закрыли свои очи…

Вдруг, пылая огнем ревности по славе Божией, явился, как гора, Архангел Михаил. Он поднял к небу свою могучую десницу, и его уста, как гром, изрекли: «Кто яко Бог наш…» Сразу мрак, на миг будто победивший свет, сполз, как змея. Сияние лучей правды вновь залило Вселенную. Гармония небесной жизни опять воцарилась, и дивно заиграл гимн неизменной любви к Богу. Верные ангелы засияли еще светлее. Несчастный Денница, сын зари, возомнивший себя богом, со всем своим исчадием бесов исчез, как дым…

Это было очень и очень давно. Но это было, и было непременно. Денница, восставший на Бога, теперь низвержен в глубину, а Архангел Михаил с Небесным воинством неизменно служит в вышине Вечному Богу… Какое чудное имя — Михаил! «Михаил» в переводе на русский язык значит «кто как Бог наш», или «кто может быть равен Богу нашему».

Кроткий батюшка, о котором будет идти речь ниже, в миру звался Михаилом. Михаил Яковлевич Томин, в монашестве архимандрит Маврикий, родился в 1891 году. В Троице-Сергиеву Лавру прибыл одним из первых по ее открытии, в 1945 году.

Как кроткие невинные голуби вновь слетаются после бури, так один за другим приходили в Лавру иноки, когда ее открыли после второй мировой войны. Мне пришлось видеть снимки развалин и разрухи в Троице-Сергиевой Лавре во время открытия. Это было что-то ужасное. Храмы, башни, стены монастыря, здания, корпуса, часовни — все в полуразвалившемся состоянии. Всюду валялись камни от стен, кирпичи, песок, взрытая кем-то земля. Нельзя было пройти свободно, чтобы не споткнуться, не упасть и не разбить себе голову. Такова была Лавра в 1945 году.

Отец Маврикий тихо шел с котомочкой за плечами по направлению к Сергиеву монастырю. Это был человек старше средних лет. Роста также среднего. Подержанная ряска покрывала его тело. Рваные сапоги на ногах. Вид у него был бодрый, на лице даже играла благодушная улыбка. Еще бы: ведь Москва дала ему разрешение поселиться навсегда в открывшемся знаменитом монастыре Преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. Он и раньше слышал об этой славной обители. И вот теперь ему после долгих скитаний Господь судил остаток дней прожить здесь. Повернув за угол, он неожиданно остановился. Рука его невольно потянулась к старой шапке. Сняв ее, медленно перекрестился. «Боже ты мой, — зашептали уста, — Лавра, Троице-Сергиева Лавра». Впереди, километрах в полутора, на холме стояла Лавра. Даже в руинах она была красива! Как человек в страданиях делается более человечен, более нежен, более чуток, более чист, так святая Лавра Преподобного Сергия, испытав многие годы запустения, в этот момент выглядела великомученицей, прекрасной страдалицей. Она была вся залита солнечными лучами тихого утра. Восходящие лучи переливались сиянием цветов на куполах и крестах лаврских храмов. Лавра, Троице-Сергиева Лавра… Как зачарованный, стоял путник, с восхищением взирая на нее. Затем он утер слезы радости, струившиеся по его щекам, и тихо двинулся к святой обители…

Я был еще студентом, когда в первый раз встретился с архимандритом Маврикием во дворе святой обители. В то время он был благочинным Лавры. И, кажется, приняли меня послушником в Лавру через его ходатайство.

Мне хочется здесь остановиться и вспомнить о моем приходе в Троице-Сергиеву Лавру, подробнее описать поступление мое в монастырь, как описал я уже кое-какие подробности своего прихода в духовную школу. Ведь это тоже был решающий момент в моей жизни, который забыть никак нельзя.

Помню, как я с трепетом в душе в первый раз вошел во двор монастыря. Всюду велись восстановительные работы. Наместник Лавры, архимандрит Иоанн (впоследствии Архиепископ Псковский и Порховский) бегал по двору во весь дух. Это был человек большого размаха и огромной энергии, человек доброй души и крепкого атлетического телосложения. Помню, я его больше всех боялся. Однако он принял меня очень любезно, внимательно выслушал мое пожелание — быть послушником в Троице-Сергиевой Лавре и выполнять любое послушание, хотя даже самое последнее и низкое.

О монастырской жизни я думал очень давно. Когда был еще чумазым мальчуганом, много читал о подвижниках благочестия. Конечно, и о Сергии Преподобном тоже читал. Читал и о другом русском подвижнике, Преподобном Серафиме Саровском. Помню, в нашей крестьянской избе на стене висела большая картина, где Преподобный Серафим, сидя на пне, кормит из своих рук огромного бурого медведя. Моя мама, когда она была еще шестнадцатилетней девочкой, ходила на богомолье в Саровскую обитель со своей мамашей, моей бабушкой, и вот тогда еще и принесла из Сарова домой, в свою деревню, эту дивную картину. Я всегда восхищался этой картиной и, конечно, в своей маленькой душе хотел подражать Саровскому чудотворцу. Были у нас картины и о Преподобном Сергии. Ведь он тоже водил дружбу с лесными зверями. О Радонежском чудотворце я читал в «Троицких листках» — довольно потрепанном сборнике разных статей. Вот там, на обложке, я и видел Сергия Преподобного, тоже одиноко сидящего в лесу и кормящего медведя. С тех детских лет в моем сердце и затаилось горячее желание монастырской жизни и монашеского подвига.

Надо сказать, что особое влияние имел на меня и на всю нашу семью один святой жизни иеромонах, по имени Нифонт. Он вначале был в монастыре, а потом его перевели на приход — небольшой хутор, от нас километрах в двенадцати. Этот святой батюшка бывал и в нашем доме. Про него ходили дивные слухи. Он исцелял разные болезни, прогонял бесов, восставлял недужных. Потом он умер мученически в тюрьме. Однажды, помню, по случаю какого-то праздника батюшка Нифонт был в нашем доме. Было и человек десять-двенадцать его почитателей. Сидели все тихо и пели стихи. Батюшка подпевал легким баском. Он смотрел на своих духовных чад необыкновенно добрыми глазами, чистыми, как лазурь неба.

Мне тогда было не больше восьми лет. Помню, залез я за печку (вернее, это была железная голландка, как называли ее в нашей местности) и очень боялся показаться на глаза. Батюшка Нифонт заметил меня и зовет: «Вася, Вася, иди-ка сюда». Я еще дальше залез. Но меня оттуда вытащили. Помню, отбивался, но не кричал, хотя страшно было. Батюшка приглашал меня к себе, спрашивал, пойду ли я в монастырь. Не помню, говорил ли я что-нибудь батюшке, наверно, ничего не говорил. Перепугался. И снова забрался за голландку. Оттуда все выглядывал, смотрел на батюшку, как на Господа. Святой он был человек, вот я и боялся. Прошло уже более 40 лет, а я все помню батюшку Нифонта и глубоко уверен, что живу только его святыми молитвами. Да и священство-то получил только по его великому ходатайству. Святой был батюшка. Несомненно. А смерть его была какая!

За то, что к нему шло много народу, его изолировали — посадили в Сызранскую городскую тюрьму, да, чтобы ему было плохо, посадили с уголовниками. Они смеялись над ним, издевались. А когда батюшке приносили передачи, то они все поедали, ему ничего не давали. Да, видимо, он и сам, если что имел, все отдавал им. Тихий был, безответный, беззащитный. Настоящий агнец. Потом он заболел, занемог и, так как был слаб здоровьем, скоро и скончался. К нему никого не пускали. Одна преданная его почитательница следила за ним, поселившись рядом с тюрьмой. Темной ночью видит: открываются тюремные ворота, и выезжает телега, на которой вывозили умерших заключенных и сваливали в большую яму, выкопанную за тюремной оградой. Она увидела эту телегу, на которой рогожей был покрыт умерший батюшка, рванулась за ней. Умоляла отдать хоть умершего, чтобы похоронить его как положено. Плакала, тащилась, ухватившись за телегу. Так и не отдали. Свалили в общую яму и зарыли. Вот так умер наш дорогой батюшка Нифонт.

Помню, незадолго до его смерти мы с мамой пришли к нему в тюрьму. Пришли за шестьдесят километров. Пешком шли. Лесами, степями, по грязи, в дождь, ночью. Принесли ему «пышков» деревенских, «лепешков» сушеных. Не забыть мне этих мрачных стен и огромного тюремного здания. Все, что принесли, а также маленькую записочку, передали в проходную. И вот, минут через двадцать, смотрим — в одном окне четвертого этажа тюрьмы открылась маленькая форточка, показалась рука и помахала нам… Вот и все. Мама стояла и плакала, а я — не помню, что делал, наверное, не плакал, а только смотрел. А вот сейчас, вспоминая, плачу. А тогда не плакал. Не понимал многого.

А еще доброе влияние оказал на меня Архиепископ Филипп (Астраханский), ныне уже почивший. Батюшка Нифонт имел влияние на мое детство, а владыка Филипп — на юность. Владыку я встретил в Астрахани, где он был на кафедре, а я работал. Жил я тогда вдали от своей родной семьи, у одной благочестивой пожилой вдовушки. У нее была дочь-институтка. Все уроки зубрила, помню. Как я узнал потом, эта старушка имела тайное желание выдать свою дочку за меня замуж. Я как-то этого ничего не понимал.

Жил у нее, платил за квартиру. Боялся по половице пройти. В воскресные дни ходил в Покровский собор молиться. Там и познакомился с Владыкой Филиппом. Да, вернее, не сам познакомился, а благодаря этой вдовушке, у которой я жил. Она такая дотошная была, везде знала дорогу. А познакомила-то как! Она просила у Владыки благословение на брак своей дочки со мной. Владыка сказал: «Лиде нужно докончить институт, а Васе идти в семинарию». Спасибо ему, дорогому Владыке. Сам Господь через его святые уста указал мне путь жизни.

Святые уста… Да, и этот человек. Владыка, как и батюшка Нифонт, был святой. Раньше он находился в долголетней ссылке, а потом, по возвращении, был послан в Астраханскую епархию. Много говорили дивного про его святую жизнь. Помню, проповеди он говорил — всегда плакал. Голосок был тонкий-тонкий. Наверное, первый тенор, как по-нашему называют, или даже выше. И смерть его была почти мученическая. Умер в московской больнице. А похоронен сейчас в северной стене Успенского собора в Астрахани. Тоже святой человек был. Несомненно. Вот он-то и послал меня учиться в духовную школу. Знал он, что я совсем непригодный, никуда негожий, а все-таки послал.

Надеялся, видимо, на благодать Божию, что она «обтешет» этот негодный, угловатый камень и положит в здание Церкви Божией.

По молитвам этих святых людей я и попал в стены Троице-Сергиевой Лавры. Да еще к этим святым молитвам прибавилась молитва моей родной мамы. Могу ли я умолчать о ней! Кажется, ей-то я больше всех обязан. Ведь она — мать. А какие были ее молитвы! Но сначала о ней самой.

Мама моя была тихого и кроткого нрава, совсем неграмотная. Но какая светлая душа! Какое терпение! Какое молчание! О, если бы было больше таких матерей! Жили мы не очень бедно, но и совсем не богато. Домишко в селе. Лошаденка с коровенкой во дворе. Куры с петухом на задах, полоски посева в разных местах. А потом ничего этого сразу не стало. И домишко-то отошел другим. А мы оказались в казенном бараке, где миллион и триллион клопов. Сколько я помню маму, она всегда была больная, но все умела переносить молча. Это была мученица жизни, бывало, не ест, не пьет целыми днями. Лежит и не охает, только все вздыхает, и глаза полны страдания.

«Мама, что болит?» — спросишь.

«О, сыночек, все болит, все ноет», — тихо ответит, и глаза затуманятся слезой.

Когда уже я учился в семинарии, ездил на каникулы домой. Помню, последний раз (наверное, в 1949 г.) приехал, а мама заболела, да сильно-сильно. Лежит на коечке и отвернулась к стене.

«Мама, ты опять болеешь?» — спрашиваю.

«Да, сыночек, — отвечает тихо, — но мне теперь не страшно умирать: как вспомню, что мой сынок учится в семинарии на батюшку, так сердце мое как будто маслом обольется» (ее выражение, то есть на сердце у нее радость появлялась, когда вспоминала, что я учусь в Духовной школе).

А сколько она перенесла скорбей! Семейных, личных… Умерла тихо, благодатно, с именем Матери Божией на устах. Сидела на скамеечке у стола, облокотясь, и все повторяла: «Матерь Божия, Матерь Божия». Потом вдруг одна рука дрогнула, локоток согнулся, и головка упала на стол. Ни звука, ни стона. «Мать, мать!» — позвал ее вошедший папаша. Но она уже уснула. Положили на кровать. Лицо ее сияло все сильнее, сильнее. Потом папаша говорил, что никогда, даже в юности, не видел ее такой светлой и красивой, как при смерти. Тоже мученица была и праведница. Я не видел смерти мамы, но папаша в письме мне об этом писал, плакал и писал, слезы падали на письмо, и оно было все в слезах. Письмо это и сейчас хранится у меня.

А как она умела молиться! Два сына ее были в пекле войны. Сколько они видели смертей!.. А вот ведь вернулись невредимыми. Вымолила. Помню, когда я еще приезжал на каникулы домой, то ночью случайно приходилось просыпаться. И всегда, как ни просыпался, слышал тихий шепот молитвы. Она ночью молилась. И так целыми ночами. О эта материнская молитва! В воде не тонет и в огне не горит. А как она сильна, эта материнская молитва! Кажется, ничто не может сравниться с ней. Вот поэтому как надо молиться матерям о своих детях! Тем более теперь, когда дети находятся в бурном житейском море, да без молитвы, без креста на груди… А у нас бывает совсем по-другому. Дети непослушны, грубы. Мать обижена, ропщет, нервничает, ругает, проклинает. А ведь надо молиться, да молиться усердно, настойчиво. Я говорю не только о матери мирской (по плоти), но и о матери духовной. Как ей-то тоже надо молиться за своих духовных детей! Молиться, усердно, дерзновенно, настойчиво.

Таким образом, за усердные молитвы батюшки Нифонта, владыки Филиппа и моей родной мамы я оказался в стенах дорогой для меня Сергиевой Лавры.

Как я уже сказал, первым, кто меня здесь встретил и приютил, был отец Благочинный Лавры архимандрит Маврикий. Я стал послушником. Послушаний я прошел много, они довольно быстро менялись, и два, и три послушания нес одновременно. Надо сказать, плохой я был послушник, скорее ослушник, чем добрый послушник. Но все-таки в течение примерно года или больше я был и на кухне (чистил картошку), и на просфорне, и в библиотеке, и в переплетной, и в плотничной мастерской, и на клиросе, и во дворе, и черные работы выполнял. Я это пишу в связи с описанием жизни отца Маврикия, а не с тем чтобы себя показать, что я делал да как подвизался. И много было переживаний всяких. Да, еще пономарем был. А службу-то знал неважно, все путал, хотя уже учился в Академии. Стыдно было: «академик», а службу плохо знает. Монахи-то шушукались, да кто и вслух скажет. И я все переживал. А отец Благочинный никогда не укорял меня за это. Бывало, подойдет и тихо скажет: «Брат Василий, а ты пойди да сделай то-то и то-то». А сам благословит и уйдет.

Это был тихий и кроткий батюшка. Он часто исповедовал и народ, и братию. Никогда не забуду его теплых, отеческих слов, которые и сейчас звучат у меня в ушах. Однажды так тяжко было у меня на душе, что не знал, куда себя деть и к кому идти. Шла вечерняя служба. Я подошел к отцу Маврикию и сказал: «Батюшка, поисповедайте меня». Он сходил в алтарь, надел епитрахиль и поручи, взял Святое Евангелие и крест и вышел ко мне на клирос. Было это в Трапезном храме, где есть два маленьких закрытых клироса впереди и два больших клироса сзади, где обычно поют монахи в праздничные дни, а иногда и в будние дни поют там. И вот на левый маленький клирос и вышел отец Маврикий, чтобы меня поисповедовать. Прочитал он тихо начальные молитвы и, обратясь ко мне, кротко сказал:

«Брат Василий, встань на коленочки».

Я и так был взволнован, а когда услышал добрые, так отечески нежно сказанные слова «на коленочки», я встал на колена и заплакал… Помню, что тяжесть улетучилась из моего сердца, и я получил от «кроткого батюшки» полное душевное исцеление.

Как иногда одно доброе слово, отечески тепло сказанное, остается в памяти на всю жизнь! И это доброе слово может переродить душу, окрылить ее, воодушевить и поставить человека на новый путь жизни. Добрым был батюшка отец Маврикий, любил он братию святой Лавры и никому, кажется, не сказал обидного слова.

А как он служил Божественную Литургию! Редкий батюшка так служит. Какой-то особый благодатный мир наполнял святой алтарь и весь храм, когда служил отец Маврикий. Чувствовалось веяние силы Божией, и благодать волнами исходила из алтаря и наполняла весь храм и сердца молящихся. Самый главный недостаток современной службы-это спешка, нервозность и сокращение. У батюшки Маврикия ничего этого не было. Он служил тихо, спокойно, благодатно. Если даже что не сделают вовремя, ну, например, кадило не подадут в свое время или хор быстро пропоет, а батюшка еще не прочитал тайные молитвы, он никогда не волновался. Он весь уходил в молитву. Переживал содержание возгласов. Он не просто говорил или возглашал возглас, а, возглашая, молился, прославляя Господа и прося Его.

Особенной высоты молитвенного подъема он достигал в момент евхаристического канона, когда «пресуществляются хлеб и вино в Пречистое Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа». Это самый страшный, самый таинственный момент в богослужении. Святые ангелы, невидимо предстоя у престола в алтаре, от страха закрывают свои очи, не смея взирать на святой престол славы Божией. И батюшка Маврикий молился в это время с особым трепетом, с глубоким чувством сокрушения и со слезами. Он ничего не видел около себя, ничего не замечал. Его умиленный взор был обращен к Святым Тайнам, которые покоились на святом престоле. И казалось, что батюшка видит телесными очами Самого Господа, пришедшего снова заклатися за грехи мира. И сам внешний облик батюшки Маврикия изменялся. Он постепенно просветлялся все более и более, озарялся каким-то дивным озарением, будто обильные лучи солнца падали на его вдохновенное лицо. Страшно было стоять около него в этот момент. Многие уходили из алтаря и, став где-нибудь на клиросе или за колонной храма, плакали.

Я как-то читал о Кронштадтском молитвеннике отце Иоанне, как он совершал Божественную Литургию и как он вообще умел молиться. Вот нечто подобное было и с отцом Маврикием. И люди, стоявшие в храме вне алтаря, чувствовали в своем сердце, что батюшка Маврикий горячо молится за них: все притихали, замирали в храме. Слышны были только вздохи и шептание молитвенных слов. Многие падали на колена, а иные — ниц, склонив голову на каменный церковный пол.

Особенная сила молитвы чувствовалась у батюшки в последние дни его жизни, когда он еще мог ходить. Его праведное сердце, наверное, предвидело близость кончины. Он затих, ушел в себя и постоянно читал Иисусову молитву.

Я не помню, какой недуг беспокоил отца Маврикия; видимо, по старости им овладели общая слабость и недомогание. Его часто видели сидящим на скамеечке в монастырском дворе. Он опирался на свой посошок и мало с кем вступал в разговоры. Близость перехода в иной мир не омрачала его. Он делался с каждым днем тише и светлее. Лучи неземного света всегда озаряли его кроткое и открытое лицо. Теперь его уже мало волновали монастырские дела. Послушание благочинного нес другой батюшка, назначенный из братии. Но молитвенно он всегда был связан со своей родной, любимой Лаврой.

Так постепенно угасал светильник земли, поставленный на свещнице в столь трудное время. И Лавра Преподобного Сергия, кажется, заметно беднела, теряя такого дивного труженика. За давностью времени я не помню подробностей кончины отца Маврикия. Скажу только одно: кончина его была подобна тихому угасанию дня, когда светлое солнце, пройдя дневной путь свой, тихо уходит за пылающий горизонт. День постепенно бледнеет. Вечерняя прохлада и полумрак настают повсеместно, и — тихий вечер сменяется мраком непроницаемой ночи… Бот почти так скончался и кроткий батюшка наш отец Маврикий.

Окрылившись под молитвенным кровом Преподобного Сергия, он светлым взмахом крыльев души взмыл, как светозарный голубь, в небесную высь. И теперь радуется среди ангелов Божиих и святых в вечных селениях Небесного Отца.

Помню, проводил я его в последний путь, будучи уже иеромонахом. Нес маленькую церковную свечу в своей руке и… думал, думал о нашей скоротечной жизни. Как она ничтожна, как мимолетна…

Десяток лет тому назад отец Маврикий тихо шел по направлению к Троице-Сергиевой Лавре. Ветхая одежонка, старая котомка, худые сапоги были его богатством. А теперь — теперь он наследник Вечного Царства. Теперь он сын (по благодати) Небесного Отца. Теперь он обладатель бесчисленных духовных сокровищ. И все это достигнуто им здесь, в земном уделе Святой Троицы, достигнуто в обители святой Сергия Преподобного.

На просторном кладбище Сергиева Посада видна тихая могилка, поросшая зеленой травкой. Стоит крест — символ вечной жизни. Кроткий батюшка отец Маврикий покоится здесь вечным сном… Спи, наш дорогой и милый собрат и труженик. Спи, кроткое и послушное чадо Сергия Преподобного. Настанет час — встретимся, увидимся. Слетимся в одну большую и светлую стаю голубей Радонежских лесов. А пока молись о нас. Да, молись, дорогой и милый Батюшка, покрепче, ибо трудно нам. Мало минуло времени после тебя, но море пролито слез…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.