7. МОНАСТЫРСКОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО: СЕРГИЙ — РЕФОРМАТОР РУССКОГО МОНАШЕСТВА
7. МОНАСТЫРСКОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО: СЕРГИЙ — РЕФОРМАТОР РУССКОГО МОНАШЕСТВА
Преподобного Сергия справедливо называют «главою и учителем нового пустынножительного иночества» (Федотов 1990, 142; Кологривов 1961, 85 и др.). Исход первого столетия татаро–монгольского ига может быть определен двояко. С одной стороны, — очевидный факт уже совершившейся катастрофы — разгром государственной жизни Руси, материальное разорение, неслыханные испытания, через которые должна была пройти духовная жизнь, почти всеобщее одичание, паралич Церкви и кризис святости: в течение почти века не появилось ни одного святого инока. Указывают, что «единственная канонизуемая Церковью в это время форма святости — это святость общественного подвига, княжеская, отчасти святительская. Защита народа христианского от гибели заслонила другие церковные служения» (Федотов 1990, 141). С другой стороны, появление сознания, что все случившееся — наказание за грехи и что нужно покаяние, и не только оно: нужен ответ на зов времени, а чтобы услышать его, нужно уединение и осмысление всего, что было и что есть, наконец, нужно знать, чтб делать. Появившееся сознание этих необходимостей уже предполагает ту духовную жажду, которая не может быть удовлетворена в сложившихся условиях жизни. Казалось бы, чего проще — войти в самую толщу жизни, дать возможность пасомому стаду уяснить ситуацию, научить, что делать, вдохнуть надежду и во всяком случае быть бок о бок с верующим людом. Но все это едва ли могло рассчитывать на успех. Разумеется, высшие иерархи, как митрополиты московские Петр и Алексей, не порывали связей с жизнью, выходили в мир, полезно делали свое дело, были в тесной связи с великокняжеской властью и вынуждены были в той или иной степени вовлекаться в политику, которая, конечно, могла быть и успешной, но едва ли безупречной в свете заповедей христианства. Это движение обеих сторон — светской и духовной властей — навстречу друг другу (причем этот путь для власти был существенно короче, чем для Церкви, и это рождало неравенство, зависимость), к некоей мыслимой симфонии, которая неизбежно предполагала уступки со стороны духовных пастырей, — было попыткой возрождения старого и уже разрушенного. А нужно было новое — не только и не столько «государственное», сколько «народное», и народная психея испытывала голод по тому чаемому новому, иному, даже еще не зная, в чем оно должно состоять.
А новым было существенно отличавшееся от того, что было раньше, новое подвижничество, которым ответила Северная Русь на требование времени. Это было парадоксальное решение. Уход из мира, из мирской жизни (ранее монастыри были или городскими или пригородными, как в Киевской Руси; даже при иге в Москве строились городские монастыри) в лесную пустыню, в одиночество — было тем новым, что началось со второй четверти XIV века [317]. Но этот отказ от мира, бегство от него были временными: нужно было пройти сквозь все искусы аскетической жизни, чтобы восстановить в себе то, что открывает подлинный путь к Богу, к богообщению, к жизни в Боге, чтобы быть вправе учить ей и простой люд и высокие власти — независимо и свободно. Знали ли эти отшельники, бежавшие от мира, что скоро народ начнет стекаться к их кельям в лесной глуши, собираться у стен лесных монастырей, искать именно там духовных наставников себе, — сказать трудно, но все–таки едва ли: они думали о себе и о Боге. Духовный максимализм (в другом ракурсе можно было бы говорить о своего рода «эгоизме») приближал их к богообщению, к жизни в Боге, к тому подвигу созерцательной молитвы, которая в конечном счете подняла духовную жизнь на не виданную еще на Руси высоту (Федотов 1990, 142). В широкой христологической и исторической перспективе бегство от мира должно было стать дарованием миру новых духовных ценностей.
Очень существенно в этом великом духовно–очистительном движении, по крайней мере на его первом этапе, что его участники действовали в большинстве случаев независимо и часто в одиночку (поэтому, как правило, эти древние монастыри анонимны). Возможно, что каждый из этих ранних пустынножителей считал, что он решает свою личную задачу, что уход в лесную пустыню — дело, касающееся только его, и не подозревал, что все они принадлежат новой волне религиозного сознания, отмечавшей важнейший рубеж в истории христианства на Руси.
С 10–х — 20–х годов XIV века уже известны имена тех, кто взыскал пустыню. В 1316 г. Кирилл основал Челмскую (Кирилло–Челмскую) обитель в Каргопольском уезде Олонецкой губернии. В 1329 г. преподобный Сергий (не смешивать с Сергием Радонежским) прибыл на Валаам и основал здесь монастырь, ставший впоследствии одним из известнейших. Несколько позже удалился на Маковец Сергий Радонежский и основал там обитель, а позже и монастырь. Сергиевыми учениками еще при жизни преподобного было основано около двух с половиной десятков монастырей, в основном к северу, северо–востоку и северо–западу от Москвы, а потом число их возросло до семидесяти. Согласно В. О. Ключевскому, ориентировавшемуся на более крупные «столетние» отрезки, с 1240 по 1340 г. на Руси возникло около трех десятков монастырей, тогда как между 1340 и 1440 г. было основано до полутораста монастырей, возникновение которых обязано по преимуществу деятельности Сергия Радонежского, его сподвижников, его учеников. Это не просто много, даже очень много. Это — великий прорыв в деле христианизации и цивилизации Севера Руси, одно из выдающихся, длительного действия событий, в русской истории, и осуществлен этот прорыв был в исторически кратчайшие сроки. Никогда позже ничего подобного на Руси не было, хотя иррадиация подобных импульсов из этого же центра продолжалась веками, вплоть до начала XX века [318].
Зов, услышанный Сергием ближе к ночи, и последовавшее видение множества птиц не были для него преждевременными. Он и сам, конечно, понимал, что перемены назрели, что многое изменилось в монастырской жизни и вокруг монастыря, где трудами крестьян–земледельцев, вырубавших лес и ставивших свои починки и деревни, сама местность изменилась до неузнаваемости. Эти перемены должны были касаться двух тесно связанных друг с другом проблем — организации внутримонастырской жизни и недвижимого имущества. Как известно, сначала жизнь в монастыре была скудна, равна [319], и каждый заботился о себе сам. Вопрос о недвижимой собственности, о том, были ли у монастыря при жизни Сергия вотчины, жалованные села, остается вопросом, до конца не разрешенным. Известно, однако, что у монастыря и у самого Сергия были многочисленные почитатели среди московского боярства и купечества, усердие к преподобному проявляли и жители окрестных сел, а иногда и тех, что находились дальше, и вести благотворительную деятельность считали они своим долгом. Большинство исследователей и жизнеописателей Сергия на вопрос о вотчинах и недвижимом имуществе отвечает отрицательно, но все–таки с некоторым резервом, объясняя некоторые детали и нюансы.
Скорее — нет, — пишет Зайцев 1991, 94. — Считается, что запрета принимать дарения он не делал. Запрещал просить. На крайней же, францисканской точке (ее не выдержали сами францисканцы), видимо, и не стоял. Непримиримые решения вообще не в его духе. Быть может, он смотрел, что «Бог дает», значит, надо брать, как принял он и повозки с хлебом, рыбою от неизвестного жертвователя. Во всяком случае, известно, что незадолго до смерти Преподобного один галичский боярин (Семен Федорович) подарил монастырю половину варницы и половину соляного колодезя у Соли Галичской (нынешний Солигалич).
Более подробно отвечает на подобный вопрос Голубинский 1892, 28–29:
[…] владел ли монастырь преподобного Сергия уже при нем самом недвижимыми имениями или вотчинами? Вероятнейший ответ на вопрос есть отрицательный. […] есть другое основание думать, что сам преподобный Сергий еще не принимал вклада в монастырь недвижимых имений или вотчин. Из последующих вотчин Троицкого монастыря нет ни одной, о которой было бы положительно известно, что она дана в монастырь при самом преподобном Сергии. Могут возразить, что есть вотчины, относительно которых неизвестно, когда они поступили в монастырь. Но если бы сам преподобный Сергий начал принимать вотчины, то при великом множестве его почитателей между боярами, ему было бы надавано вотчин более или менее значительное количество, и невероятно допустить, чтобы из многих вотчин не сохранилось прямого известия хотя об одной, что она поступила в монастырь при самом преподобном Сергии. Принимая, что сам преподобный Сергий не имел вотчин, нужно будет понимать это не так, чтобы он вообще был против вотчиновладения монастырей, а так, что он лишь хотел, чтобы при нем самом не было в его монастыре вотчин. Начал приобретать вотчины в монастырь его непосредственный преемник и личный ученик преподобный Никон, и нельзя думать, чтобы этот поступил вопреки воле и завещанию своего учителя».
(Голубинский 1892, 28–29) [320].
Вместе с тем этот же исследователь считает, что при Сергии уже было монастырское хлебопашество и что именно Сергием были заведены вокруг монастыря пахотные земли, обрабатываемые отчасти самими монахами, отчасти наемными крестьянами и, наконец, крестьянами, желавшими поработать на монастырь Бога ради (ср. также Арсений 1878). Из до сих пор сказанного очевидно, что монастырь в это время находился у некоей критической черты: той нужды, которая была раньше, монахи уже не испытывали, но монастырское хозяйство всё более усложнялось по мере умножения братии. И не только хозяйственные заботы становились всё насущнее. Особножительный характер сергиевой обители, столь соответствовавший первому этапу отшельнического подвига, всё более и более приходил в противоречие с новыми условиями, в которых теперь оказался монастырь, и тем более с новыми задачами, уже встававшими перед Сергием в связи с будущим монастыря. Особножительность начального периода ставила монахов в неравное положение, в частности, имущественное (а Сергий позволял инокам владеть некоторой — в основном, видимо, небольшой — собственностью): люди приходили в пустынь каждый со своим. «Возникала разность в положении монахов, зависть, нежелательный дух вообще» (Зайцев 1991, 97). Настроения ряда монахов было неустойчивым, чреватым конфликтами, готовыми выплеснуться наружу при первом поводе. Не все и не всем нравилось и в позиции Сергия, идеалом для которого была первохристианская община с ее строгим порядком, упразднением собственности и равенством в бедности, общежительностью. Поэтому есть все основания говорить о принципиальной иноческой нестяжательности Сергия Радонежского, которая органически входит в контекст смиренности, несочувствия политическим миссиям и, видимо, агрессивности московской власти (см. Кадлубовский 1902, 166, 175–178, 355–356). Неслучайно «нестяжатели» заволжские старцы считали себя продолжателями линии Сергия в отношении имуществ.
Выход из положения, видимо, был найден не сразу. Но он виделся на пути реформы. Митрополит Алексий, понимая значение Троице–Сергиевого монастыря и перспективы его развития, очевидно, поддерживал Сергия в его замыслах. Во всяком случае в деле создания общежительства они, кажется, действовали заодно.
«Житие» рассказывает об этом событии, тесно связывая его с двумя другими — призывом к Сергию и чудесным виде?нием и прибытием из Константинополя греков, посланных к Сергию константинопольским патриархом киром Филофеем [321] (По сих же въ единъ от дний приидоша грекы […]). Теоретически этот приход мог иметь место и в 50–е, и в 70–е годы, и одни исследователи отдают предпочтение ранней дате, другие же — поздней. Поскольку вопрос выбора между ними — это вопрос о начале в Троице общежительности, ранняя дата представляется предпочтительной (несмотря на то, что Епифаний исходит из того, что введение общежития состоялось во второе патриаршество Филофея), потому что есть сведения, что в конце 50–х гг. общежитие уже существовало. В Андрониевом монастыре, основанном в 1358–1359 гг., общежитие существовало с самого начала, а «смиренный» Андроник был выходцем из Троицы и едва ли решился бы ввести общежитие в своем монастыре, если бы его еще не было в Троице, и, наоборот, общежитие в Троице естественным образом объясняло бы усвоение общежития в Андрониевом монастыре [322]. Ранняя дата введения общежития в Троице имеет за себя и то, что именно в 1353–1354 гг. Алексий московский провел целый год в Константинополе, где был поставлен в митрополиты. Греки, привезшие послание кира Филофея Сергию, сопровождали митрополита Алексия в Россию. Послание Филофея было некиим ответом на информацию и, возможно, запрос с русской стороны: нужно было одобрение инициативы Сергия (и Алексия) относительно введения в Троице общежития. Филофей не только ее одобрил, но и потребовал введения общежития. Помощь, оказанная Филофеем Сергию, о котором он до этого едва ли мог знать, и Алексию, была значительной: она исключала открытый протест братии против нововведений (см. Голубинский 1892, 23, 90). Среди же братии был ропот и назревал протест: Сергий должен был спешить. Епифаний, описывая эти события, предельно дипломатичен и старается избежать всего того, что свидетельствует об отрицательной реакции на реформу монастыря со стороны части братии. Отсюда — некоторая поспешность и как бы сознательная невнимательность Епифания, который после скупо–деловитого изложения фактов переходит к описанию приобретенных преимуществ в тоне, иногда близком к панегирическому. Но из других источников известно, что переход к общежитию стоил монастырю и потерь — елицы же тако [жить общежитно. — В. Т.] не восхотеша, отаи изыдоша из монастыря Сергiя (Никон. лет. 1885 IV, 225).
Вообще ситуация была непростая, и противники общежительности могли, вероятно, ссылаться на традицию в двух отношениях: во–первых, монашество на Русь пришло впервые из Греции именно в особножительной форме; во–вторых, после того как Антоний и Феодосий Печерские ввели общежитие, в период упадка, общежительность всё более размывалась и была вытеснена особножительной формой монашества, которая, видимо, до 50–х гг. XIV века сохранялась и в Сергиевой обители, так что «ропщущие» монахи всего–навсего отстаивали заведенный порядок, status quo, не замечая, видимо, что в меняющихся условиях жизни status quo не может быть сохранено по существу: в таких обстоятельствах оно из гарантии стабильности превращается в открытую дверь, через которую входит деструкция, грозящая будущим распадом. В этой ситуации Сергий оказался в сложном положении, а его личные качества — смиренность и дух согласия, отвержение «ненавистного духа розни» — еще более затрудняли реализацию его замысла [323].
И тем не менее ситуация, несмотря на нежелание и ропот части братии, складывалась удачно — и провиденциальное виде?ние и призыв Сергия, и помощь митрополита Алексия, и послание самого патриарха Сергию соединились в столь благоприятную конфигурацию условий, что не воспользоваться этим моментом было уже просто нельзя. Последней каплей было случившееся в тот день, который стал для Сергия отмеченным, поскольку послание патриарха Филофея ему означало признание его высоких заслуг.
В тот день в Троицу пришли греки из Константинополя, присланные патриархом. «Вселеньскый патриархъ Коньстянтиня града киръ Филофей благословляет тя», — было первой их фразой, для Сергия столь неожиданной. Но услышанному не пришлось удивиться, потому что сразу же после этого ему «поминки вдаша» — крест, параманд и схиму, а затем «и писаниа посланаа вдаша ему». И все–таки Сергий сохранял осторожность, попросив пришедших подумать, тот ли он, кому всё это предназначено. Посланцы подтвердили, что это именно так, Сергий поклонился им до земли, потом поставил перед ними трапезу и, хорошо угостив их, повелел разместить греков на отдых в обители. Сам же пошел к митрополиту Алексию и прочитал ему послание патриарха, конечно, уже слышавшего о Сергии и о том, чем он может помочь возглавляемому Сергием монастырю. Послание было коротким и деловым и направлялось сыну и съслужебнику нашего смирениа Сергию:
Благодать и миръ и наше благословение да будет с вами! Слышахам еже по Бозе житие твое добродетелно, зело похвалихомь и прославихомь Бога. Но едина главизна еще недостаточьствует — яко не общежитие стяжаете: поне же веси, преподобие, и самый богоотець пророкъ Давидъ, иже вся обсязавый разумомъ, ничто же ино тако възможе похвалити: точию: «Се ныне что добро или что красно, но еже жити братии вкупе». Потому же и азъ съвет благъ даю вамъ, яко да съставите общее житие. И милость Божиа и наше благословение да есть с вами.
Обращаясь к митрополиту, Сергий спрашивает: «како повелеваеши?» И в ответ: «Мы же множае съветуем ти и зело благодарим» [324].
С этого времени в Сергиевой обители устанавливается общежительство и тем самым восстанавливается тот тип монастырского устройства, который был заведен на Руси Феодосием Печерским. Исследователи в основном согласны с тем, что сама идея общежительства (киновии) не могла исходить от Константинопольского патриарха, тем более что в Константинополе в это время не было монастырей, следовавших киновийскому уставу. Более или менее очевидно, что послание Филофея скорее всего было лишь ответом на поставленный вопрос об общежитии, заданный русской стороной, и ответ был положительным.
Выбор общежительности в существенной степени предопределял принятие Студийского устава. Ранее говорилось, что в случае Феодосия Печерского выбор общежительного («киновийного») Студийского устава свидетельствовал о введении новой парадигмы монастырского устройства и монашеского быта в Печерской обители, сознательный отход от «келлиотства» (особножительства), близкого Антонию (Топоров 1995, I, 700–701). В случае же Сергия особножительство молодости в зрелости было сменено общежительством, и в этой смене вех не было измены ни себе, ни своим взглядам. Жить с братом, а потом и одному в пустыни было для Сергия душевной потребностью и необходимым этапом в его духовном развитии. Всё дальнейшее — и принятие в свою обитель первых иноков, и игуменства, и другие предложения, связанные с продвижением по иерархической лестнице, — не было его, Сергия, желанием и, более того, он не желал этого, но по мягкости, кротости, смирению уступал желанию других, принимал на себя как бремя, сейчас отягощающее, но в дальнейшем усваиваемое себе как долг и обязанность. Ко времени, когда монастырь стал киновийным, Сергий, исходя из прежнего опыта, был подготовлен к тому, чтобы не отказываться от проведения реформы монастыря. Пустынник–анахорет по своему начальному призванию, он теперь свободно принял свою новую роль ради выполнения новых задач. В этой ключевой точке своей жизни Сергий, кажется, вполне осознал направление своей судьбы и то, что предстоит еще ему сделать. Измены прежнему не было, но было преодоление личного во имя общего.
Очень многое надо было теперь делать заново, и это многое требовало личного участия Сергия в организации киновийной жизни монастыря. Круг обязанностей Сергия расширился значительно, но, как и в любое дело, и в эти новые обязанности он входил легко, и всё у него спорилось — причем без спешки, авралов, принуждения, а как–то естественно, можно было бы сказать, само собой — настолько Сергий умел сливаться с делом и как бы растворяться в нем.
Прежде всего нужно было теперь распределить братию по службам: общее дело складывалось из частных работ, объединявших всю братию. Роль Сергия — в том, чтобы определить службы и выбрать ответственных за их исполнение.
И устраяет блаженный и премудрый пастырь братию по службам: ового келаря, и прочих в поварни и въ еже хлебы пещи, ового еже немощным служити съ всяким прилежаниемъ; въ церкви же: пръвее еклесиарха; еже потом параеклисиарси, пономонархи же и прочаа. Вся убо сиа чуднаа она глава добре устрои. Повеле же твердо блюсти по заповеди святыхъ отець, ничто же особь стяжевати кому, ни своим что звати, но вся обща имети; и прочаа чины вся в лепоту чюдне украси благоразсудный отець.
Сам Епифаний, конечно, не мог пройти мимо этого славного начала общежительства, но все эти детали заново формирующегося монастырского быта, всё слишком конкретное и, может быть, казавшееся ему приземленным, не вызывает у него высокого пафоса, тем более что, по Епифанию, дела — не особенно удачная тема для житийного описания. Его оговорка в этом месте очень характерна — Дела бо сказаниа се есть, а не житиа повесть въ множество прострети изрядно. Но сие до зде да съкратим, на предреченнаа же да възвратимся.
Возвратившись же к преждесказанному, Епифаний подхватывает тему «умножения»: […] число ученикъ множашеся. И елико бе их множае, толико скровище благых подавааше потребнаа; и елика въ обители приносимаа умножаахуся, толма паче страннолюбнаа възърастааху, после чего переходит к новой по сути дела теме — соединению собственно монастырских задач и функций — «в палестинском духе» — с благотворительностью, «каритативным» служением миру, что «дает чисто русское понимание иноческого служения» (Федотов 1990, 147). Для Сергия благотворительная сторона деятельности монастыря была очень важной, а ему самому лично особенно близкой.
Николи же блаженный оставляше благотворениа, и служащим въ обители заповеда нищих и странных доволно упокоевати и подавати требующим, глаголя: «Аще сию мою заповедь съхраните без роптаниа, мзду от Господа приимете; и по отхождении моем от житиа сего обитель моя сиа зело распространится и въ многы лета неразрушима постоит благодатию Христовою». И тако бе рука его простерта къ требующим, яко река многоводна и тиха струями. И аще кому приключашеся в зимнаа времена она мразу зелному належащу, или пакы снегу зелным ветром дыхающу, иже не могуще и вне келиа изыти, елико время пребывающим ту таковыя ради нужа, вся потребнаа от обители приимаху. Страннии же и нищии, и от нихъ в болезни сущии, на многы дни препочиваху в доволномь упокоении и пищи, еа же кто требовааху, неоскудно по заповеди святаго старца; и доныне симь тако бывающимь. Поне же пути от многъ странъ належащу, и того ради княземь, и воеводам, и воинству бесчисленному— еси приимаху подобающую доволную честную потребу, яко от источникь неисчерпаемых, и в путь грядуще, потребную пищу и питие доволно приимаху. И сиа служащеи въ обители святого с радостию всем подающе изъобилно. И тако познавающе явленне иде же потребнаа пребывает въ храмех, брашьна и питиа, инде же хлебы и варениа, сиа вся преумножахуся благодатию Христовою и чюднаго его угодника святого Сергиа.
Если благотворительная деятельность монастыря действительно была столь широка и многообразна, что могла удовлетворять тех многих, кто приходил в монастырь, нуждаясь в помощи, то из этого следует, что ко времени введения общежительности не только уже не было прежней скудости, когда монахам нередко приходилось голодать, но, напротив, было изобилие. И этим изобилием монастырь был обязан Сергию — его практичности, трезвости, распорядительности, способности наладить жизнь монастыря, т. е. непосредственно его деятельности, но и той молве–славе, которая разрасталась вокруг него, образуя харизму. Именно это объясняет то усердие верующего люда к преподобному, которое выражалось в многочисленных вкладах, приношениях, пожертвованиях в монастырь — от жителей окрестных селений с их скромными возможностями до (об этом Епифаний умалчивает, хотя это очевидно) многочисленных почитателей Сергия среди московских бояр и купечества с их богатством и щедростью. Едва ли можно сомневаться, что обычаи благотворительности и странноприимства [325] были вынесены Сергием из своего детства, из отчего дома, из жизни в миру, и он был, видимо, доволен тем, что теперь эта благотворительная деятельность, невозможная при особножитии, могла быть возобновлена и продолжена в гораздо более широком объеме.
Введение общежития и благотворительная деятельность требовали многих работ — строились новые трапезная, хлебопекарня, кладовые, амбары, круг хозяйственных обязанностей расширялся. Усиленно трудился и сам Сергий, исполняя и вполне конкретную работу и руководя всей хозяйственной деятельностью монастыря, распределяя обязанности и ответственность между монахами. Одной из ключевых фигур в монастыре, первым помощником Сергия, стал келарь (должность, учрежденная в монастырской практике на Руси еще Феодосием Печерским, пример которого всегда был перед Сергием, существенно ориентировавшимся на опыт своего предшественника). Келарь был ответствен за казну, за хозяйство, за благочиние, за судебные дела, а когда появились у монастыря вотчины, то и за них. Игумен Никон начинал с обязанностей келаря и был на этом месте одним из первых в Троице. В духовных делах ближайшими помощниками Сергия были духовник, исповедовавший братию (одним из первых здесь был основатель монастыря под Звенигородом Савва Сторожевский, а позже духовником был и составитель «Жития» Сергия Епифаний) и экклесиарх, наблюдавший, за исполнением устава (вначале более простого Студийского, а позже более торжественного Иерусалимского) [326] и порядком в церкви; экклесиарху в разных отношениях помогали параэкклесиарх, отвечавший за чистоту церкви, и канонарх, который вел «клиросное послушание» и хранил богослужебные книги. Сам порядок жизни монахов оставался тот же, что и раньше, — молитва и работа. И в том и в другом примером продолжал быть Сергий.
При Сергии же в монастыре появились первые иконописцы (среди них был и племянник преподобного Феодор) [327] и «списатели», переписчики книг. «Списание книжное» — одна из славных страниц в истории Троицы, в распространении христианского знания и христианской веры, в развитии русской письменности и книжной культуры. Ризница монастыря хранила «списанные» и переплетенные еще при жизни Сергия и в ближайшие после его смерти годы рукописи [328], представляющие собой и высокую художественную ценность, как, например, Псалтырь, «списанную» при игумене Никоне. И эти рукописные книги не просто хранились, но и читались, как это и предписывалось древними законоположениями (ср. Голубинский 1904, I, втор. полов.), наряду с рукоделием и молитвой, когда монах находился в своей келье. При ежевечерних обходах келий Сергий заглядывал в окна и, видя, что монах находится за одним из этих занятий, воздавал за него благодарение Богу. Когда же Сергий видел, что в келье собрались двое–трое монахов, проводящих время за праздной беседой, он стуком в дверь или в окно давал знать, что он видел их за неподобающим занятием. На другой день он призывал к себе провинившихся и «своими кроткими обличениями, причем со всякою пощадою относился лично к самим обличаемым, он старался доводить их до сознания предосудительности их поведения и до раскаяния в нем» (Голубинский 1892, 25). Грозным обличителем Сергий быть не мог, но и кроткие обличения давались ему нелегко, и, кажется, он сам, в отличие от Феодосия Печерского, несколько смущался этой своей ролью, хотя и умел преодолевать свое смущение и даже нежелание и в более сложных случаях, когда общее дело этого требовало. Существует мнение, что чтение святых книг в монастыре было одним из условий, необходимых для тех, кто собирается присоединиться к монастырской братии. Понятно, что Сергий не мог не заботиться о приобретении и изготовлении книг, о пополнении монастырского книгохранилища, о хороших «списателях», которых он ценил особо [329].
Читая о жизни монастыря при переходе его к общежительности, можно подумать, что это была если и не идеальная жизнь, то органичная, полнокровная, всё более гармонизирующаяся, в которой материально–физическое и духовное сочетались друг с другом и поддерживали друг друга. Вещный мир при сохраняющейся еще его простоте был разумен. Вещь не потеряла своей связи с ее прямым и тоже простым назначением. Вещам было просторно в этом скромном вещном мире, и ни тесноты в нем, ни автоматизма в самих вещах не замечалось. Вещь была человекосообразна, в самую пору ему. Она не обременяла его, не искажала его мира и пространство его обитания, но была его доброй ненавязчивой, но всегда присутствующей и легко опознаваемой помощницей. Такая вещь до известной степени гуманизирована, но никогда настолько, чтобы превратиться в фетиш. Непринудительно, свободно служа человеку, вещь находилась и под добрым взглядом духовного, печать которого она несла на себе: вещь с помощью человека тоже, как и сам человек, делала доброе дело — Божье, воплощая Божий замысел настолько, насколько он был открыт человеку. В центре этой монастырской жизни, соединявшей Божеское и человеческое, находился Сергий, и, наблюдая за этой ровно и естественно восходящей линией жизни с ее планируемым, ожидаемым и получаемым прибытком, который не нарушал динамического равновесия, можно было поддаться иллюзии, что так оно и будет всегда. Но так не бывает, и в пространстве, казалось бы, святой жизни вдруг обнаруживаются темные пятна скверны: «враг» — ее источник, а люди есть люди и, совращая их, он пользуется их слабостями. Живя в Боге, Сергий все–таки жил и с людьми, среди людей, «хотя и в облике монашеском», как скажет позднейший жизнеописатель Сергия.
И в скором времени снова началось смятение — именно тогда, когда первые шаги по реформированию монастырской жизни были уже сделаны, первые плоды уже явлены, и Сергий и его монастырская братия стояли на пороге новых начинаний. Начинания не были отменены, но совершались они совсем не так, как были задуманы. Но Божий замысел состоялся, хотя с точки зрения мира сего, обыденности поступок Сергия мог показаться (и, несомненно, показался) загадочным, странным, чуть ли не слабостью, бегством от своего любимого детища, от своих обязанностей и своей судьбы. Епифаний подробно описывает случившееся в главе об основании монастыря на реке Киржач:
Не по мнозе же времени пакы въстает млъва. Ненавидяй добра врагъ, не могый тръпети яже от преподобнаго блистающу зарю, зря себе уничиждаема от преподобного, и в помыслъ вложи яко не хотети Сергиева старейшиньства. Въ единъ же убо от дний, дневи сущу суботе, и вечерню пояху; игуменъ же Сергие бе въ олтари, облеченъ въ священничьскую одежду. Стефанъ же, брат его, на левом стоаше клиросе, и въпроси канонарха: «Кто ти дастъ книгу сию?» Кононархъ же отвеща: «Игуменъ дастъ ми ю». И рече: «Кто есть игуменъ на месте семь: не аз ли прежде седох на месте сем?» И ина некаа изрекъ, их же не лепо бе. И то слышавъ святый въ олтари сый, не рече ничто же. И егда изыдоша из церкви, святый не въниде в келию, но абие изшед из монастыря, никому же ведущу, и устремися единъ путемь, ведущим на Кинелу. И тако приспе нощь, и тому на пустыни спящу; заутра же въставъ, иде в путь свой, и прииде в монастырь иже на Махрище. И проси у Стефана, сущу тому того монастыря некоего брата, могущи сказати ему места пустыннаа. Иже и многа места объшедше, последи же приидоста и обретоша место красно зело, имуще и реку близ, именем Кержачь, иде же ныне монастырь стоит честное Благовещение Пречистыа Владычица наша Богородица.
Сергия хватились и не нашли его. Тревога охватила всех (ужасошася зело). Случай был из ряду вон выходящий и, главное, необъяснимый. И так как не бо тръпяще таковаго пастыря разлучитися, разослали монахов искать Сергия. Один из них направился к Стефану на Махрище, чтобы узнать, не известно ли тому что–нибудь о Сергии. Стефан рассказал, что Сергий отправился в далекую пустынь, намереваясь построить монастырь. Посланец, услышав это, обрадовался, и первым его побуждением было идти на розыски преподобного, но чувство долга подсказало ему, что все–таки прежде всего надо вернуться в монастырь и утешить братию в ее скорби по поводу исчезновения Сергия. Узнав весть о нем, все радовались, и вскоре по двое — по трое, а иногда и больше, начали приходить к Сергию.
Возникает вопрос — был ли этот уход проявлением слабости Сергия, некиим духовным смятением, вынудившим его бежать из своего монастыря, не оценив все последствия этого поступка? Конечно, чувство обиды на брата, человека с трудным характером, отношения с которым и ранее у Сергия были сложными, к тому же и знание о несогласиях среди братии, вероятно, имели место и могли подтолкнуть Сергия к необдуманному поступку. Могли, — но это не значит, что подтолкнули. Нетрудно заметить, что в жизни Сергия были и другие «необдуманные» поступки, те уступки, которые, согласно логике мира сего и на поверхностный взгляд, могли казаться необъяснимыми или — в крайнем случае — объясняться исключительно смирением и нежеланием потакать «ненавистной розни». Можно пытаться объяснить эти случаи так или иначе или оставаться в сознании их необъяснимости, и едва ли целесообразно в подобных ситуациях искать аналитический способ выяснения, «как это было на самом деле». Во всяком случае сам Сергий имел терпение, выдержку и мудрость не любопытствовать о том, что касалось его лично, и умел ждать, полагаясь на Божью волю и Божий замысел. Он не хотел даже пытаться покинуть тот уровень, где есть необъяснимое. Вера поддерживала его и смиряла с присутствием в мире и в жизни необъяснимого. В данном же случае имеет смысл обратить внимание на более общую закономерность, отмечаемую и у некоторых других людей, чей духовный масштаб соотносим с сергиевым: какой бы ни была реакция Сергия на внешний импульс и в какую сложную, сразу же не решаемую ситуацию этот импульс ни ставил его, — ответ Сергия всегда оказывался если даже и не лучшим, то все–таки хорошим, правильным, не отклоняющим его от цели, соответствующей Божьему замыслу о нем, хотя и меняющим конкретный путь к этой цели. Он был любимец Божий. В доме Отца Моего обителей много (Ио. 14, 2), но и много возможностей, решений, путей, потому что царство Его — царство Свободы, и, веря в Бога, Сергий как бы догадывался, что Бог распорядится этой свободой в отношении него так, как надо, ибо вера Сергия была надежным залогом. В таких случаях иногда кажется, что геометрия того пространства, в котором происходило Богообщение Сергия, была устроена таким чудесным образом, что любой шаг — к благу. И это действительно так, но с одной поправкой — в это пространство войти может не каждый: Сергий был удостоен вхождения в него, а там соотношение причин и следствий было совсем иным (можно сказать — во многом противоположным), нежели в мире сем с его несвободой и обремененностью грехом. Понимал ли всё это Епифаний, — едва ли, но все–таки сквозь его текст на той глубине, которая улавливается им изредка, да и то случайно, иногда можно догадаться, что Сергию было дано благодатное знание о смысле этого пространства и о том, как нужно вести себя в нем. Менее всего хочется вникать в то, какого рода это было знание. Вероятно, уместнее говорить о той особого характера религиозной интуиции святого, которой был наделен Сергий или которая была дарована ему. Но обладание такой интуицией едва ли обозначало полную уверенность в том, что надо делать именно то и так, что и как делал Сергий. Вера отнюдь не всегда дает уверенность в своей правоте. Интуиция Сергия скорее облегчала ему вверение себя Богу, отдачу себя на Божью волю.
Оказавшись в далекой киржачской пустыни, Сергий не стал терять время даром. Прежде всего он поставил кельи, «в них покой приимати от великаго труда» (то, что поставлена была не одна келья, доказывает, что Сергий замышлял остаться здесь надолго, если не навсегда, и можно думать, что идею общежительности он не оставил). Двое учеников были посланы к митрополиту Алексию просить его благословения на основание церкви. Благословение было получено, и строительство церкви было начато. Но сначала была молитва, в которой Сергий просил благословить место, которое благослови създатися въ славу Твою, в похвалу же и честь Пречистыя Ти Матере […]. Работа шла успешно — тем более что помогали и иноки и миряне — одни строили кельи, другие — монастырские службы. Иногда приходили к нему князья и бояре и давали много серебра. По благодати Божьей и церковь была сооружена в короткий срок, и многочисленная братия собралась вокруг Сергия и тут.
Но всё это не решало вопроса о Сергии для монахов Троицы. Оставшись без него, не тръпяще надлъзе духовного си учителя разлучение и любовию велиею разгоревшеся, они пошли в город к митрополиту Алексию и стали жаловаться на свою участь — остались они одни, как овцы без пастыря; святое, Богом собранное братство не может вынести разлуки с Сергием, и многие уходят к нему и главное — и мы убо не тръпим надлъзе не насыщатися святого его зрения и как вывод из этого — вели ему пакы възвратumися въ свой ему монастырь, да не до конца болезнуеми за нь.
Митрополит немедля посылает к Сергию двух архимандритов, Герасима и Павла, передавая с ними некоторые поучения из Писания: тъй бо яко отець учааше и яко сына наказааше. Алексий был мудр, опытен и искушен в ведении человеческой души. Знал он и Сергия и начал свое наставление не с уговоров, а с похвалы — он узнал про жизнь Сергия в дальней пустыни и что имя его прославляется и там, но воздвижения церкви и собрания братии для Сергия уже достаточно, и поэтому нужно выбрать наиболее преуспевшего в добродетелях ученика и поставить его настоятелем монастыря вместо себя. Знал митрополит и то, что заставит Сергия вернуться в Троицу:
Сам же пакы възвратися в монастырь святыа Троица, яко да не надлъзе братиа, скрьбяще о разлучении святого ти преподобиа, от монастыря разлучатся.
И в помощь Сергию:
А иже досаду тебе творящихъ изведу вънъ из монастыря, яко да не будет ту никого же, пакость творящаго ти; но токмо не преслушай нас. Милость же Божиа и наше благословение всегда да есть с тобою.
И Сергий — посланцам митрополита:
Вся от твоих устъ, яко от Христовых устъ, прииму с радостию и ни в чем же преслушаю тя.
Когда митрополиту донесли о решении преподобного, он зело възвеселися съвръшенному его послушанию и вскоре послал освятить поставленную Сергием церковь в честь Благовещения Пречистой Богородицы (иже и до ныне стоит благодатию Христовою, — замечает Епифаний). Сергий же отправил к митрополиту своего ученика Романа, который и был благословлен на священничество и игуменство в новооснованном монастыре. Сергий же вернулся в Троицу.
Встречен был Сергий с превеликой радостью. Вся братия вышла навстречу ему, его же и видевше мняху, яко второе солнце возсиавше […] И бяше чюдно зрение и умилениа достойно: ови убо бяху руце отцу лобызающе, инии же нозе, овии же ризъ касающеся целовааху, инии же предтекуще толико от желаниа хотяще зрети на нь. Духом радовался и Сергий, увидев вместе своих детей.
Перед описанием этой встречи Сергия братией — неожиданная вставка, отрывающая описание возвращения Сергия в Троицу от его встречи там. Пожалуй, единственным (но все–таки едва ли достаточным) основанием для введения в этом месте в текст обозначенного отрывка можно считать тему поставления в игумены в монастыре Святого Благовещения, тоже, казалось бы, исчерпанную после того, как читатель узнал, что на это место уже получил благословение ученик Сергия Роман. Но можно думать, что, вводя этот отрывок в повествование, Епифаний имел в виду и следующую главку о епископе Стефане, с которой описываемый здесь отрывок объединяется (хотя и неискусно, с нарушением пропорций) темой чуда.
Из вставного отрывка следует, что Сергий хотел, чтобы игуменом Благовещенского монастыря был Исаакий–молчальник, для чего ему, конечно, надо было выйти из безмолвия. Но он, любя безмлъвие и млъчание, не хотел этого и умолял Сергия благословить его на молчание. Тот согласился и велел Исаакию прийти к нему наутро после божественной службы. Исаакий так и сделал. Сергий, перекрестив его, сказал: «Да исполнит Господь желание твое!» Когда же он благословил Исаакия, тот увидел, как из руки Сергия вышло огромное пламя и окружило его, Исаакия.
И от того дни пребысть, молчя без страсти молитвами святого Сергиа: аще бо некогда хотяаше и с тихостию каково рещи, но вьзбраним бываше святого молитвами. И тако пребысть млъча вся дни живота своего, по реченаму: «Аз же бых, яко глух, не слыша, и яко немъ, не отвръзаа устъ своих». И тако подвизався великим въздръжанием, тело свое удручаа ово постом, ово бдением, ово же млъчанием, конечнее же послушаниемь до последняго своего издыханиа. И тако в том предасть душю свою Господеви, его же и въжделе от юности своея.
Так, попутно и в другой связи, мы узнаем еще об одном подвижнике из Сергиева круга и еще об одном чуде о Сергии.
В изложении Епифания «киржачское» пребывание Сергия легко принять за краткий эпизод в его жизни. А между прочим он продолжался три–четыре года и, вообще говоря, мог растянуться на всю оставшуюся жизнь, притом едва ли он затмил бы то, что уже было сделано в Троице. Но о себе и своей славе Сергий не думал — только о Боге и том деле, которое было бы воплощением Божьего замысла. Уход из своего монастыря навстречу неизвестности, вероятно, был не из легких, но в нем не было ни обиды, ни раздражения, ни расчета на то, что его не отпустят или, отпустив, спохватятся и вскоре же вернут в Троицу. Во всяком случае Сергий сделал свободный выбор, и скорее всего это был правильный выбор — он не породил ни розни, ни вражды, ни ненависти; более того, он, вероятно, уничтожил само их основание, корень их и наиболее надежно, хотя и не скоро, привел к согласию. Митрополит Алексий, которому нельзя отказать в доверии к Сергию, чуткости и понимании мотивов его поведения, едва ли мог смириться с уходом Сергия из монастыря, но он имел терпение не торопить Сергия с возвращением и тем более не использовать в этом случае свою власть. В конечном счете и Сергий, и Алексий смотрели на сложившуюся ситуацию одинаково — «Оба ждали, чтоб назрело время, разрешили жизненную трудность в духе вольности и любви». Именно этот дух и позволил Сергию сразу же, легко и тоже свободно принять увещание Алексия и вернуться в Троицу — так удивительно просто и естественно, как будто ничего до того и не случилось. И тот же дух объясняет, почему Сергий отказался принять предложение митрополита удалить из монастыря виновников ухода Сергия, недовольных введением общежития. «Это не стиль Сергия», — скажет по этому поводу жизнеописатель святого. Когда Сергий вернулся в Троицу, Стефана там уже не было. Вероятно, он пребывал в своем московском Богоявленском монастыре, но после смерти Сергия он снова появляется в Троице. Он оказался именно тем свидетелем, от которого Епифаний узнал многое о детстве его брата.
Сергий победил — просто и тихо, без насилия, как и всё делал в жизни. Не напрасно слушался голоса, четыре года назад сказавшего: «Уйди». Победа пришла не так скоро. Но была полна. Действовал он тут не как начальник, как святой. И достиг высшего. Еще вознес, еще освятил облик свой, еще вознес и само православие, предпочтя внешней дисциплине — свободу и любовь (Зайцев 1991, 103).
Тема чуда, свидетелем которого довелось стать Исаакию–молчальнику, продолжена в главке о епископе Стефане Пермском: Епифаний явно озабочен тем, чтобы не упустить возможность лишний раз обратиться к этой теме — это его уровень: здесь он ничего не упустит, в отличие от многих других эпизодов из жизни преподобного, которые говорят о Сергии значительно больше и позволяют глубже понять тип святости, явленный Сергием. Вот и здесь рассказ о чудесах продолжает, строго говоря, необязательный в этом месте перерыв в теме монастырского строительства, связанного с Сергием или его учениками. У Епифания есть и предлог или повод для перехода к «тауматической» тематике:
Елма же нужда еще другыхъ устроений чюдесъ и дара прозорливаго въспомянути, и въ чюдесное поведение слово обратим, —
так вводится читатель в эту тему.
Стефан был муж добродетеленъ, иже житиемъ благоговеть, иже из детьства сердечною чистотою светлеашеся. Он имел любовь о Христе духом премногу к Сергию. Однажды по пути из своей Пермской епархии в Москву он проходил мимо монастыря Сергия, который находился на расстоянии десяти или более поприщ от него. Торопясь в Москву, Стефан решил не заходить в сергиеву обитель теперь и сделать это на обратном пути. Но, находясь в ближайшей от Троицы точке, он остановился, произнес «Достойно есть» и положенную молитву, поклонился в ту сторону, где был Сергий, сказав: «Мир тебе, духовный брат!».
Преподобный, находившийся в это время с братией в трапезной, уразумел в тъй час духом, еже сътвори епископъ Стефанъ. Сергий встал, совершил молитву и, поклонившись, сказал: «Радуйся и ты, пастуше Христова стада, и миръ Божий да пребываеть с тобою!». Присутствующие удивились о необычном въстании святаго прежде уставленаго времене, но некоторые из них поняли, что не напрасно встал Сергий, но нечто видение въмениша. Трапеза окончилась, и ученики стали спрашивать Преподобного о случившемся. Он открыл им то, что сделал Стефан, проходя «противу монастыря нашего», и где это произошло. Некоторые из братии поспешили к названному месту и, догнав тех, кто сопровождал Стефана, спросили их, чтобы узнать, правду ли сказал Сергий. Им подтвердили, что именно так всё и было. Удивляясь дару прозорливости Преподобного, они воздали хвалу Богу за чудеса, совершаемые им через своего угодника.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.