Глава 22

Глава 22

Последний утренний завтрак отъезжающих. Напутствие детям. Еще раз Ариадна. Рассказ Мулги о Раданде. Уединенный скит строптивцев. Старанда и Георгий. Беседа И. с Андреевой и Ольденкоттом

Возвратившись к себе, я долго еще не спал, и мой дорогой Эта, не желая расставаться со мной, дремал у меня на коленях, засунув головку в мой широкий рукав. Отдавая себе отчет в своем поведении за день, столь богатый впечатлениями и встречами, я чаще всего останавливался вниманием на Наталье и посылал ей самую нежную любовь, на какую было способно мое сердце.

Впервые я ощутил всем сознанием, как труден путь постоянно взволнованного человека и как точно определяли слова Раданды, что такое верность и то, что ее в первую очередь надо утверждать человеку в самом себе и во встречном. Всякое волнение вызывается и вызывает в другом обостренную личную жизнь. Личность покрывает индивидуальность, и, следовательно, та часть человеческого существа, где живет верность, меркнет. Верность как таковая перестает временно существовать. Вся индивидуальность отступает в тень, покрываемая блистательным светом личности.

За этими размышлениями застал меня И., легко вошедший в мою комнату, как только он один и умел входить — почти бесшумно и всегда заполняя все пространство дивным светом и силой своего существа.

— Довольно решать философские проблемы, мой милый секретарь, завтра раньше обычного тебя разбудит Слава. Ты пойдешь со мной к раннему завтраку провожать отъезжающих. Ночь мелькнет очень быстро, еще затемно надо встать к проводам.

Тебе и спать-то не больше двух часов. Ложись, завтра поговорим о том, как подавать помощь людям, неся им мир и успокоение.

И. погладил спинку Эта, обнял меня и прошел к себе. Чтобы не мешать ему в его делах — я был совершенно уверен, что спать он не будет, а будет заниматься, — я поспешно лег в постель, оберегая его спокойствие и потребность в полной тишине.

По обыкновению, я не заметил, как заснул, и, когда Слава меня будил, я не сразу понял, что часы сна уже прошли, что пора снова начинать день. Я убежал в душ.

Эта, конечно, меня сопровождал, и через самое короткое время мы с ним явились убирать комнату И. К моему удивлению, комната была уже прибрана, и в ней, кроме И., сидел еще Ясса.

Оба уже ждали меня, и мы немедленно отправились в покои Раданды. Там мы встретили Грегора и Василиона. Радостно встреченные всеми, мы вошли все вместе в трапезную. Сегодня она представляла из себя совсем особое зрелище. Все отъезжавшие были в костюмах для дальнего путешествия по пустыне и походили на фигуры с древних гравюр, изображающих кочующие племена. Все были укутаны в широчайшие халаты и покрывала, облекавшие их с головы до ног. Наскоро позавтракав, все вышли на площадку, откуда вела аллея к воротам. И. вышел с нами, и здесь его окружила целая толпа детей, сопровождающих своих родителей в далеком пути.

Часто я видел И. окруженным детьми и разговаривающим с ними. Но еще никогда я не видел в беседах с ними его лицо таким сосредоточенно-внимательным. Он так всматривался в лица детей, точно хотел на весь век запомнить лицо и внутренний образ каждого ребенка.

— Мои милые, дорогие дети. Запомните эту минуту, когда уезжаете отсюда. Запомните, как безмятежно счастливы вы здесь были. Запомните мой образ и мою последнюю беседу с вами.

Вы еще дети, но в вас уже живут все качества взрослых людей. Все, что я скажу вам сейчас, будет коротко. Постарайтесь запомнить и, что бы вы в жизни ни делали, где бы вы ни жили, руководствуйтесь теми тремя короткими правилами, которые я вам сейчас скажу: Первое, о чем помните больше всего: внимание к каждому человеку, с которым говорите, к каждому делу, которое делаете. Вся жизнь человека — только внимание.

Это первая необходимость в жизни. Тот, кто не разовьет своего внимания в жизни каждого дня, не сможет ни в одной области достичь чего-либо большого. Вы еще маленькие люди, дел больших делать не можете, но ко всем вашим делам вы уже можете прилагать все свое внимание. Как вы встали с постели, как умылись, как сели за стол кушать, как перешли заниматься — решительно все делайте с полным вниманием. И в каждое бегущее «сейчас» думайте только об одном этом деле, которое делаете в эту минуту, и делайте его до конца хорошо.

Второе: когда разговариваете с человеком, вдумывайтесь и вслушивайтесь в его слова. Посмотрите ему в глаза, заметьте, спокоен он или расстроен. Не бросайтесь делать что-то, пока человек еще не договорил, но дослушайте до конца, что он говорит вам. Если ваше ухо улавливает, что человек раздражен, старайтесь ответить так, чтобы он почувствовал, как вы его любите и хотите ему помочь. Не о себе думайте при разговоре, а о том человеке, что говорит с вами.

Третье: никогда не плачьте. Если только одна непобедимая сила в жизни, и эта сила — Радость. Каждый раз, когда что-то вам не удается, когда вы хотите победить все препятствия и добиться результатов, побеждайте любя и радуясь.

Каждая ваша улыбка ускорит вашу победу и развернет в вас силы. Каждая слеза и слова уныния скомкают то, чего вы уже достигли в своих способностях, и отодвинут вашу победу далеко от вас.

Третье правило, как и первое, составляет для вас программу деятельности на всю жизнь, во всех делах, учении, искусстве. Второе же правило — ваша вечная работа над собой. Запомните, что, если вы начали день и несли друг другу любовь, все ваши дела, сколько бы вы их ни сделали, были делами радости и созидания. Если же вы не несли любви, самые ваши усердные и трудные дела не стоили ничего. Ибо все, что вы делаете любя, вы делаете для общего блага. А все, в чем вы не пролили любви и радости для всех людей, вы делали только для одних себя, и это не имело никакой ценности перед лицом Вечной Жизни. Вы едете далеко. Вы увидите огромные города, реки и горы, долины и пропасти. Но знайте, что всякое место, где бы вы ни жили, не имеет значения, как то или иное места. Важно то, что вы туда принесли в себе. Старайтесь принести новым местам и новым друзьям те любовь, мир и радость, которые вы здесь поняли и в которых вы здесь жили. Несите всюду в своих сердцах именно их, и вы будете приносить счастье и показывать людям, что вы знаете, как живут люди, если они передают друг другу привет любви.

Каждого ребенка И. благословил и обнял, каждому повесил на шею изображение часовни Великой Матери чудесной работы на тонкой цепочке, и еще раз мне показалось, что его пристальный взгляд как бы навеки запечатлевал в своем сознании образ каждого ребенка.

Когда все расселись на спинах верблюдов, причем для женщин с детьми было сооружено нечто вроде огромных гнезд с подушками и балдахинами на высоких шестах, ворота Общины открылись, и И. еще раз благословил весь караван, напутствуя его прощальными словами:

— Поезжайте, друзья мои, весело, легко. Не уносите лишнего груза печали на сердце, чтобы оно было пусто и свободно от личного. Вы едете в мир не для того, чтобы искать себе блеска и расширения собственной личности в новых знаниях и новом творчестве. Вы едете в мир, чтобы помочь людям принять их день таким, каков он есть. Чтобы они, ваши новые встречные, поняли, что нет дня, выпавшего им на долю как боль и мука. Но что каждый день и все его обстоятельства — все соткано самим человеком. И если день тяжел, то он только спутанный клубок из покрывал собственных предрассудков и суеверий. Живите не мудрствуя. Ищите установить с каждым человеком максимум простоты. И опять-таки не от ума ищите эту простоту, а от сердечного вашего тепла. Каждый раз, когда вас будет постигать неудача в отношениях с ближними, проверьте себя: были ли вы совершенно свободны в чистоте вашего сердца? Стояли ли вы вне рамок условностей земли? Вели ли вы вашу встречу в присутствии Учителя? Мчались ли вы в законах Вечности или, поддавшись очарованию личности, подпали его печалям и радостям и делили с ним не Вечное, но то текущее, в чем жил он. Бдительность, самую пристальную бдительность распознавания несите в своем дне не как палку, не как костыль, но как огромную силу радости знания, единственного знания, ценного и необходимого: жить каждое летящее мгновение как мгновение протекающей Вечности. До свиданья, друзья. Со многими я еще встречусь на Земле, с иными в других мирах, но каждому из вас я обещаю еще раз встречу со мною. Будьте благословенны, мир мой да будет с вами.

Под радостные пожелания и благословения всех провожавших караван вышел из ворот и вскоре скрылся в едва серевшей мгле занимавшегося утра. И. отпустил всех, кроме меня, Грегора и Василиона. Мы прошли в другую половину парка, где я был только один раз, когда нес больного мальчика женщине, к которой Франциск дал мне письмо. Я очень скоро понял, что И. идет именно туда, в дом Ариадны, имя которой я ясно вспомнил. Шли мы молча. Я только сейчас точно отдал себе отчет, как много времени мы уже живем Общине Раданды. Все мелькнуло, будто только вчера мы ехали по пустыне, и вместе с тем и сейчас я воспринимал прожитые здесь месяцы как целую длинную жизнь.

— Мы войдем сейчас в жилище женщины, которой — тогда девочке-нищенке — ты, Василион, был однажды спасителем и наставником. Без тебя ей грозили бы нищета и разврат, ты спас ее от них, хотя тебе самому было немногим больше лет, чем ей.

Сейчас ты ее увидишь, вспомнишь многое из своего прошлого и узнаешь ее. Хочешь ли ты, чтобы и она тебя вспомнила и благодарила за оказанные ей благодеяния?

— Пощади, Учитель. Если воля твоя благая считает нужным, чтобы я узнал женщину и пожелал ей еще раз дальнейшего счастья твоей опеки, то будь милосерд, избавь меня от ее благодарности. Ты не приказываешь высказывать тебе нашей благодарности, а уж сам знаешь, чем мы обязаны тебе. Мне же было бы очень совестно принимать благодарность за оказанную пустяковую помощь. Молю тебя, да минует меня чаша сия, — ответил Василион таким молящим тоном, что И. рассмеялся, обнял его и вновь сказал:

— Однажды у меня была встреча с мальчиком, который поражал всех своей способностью ясновидения болезней. Он точно видел места боли в человеке и так хорошо определял врачам характер заболевания, что ни одного смертельного исхода не было, как бы ни сложна была операция. Но мальчик жаловался на людей не в тех девяносто девяти случаях из ста, когда люди были неблагодарны и забывали о нем на следующий день выздоровления, мальчик жаловался на тех, кто высказывал ему свою благодарность, отнимая у него время «попусту», как он выражался. Не сродни ли ты этому мальчику, Василион?

— Ах, Учитель, что ответить мне на твою шутку? Я действительно старался избегать благодарности людей за то немногое добро, что могу для них сделать. Но не потому, что это значит терять время попусту, хотя это в отношении меня, конечно, так и есть. И не потому, что моей застенчивости это очень трудно, а потому, что сознаю себя столь тяжко грешным, что все мои труды вряд ли могут покрыть Светом мой путь к людям.

Голос Василиона теперь звучал так печально, что я с удивлением взглянул на него.

Мною он воспринимался как очень чистое и светлое существо, и я не мог понять, почему в его сердце так много горечи и скорби. И. сел на скамью, пригласил и нас сесть возле него.

— Я уже говорил тебе, мой друг, не живи прошлым. Ты не виноват в смерти твоей жены. Ее час пришел бы в то же время, даже если бы твоя любовь не двоилась между твоей женой и Грегором и если бы ты не разделил его скорбного пути. Оставь горькие мысли о прошлом, перестань упрекать себя в том, что ты чего-то не выполнил перед твоей женой и не помог ей жить на земле в полной удовлетворенности. Каждый раз, когда ты воскрешаешь в скорби ее образ, ты забываешь, что такого ее образа, каким ты его создаешь, давно уже нет. Сияющее существо, каким она живет сейчас, меркнет в своем сиянии каждый раз, как ты окутываешь его своими мыслями скорби, горечи и раскаяния. Мысли печали, слезы личного восприятия к давно отошедшей форме невыносимо тяжелы для каждого из развоплощенных существ, живущих в том из миров, где еще связь с Землей не порвана. Запомни это. Пойми, что печаль прошлого стоит на твоем пути освобождения. Она один из самых больших барьеров к свободе духа, и она же мешает тебе стать Светом на пути встречаемых людей.

И. сказал еще несколько слов каждому из нас как руководство на ближайшие дни, а затем мы молча продолжали начатый путь и вскоре подошли к домику Ариадны. Уже совсем рассвело и раздался первый удар колокола, когда дверь отворилась, и пораженная неожиданным появлением И. Ариадна застыла на пороге своего дома.

— Здравствуй, Ариадна. Я обещал тебе прийти и лично проводить тебя с сыном в трапезную, куда теперь вы будете ходить всегда. И жить здесь вы больше не будете. Раданда укажет вам помещение в ближайших к его покоям домах. Отсюда далеко ходить и в школу, и в мастерские, где ты будешь теперь работать. Ничего с собой не бери. В чем есть, в том и иди с нами.

— Увы, Учитель, сынок мой еще не в силах пройти так далеко. Лекарство, что ты прислал, вчера кончилось. А ребенок все еще слаб и так бледен, точно и не было целых месяцев лечения.

— Это пустяки, Ариадна. Собирайся живей. Левушка сына твоего сюда принес, и он же его донесет и до трапезной. Раданда даст ему новые капли, и завтра же твой мальчик будет неузнаваем. Войди, Левушка, помоги матери одеть мальчика, заверни его в одеяло и догоняй нас. Мы пойдем вперед очень медленно. Не торопись, нам будет о чем поговорить без тебя, а к последнему удару колокола поспеем.

Когда я вошел в комнату Ариадны, то поразился виду мальчика. Нес я сюда совсем малыша, а теперь лежал в постельке вытянувшийся подросток, точно его, как тесто, хорошо раскатали валиком. Он был бледен и худ, и ему было холодно, несмотря на уже сильную жару. Я помог матери одеть ребенка, что, несмотря на мою помощь, она сделала с большим трудом. Затем она на некоторое время вышла и возвратилась в другом платье. Я взял ребенка на руки, и мы пустились в путь догонять И. с его спутниками. Какой легкой казалась мне теперь моя ноша, хотя сильно выросший за это время мальчик был много тяжелее прежнего. Он лежал на моих руках, приникнув к моему плечу, равнодушный ко всему вокруг него происходившему.

— Я никак не ожидала, что Учитель зайдет сегодня к нам. Я не теряла ни веры, ни надежды, что Учитель И. вспомнит о нас. Но в глубине души я думала, что мне предстоит разлука с моим дорогим сыном, и собирала все силы, чтобы встретить эту минуту разлуки героически. Это мне плохо удавалось.

Голос Ариадны дрожал и прерывался. Мы вышли на прямую аллею, и очень далеко впереди я увидел три мужские фигуры. Я ускорил шаги, чтобы сократить расстояние между нами и ими, и стал держаться в таком отдалении, чтобы никакие обрывки разговора до нас не долетали. Когда мы стали подходить к трапезной, И. остановился и подождал нас. Не успел я поравняться с ним, как колокол ударил в последний раз, и я в числе других вошел в трапезную. И. прошел прямо к столу Раданды, указал мне на мое обычное место рядом с ним и велел посадить мать и ребенка возле меня. Я выполнил его приказание, но мальчик сидеть был не в силах и почти лежал на моем плече, поддерживаемый мною за талию. Раданда подошел к Ариадне, бледное и измученное лицо которой выражало полное расстройство, и слезы готовы были брызнуть из глаз. Он ласково положил ей руку на голову и несколько раз нежно погладил густые гладкие волосы, сбросив прочь с ее головы платок, под которым она скрывала свои чудесные толстые косы.

— Зачем же, друг, ты сомневаешься? Тебе ведь Учитель И. сказал, что твой сын будет здоров, что беспокоиться не о чем. Если бы ты, ухаживая за сыном, все время твердо помнила об этих словах Учителя, твой сын выздоровел бы гораздо скорее. Твои сомнения, скорбь, колебания очень и очень мешали ему. Ты уверена, что ты любишь сына со всей силой самоотвержения. На самом же деле все время его болезни ты думала о себе и только о себе, а не о нем. Ты искала силы в себе не для того, чтобы утверждаться в верности Учителю и помогать своей энергией сыну выздоравливать. Ты искала возможностей приготовить себя к разлуке с ним. Будь хоть сейчас действительно преданной матерью и думай только о сыне, забудь о себе.

Раданда поднял головку ребенка и ловко влил ему в рот несколько капель из маленького, похожего на игрушечный чайник стаканчика, который он держал в руке.

Мальчик слегка вздрогнул, через минуту открыл глаза, потом выпрямился, оглянулся кругом.

— Мама, ты здесь? Где это мы? Почему здесь так много людей и так жарко?

Вместо матери ему ответил Раданда:

— Ты, детка, в трапезной, куда теперь, как и все дети твоего возраста, будешь ходить каждый день. А жарко тебе стало потому, что ты поправляешься. Сейчас, чтобы скорее выздороветь и снова бегать в школу, пройди с мамой в мои покои. Там тебе будет специальная пища и уход. Еще несколько дней я тебя полечу, а там переедете с мамой в новый дом. Иди, дитя, в моих комнатах тебе будет прохладно.

Раданда подозвал к себе одного из своих келейников, велел ему проводить мать и сына в одну из своих комнат и передать их попечению доктора, который уже был оповещен об их приходе. К моему удивлению, мальчик сам вышел из-за стола и, подав руку матери, бодро зашагал за келейником Раданды. Заняв за своим столом обычное место, Раданда приказал подавать пищу, и завтрак прошел обычным порядком. Я заметил в столовой много новых лиц, но ни Андреевой, ни Бронского с Игоро за нашим столом на этот раз не было.

Привыкнув теперь не предаваться размышлениям, где и кто может находиться, поняв однажды и навсегда, что раз человека нет в Общине там, где он бывает обычно, значит, он трудится в другом месте, я спокойно ждал распоряжений И. о дальнейших делах дня. Я понимал, что мы скоро отсюда уедем, и не сомневался, что у И. есть несколько очень важных и неотложных встреч. Мелькала у меня мысль, что мы пойдем к Старанде и к старушке Карлотте, и моя интуиция меня не обманула. Как только завтрак кончился, И. шепнул мне:

— Выйди к Мулге и подожди меня там. Мы пойдем к Старанде и Карлотте.

С большим удовольствием я встретился с Мулгой, по обыкновению хранившим моего Эта. Цельность и преданность этого человека, как и его доброта, уже давно меня пленили. Но мудрость этого сердца я увидел только сегодня. В каждом слове Мулги было столько мира и уверенности, что я задал себе вопрос: где обрел их простой человек Мулга? Были ли они ему свойственны еще в Общине Али или же он нашел их здесь, в тишине своей сторожки, стоявшей в самой глубине сада, где росли лучшие цветы. Мулга на своем типичном восточном наречии ответил на мой невысказанный вопрос:

— Много мест, много людей видели мои глаза. Много плача слыхали мои уши. Много слез утешало мое сердце. Но нигде не встречался я с такой добротой, чтобы забыть сразу все, что до сих пор видел, чтобы понять: все, что видел и слышал, все не настоящее. А настоящее — правда, вечная, как Бог, — то, что делают и говорят Раданда и Учитель И. Я и раньше слыхал много проповедников, и великих проповедников, но всегда чувствовал, что это проповеди. Здесь же я понял слово дело и сложил в сердце своем такой мир, что, как башня, из сердца и головы прямо в небо смотрит. Я не дышу иначе, как через сердце свое прямо в небо, к Богу, и Бог в моем сердце живет. И все это случилось сразу. Слышал я раз ночью, как Раданда вышел один и пошел к воротам, что ведут в пустыню. Испугался я. Как же он один, такой старенький, идет к воротам? И пошел я поодаль за ним. Только вижу, открывает он калитку и выходит прямо в пустыню. Я не утерпел и вышел следом за ним. Луна светила, и ночь казалась мне даже холодной. Должно быть, шибко привык я к зною. А Раданда все идет да идет, уже, почитай, с версту от ворот отошел. И пожалел же я, что хоть палки не взял, ведь шакалов много ночью здесь бродит. Чем же мне старца защитить? Только это я подумал так, смотрю, Раданда остановился над чем-то, вроде как упавший верблюд лежит, и плач чей-то слышен. Я побежал со всех ног и подоспел как раз вовремя, когда Раданда вытаскивал из седла упавшего верблюда привязанную к нему женщину с ребенком. У меня был небольшой нож, мигом перерезал я ремни, взял у женщины ребенка, передал Раданде и помог ей высвободиться. Была она молодая, сама почти ребенок, и от долгих часов, что провела на верблюде, так закоченела, что мне пришлось принести ее сюда на руках. Верблюд уже издыхал, и спасти его было невозможно. "Эта женщина — невинная жертва клеветы, — сказал мне Раданда, когда мы вошли обратно в калитку. — Здесь, в пустыне, есть оазис воинственного и жестокого племени.

Провинившихся жен они наказывают, привязывая их к седлу одного из самых крепких верблюдов, хорошо откормленного и сытого. Гонят его так далеко, чтобы обратного пути он не нашел. А чтобы он не мог прекратить своей бешеной скачки, пока не упадет, обессиленный, и не издохнет, они втыкают ему под седло несколько острых игл кактуса. Сначала иглы незаметны животному, потом едва щекочут ему спину, но по мере бега вонзаются все глубже в спину и приводят его в бешенство. Когда животное, выбившись из сил, падает, оно умирает от истощения быстро, почти сразу. Но другая жертва человеческой жестокости, туго к нему привязанная, испытывает все ужасы палящего солнца и жажды или же ее заживо разрывают звери пустыни. Мы с тобой поспели вовремя. Этот верблюд был когда-то, не так давно, украден, вернее сказать, отбит этим племенем у одного из караванов Общины. Он вспомнил дорогу к месту своего рождения, принес сюда своих несчастных седоков, чем спас жизни матери и ребенка". — "Спасла им жизнь, по-моему, твоя доброта, святой отец". — Ничего нет во вселенной, Мулга, что мог бы сделать человек в одиночестве. Все в мире связано нитями любви. И внимание, если человек выработал его в себе до конца, открывает каждому непрерывное свершение человеческих судеб.

Будь внимателен к живущим вокруг тебя людям, и ты будешь расширять свое внимание все дальше и дальше. И ты будешь видеть на много верст кругом, как и где нужна твоя помощь. Внимание человека утомляется и суживается потому, что он много и долго обращает его на самого себя. Когда он перестает сосредоточиваться на себе, внимание не знает усталости. Это для многих долгая и трудная работа. Человеку начинает казаться, что он только и делает, что думает о других. А на самом деле он имеет только более талантливую природу и ищет более широкого применения собственным талантам. И тут есть два пути: путь ума и путь сердца. Идущие путем сердца не спрашивают себя: хорошо или плохо будет то, что я делаю. Они идут и делают. Их ведет простая доброта, вроде того, как она повела тебя сейчас за мною. Пожалел ты старика, что пошел один ночью в пустыню, и только уже после подумал, что и палки-то у тебя нет, чтобы защититься от зверей. Не конфузься, — прибавил старец, точно видел, как я весь вспыхнул за свою глупость, что хотел защитить святого, который сам был защитой и шел спасать людей. — Твоя доброта откроет твои глаза скорее, чем книжная мудрость придет к тебе. Пойдем в больницу и передадим наших несчастненьких в надежные руки сестер. Не бойся, твоя ноша не умерла. Она скована усталостью и ужасом всего пережитого. Она поправится, и судьба ее и ее ребенка будет великой и светлой". Больше Раданда не прибавил ни слова. Мы передали наших найденышей на руки сестрам больницы и вернулись в покои Раданды. У моей сторожки он остановился, посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

Веришь ли, брат Левушка, всю-то жизнь свою, с детства, как себя помню, все у меня было одно желание: "Хочу жить подле Бога". Своему отцу, сначала смеявшемуся причудам ребенка, я так надоел, что он гнал меня от себя. А добрая мать моя ласково мне улыбалась и отвечала: "Далеко до Бога, дитятко. Люби людей, и будешь ты жить подле Бога". Я тогда не понимал ее слов. Ушел из дома. Ходил по святым местам. Дошел до Общины Али, где ты меня встретил, и все слов матери не понимал.

А как улыбнулся мне Раданда, как перекрестил он меня, все я сразу понял. Понял, что все и всюду Бог, потому что в сердце своем Его носят люди. И повалился я ему в ноги. "Иди с миром, сын мой, — сказал старец, поднимая меня с земли. — Ты путь Божий, и я путь Божий. И каждый человек — все пути Господни. Не ищи понять, как, куда и откуда идет человек, если он встретился тебе. Ищи подать ему помощь в эту минуту встречи. Ибо ничего нет важнее на земле, чем протекающая сейчас встреча.

Если сумеешь внести в свою встречу мир, Милосердие примет в свои объятия и тебя, и твоего встречного. И вся твоя задача выполнена. Бдителен будь в своем внимании, и вся жизнь ни на одну минуту не пройдет мимо тебя". Благословил меня Раданда, обнял, прижал к себе, — и не смогу я высказать тебе словами того восторга, того счастья, что испытал я тогда. С тех самых пор точно крылья завертелись у меня за плечами. И тогда-то и выросла над головой моей башня.

Едва кончил Мулга свой рассказ, как возле сторожки остановились Раданда, И. и Ясса. Эта не замедлил проделать церемонные поклоны перед каждым из подошедших.

Хотя я уже не раз видел эти грациозные фокусы с отставлением одной ноги и распусканием хвоста, но все же не мог удержаться от смеха. Мой друг счел мой смех нежелательным и недостойным себя, взлетел мне на плечо и хотел приняться за свое обычное озорство над моими кудрями. Но, увы, был сжат, как клещами, моими выросшими руками и спокойно уложен на скамью Мулги. С непередаваемым удивлением взглянул на меня мой павлин, не так давно переставший быть птенчиком, и, кажется, впервые мы перешли на положение товарищей, в котором старшим оказался я. Что и пришлось Эта признать как форму нашего совместного существования на данное сейчас.

— Что, братишка, пришлось тебе попасть в подчиненные? — поглаживая спинку Эта, смеялся Раданда. — Ничего не поделаешь, зато я научу тебя еще одному фокусу, тогда ты снова покоришь своего хозяина. А пока придется тебе пожить у него в служках. Ходи за ним чинно, выражай ему великое почтение и защищай не на жизнь, а на смерть, если встретится опасность.

Что понял Эта из всей этой речи, я не знаю. Но факт то, что он поспешно спрыгнул со скамьи, поклонился мне и степенно зашагал рядом, вслед за И. и Радандой. Ясса шел рядом со мной, немного позади наших великих друзей, говоривших на незнакомом мне языке. Речи их я не понимал, но по интонациям сознавал, что дело касалось очень важных вопросов. Я мысленно приник к Великой Матери, коснулся Ее чудесного цветка, с которым не расставался, и молил Ее помочь мне внести мир и радость в предстоящие встречи дня. Мы шли по еще незнакомой мне части парка, и вдали я увидел несколько очаровательных маленьких коттеджей, аккуратненьких и окруженных прекрасными лужайками, палисадниками, огородами, как бы представлявшими собой отдельные маленькие владения. Это было так не похоже на общий вид и тип жилищ здесь, что я с удивлением взглянул на Яссу. Он понял мой немой вопрос и улыбнулся.

— Ты еще молод, Левушка, и не мог заметить некоторых качеств и свойств людей. Есть множество людей, у которых под старость остается масса неизжитых желаний, от которых у них не перестает болеть сердце. Впереди всего у них стоят эти не исполнившиеся в жизни желания и мешают им ясно видеть свое истинное положение.

Всю жизнь они ищут Бога и путей Его, но не могут подойти ни к одной из тропок, ведущих к путям, так как на каждом шагу их слепит одно из тысячи неисполненных и мутящих душу желаний. Здесь живут люди, у которых когда-то в жизни была собственность, к которой они были привязаны и благодаря которой считали себя независимыми. Пришлось им все потерять, вести жизнь санньясинов, но тем не менее воспоминание о прошлом, о мнимой своей независимости мутит их души до сих пор.

Здесь каждому из них даны отдельные владения, чтобы они могли вполне удовлетворить свои инстинкты собственности. Ведь войти в единение со Светлым Братством не может ни один человек, пока его держит в закрепощении инстинкт собственности. Ты сам сейчас увидишь, как труден путь человеку, даже очень хорошему и доброму, пока в его мыслях живут разъединяющие воспоминания прошлого, желание самостоятельного существования без возможности добыть его собственным трудом, помимо жажды вообще жить, «поучая» других.

Мы миновали довольно много домиков и наконец вошли в один особенно красивый, увитый цветущими растениями и утопавший в целом море прелестных цветов.

Несколько кошек и собачонок лежали мирно на солнце, выставив туловища и спрятав в зелени головы. Животные и не думали тревожиться при нашем появлении, продолжая свое ленивое, сонное мечтание.

Никем не встреченные, мы вошли в сени домика, прошли через две уютные, но малоаккуратные комнаты, где во многих местах стояли блюдечки с кошачьей и сдой и немалым количеством мух над ними. Впервые я видел здесь неряшливость и такое множество мух. От постоянного и быстрого движения вееров мух в Общине не было. Я их не видел нигде, кроме этой части парка. Эта вспрыгнул мне на плечо, косясь на новую для него обстановку.

Чувство какой-то еще не испытанной мною жалости к тому, кто здесь жил, закралось в мое сердце. Я связал все окружавшее меня со словами Яссы и подумал, что живший здесь человек должен был быть прежде всего бесконечно одиноким. Его должна была томить тоска по привязанностям Земли, жажда быть постоянно окруженным любящими его существами, пусть животными, но чтобы иллюзия любви жила вокруг. Меня точно озарило понимание глубоко несчастных людей, мечущихся по жизни в вечной жажде любви и привязанности, вместо того, чтобы нести каждому мир и посильную помощь.

Мы вышли с противоположной, теневой стороны дома и услышали два спорящих старческих голоса, мужской и женской. Голоса долетали из густых зарослей цветущих, огромнейших, как кусты сирени, гортензий ярко-голубого цвета.

— Нет, нет, это далеко не так просто, как Вы воображаете, — слышался мужской голос. — Как же это, по-вашему? Впереди головы сердце идет? Тогда всякий глупенький и простенький, если только он добр и верен, может дойти до Учителя?

Да ведь сколько надо знать, чтобы Учитель мог взять человека в ученики.

— Я не знаю, чего и сколько надо знать. Но что надо любить, а не быть сухим, как Вы, это я знаю, — отвечал женский голос.

— Не думаете ли Вы, что, любя Ваших кошек и собак, Вы достигнете цели? Разве может быть поставлена в заслугу такая любовь? Это Вы себя в своих кошках любите.

— Вот Вы опять ссоритесь, я ведь не говорю, что Вы себя любите, когда обучаете китайской грамоте своего несчастного садовника. Если бы Вы учили его английскому языку, его родному языку, это было бы понятно. Он англичанин и еле грамотен. А Вы вот — подай Вам китайский. Ну на что ему это? Он ведь до смерти едва три буквы выучит. Это Вы не себя любите?

— Ну, где же Вам втолковать? Он будет в следующем воплощении миссионером, и мы поедем с ним в Китай. Понятно Вам? Я для его будущего работаю.

— Нет, уж лучше я для настоящей жизни кошек поработаю. Нам с Вами не сговориться, — совсем раздраженно прозвучал женский голос.

Неизвестно, чем бы окончился этот классический спор, если бы раздраженная старушка не покинула своего места в тени кустов и не вышла на дорожку к дому, на которой мы все стояли. Увидев нас, узнав Раданду, она до того растерялась, что выронила из рук кошку, которая, очевидно, спала на ее коленях. За нею вышел из кустов старик высокого роста, видимо еще сильный, с крутым, упрямым лбом и не гармонировавшими с общим видом его лица и фигуры кроткими голубыми глазами.

— Здравствуй, сестра Карлотта, — сказал старушке Раданда, и я только теперь вспомнил, что это та женщина, к которой я приходил однажды с Франциском в ту памятную ночь, когда неистовый монах Леоноре напал на меня и когда мы привели в Общину Али профессора и Мулгу. Сейчас я с трудом узнал ее. Она пополнела, посвежела, сказал бы, помолодела, если бы в ее древние годы это слово могло что-либо означать.

— Отец Раданда! Я никак не ждала Вас так рано, — растерянно сказала сестра Карлотта.

— Неужели рано, друг мой? Я ведь вчера специально присылал Зейхеда сказать тебе, что сегодня буду к тебе с Учителем И., которого ты так меня умоляла позволить тебе повидать, чтобы лично с ним поговорить.

— Да, да, я забыла. Мой сосед всегда отвлекает меня от дел, и я не успела приготовиться.

— Иди, друг Александр, к себе. Мы придем к тебе позже.

Старик, поклонившись Раданде, поспешно скрылся в кустах.

— Ну, присядем здесь, на крылечке, — снова обратился Раданда к сестре Карлотте.

— В комнатах у тебя, друг, плохой воздух и не прибрано. Оставь свою кошку, авось она найдет себе на время приют где-нибудь в другом месте, кроме твоих колен, — прибавил он, видя, как сестра Карлотта старалась подобрать в подол юбки кошку, пронзительно мяукавшую и рвавшуюся на свободу.

— Прости, отец Раданда, ты ведь не знаешь, кошка моя нездорова. Я сейчас отнесу ее в комнату и вернусь, — поспешно засовывая дрожащими руками кошку в подол, сказала Карлотта. Но кошка с визгом вырвалась и стремительно убежала.

Старушка обескуражено смотрела ей вслед, а все мы молча смотрели на нее. Я взглянул на И., и сердце мое невольно сжалось. Лицо его не было сурово, оно было по обыкновению милосердно. Но… неприступная стена величия окружала всю его фигуру. Я понял пропасть между ним и Карлоттой, которую она не была в силах переступить.

— Разве ты не понимаешь, сестра Карлотта, кого я к тебе привел? Почему же ты стоишь, опустив глаза в землю, и молчишь? Ведь в течение месяца бесед со мной ты настаивала, что ни Франциск, ни я не понимаем и не знаем тебя. Что мы можем ошибаться, не знать ни твоей природы, ни твоего существа. Я пытался растолковать тебе, что до тех пор, пока ты будешь занята собой, свидание с Учителем не может принести тебе ни мира, ни пользы. Вот ты сейчас стоишь перед ним и не решаешься поднять глаза от земли. Дерзай же. Мгновения встречи идут. Учитель не сможет долго ждать, пока ты будешь обдумывать, с чего начать и как выложить перед ним накопленный за долгую твою жизнь мусор обид и горечи.

— Я не могу говорить в Вашем присутствии, отец Раданда. Да Вы еще привели и совсем незнакомых мне людей.

Улыбка непередаваемой доброты осветила лицо Раданды, и он ласково ответил ей:

— Ну, эти милые люди не совсем чужие тебе, дорогая сестра. Мы отойдем. Прости еще раз, Учитель, что моя доброта привела меня к ошибке и тебе приходится перенести лишние тяжелые минуты.

— Останься, Левушка, — коротко приказал мне И., видя, что и я собираюсь отойти с Радандой и Яссой.

— Не трать времени, сестра, на мысли суетные, как и с чего начать мне объяснять, почему не дошла ты до той степени высокого мужества и радостности, которых достигали люди, истинно ищущие встречи с Учителем, истинно забывающие о себе, чтобы жить для блага людей. Не называй мне имен «мешавших» тебе жить в подвиге людей. Ты и Раданду, ежедневно посещавшего тебя и убеждавшего заняться трудом хотя бы самообслуживания, расточавшего тебе любовь целыми ковшами, считала неправомочным разрешить твои проблемы жизни. Кого из людей, прошедших перед твоими глазами, ты любила не потому и не за то, что они были тем или другим хороши для тебя? Кому ты внесла мир и отдых своим существованием? А если и внесла его единицам, почему не люди, а животные имели счастье завоевать твою преданность и дружбу? Единого в животных ты предпочла Единому в людях? Не омрачай своих дней глубоким осуждением и горечью, что живут на дне твоего сердца. Люди, которых ты не раз осуждала, считала неправыми по отношению к тебе, ушли из этого мира, и ты больше не имеешь возможности принести им свои извинения и помочь их миру. Найди теперь им оправдание и себе осуждение. Но не мертвое осуждение-раскаяние, а живое, активное действие любви: в каждой новой встрече ищи видеть Вечное. Франциск много раз говорил тебе, что такое добрый человек.

Он, как и Раданда, говорил тебе, что достичь встречи с Учителем можно только единясь в труде с людьми. И труд бывает разный. Можно иметь мало физических сил, но, просыпаясь ко дню, стремиться вместе со всеми людьми своего народа к его великим задачам дня, их видеть, им духовно нести помощь любви. Мужество рождается из всех факторов духа, мозга, сердца. Они вливаются в труд Дня, и ими светится день человека. Думаешь, что своему неряшеству найдешь оправдание в старости и слабости? Нет. Они отражение твоей слабости духовной и застарелой привычки сваливать уход за собою на руки других. Думаешь, что силы тоски, одиночества и горести выросли от печальных внешних обстоятельств? Нет, они тоже отражение внутренней раздробленности. Цельность твоя формальна. Повторяешь слова данного тебе указания, а Жизнь в тебе не разворачивает Своих аспектов. Благодаря доброте в далеком прошлом к тем людям, которых ты назвала чужими, ты достигла Общины Али, ты здесь. Но страшись продолжать свое убогое внутреннее существование. Твое отрицание действенно. Ты в каждом видишь сегодня плохое, завтра — хорошее, вместо того, чтобы всегда видеть вечное. Твой день — день набегающей тоскливой слезы, которую стараешься развлечь случайными встречами, случайными услугами, случайным уходом за животными. Мечтаешь пойти куда-то "в гости". А рядом, через несколько домов от тебя, живет женщина, мать которой долгое время больна. Предложила ли ты хоть раз свои услуги подежурить у постели больной и сменить замученную дочь? Одумайся, друг. Сосредоточься. Отвлекись мыслями от «себя» на деле, внутри, а не вовне. Перед последними месяцами жизни на Земле подумай, приготовь дух свой к великому переходу в труд волн иной длины, которые теперь не ухватываешь. Но не забывай, что это будет труд, к которому ты здесь не выработала в себе строгой и точной привычки и дисциплины: Проследи: вместо того, чтобы всюду утверждать вокруг себя расцветающую жизнь, ты в каждом месте отъединялась, ничего не признавая и никого не считая себе учителями и наставниками. А между тем, первое изречение, даваемое ученикам: "Никто тебе не друг, никто тебе не брат, но каждый человек тебе великий учитель", — ты хорошо знала. Знала и знаешь формально, как и многое другое. Очнись, действуй. Завтра же ты отправишься в скит уединения, где живут строптивцы. Там старайся не мутить ничей покой, не вносить разлада ни в чью мысль, ни на одну минуту не раздражить или не влить в чье-то сердце печаль о твоем горьком существовании. Навеки пойми: стремление видеть Учителя — пустая суетность, сложившаяся из грубейших предрассудков и суеверий. Кто готов, тот может увидеть Учителя, тот годами жил и трудился в радости мире именно потому, что в сердце своем носил образ, действовал в его невидимом присутствии, и потому выросли его мужество и бесперебойная честь. По опыту этого дня видишь, что говорить в присутствии Учителя может тот, кто жил в его обществе, укрывая в сердце никому не видимый его образ. Когда поймешь, как найти истинные самоотречение и смирение, поймешь и любовь к людям, поймешь, как трудятся те, кто хочет содействовать планам труда Светлого Братства. Иди в скит, там сосредоточься и перестрой все свои понимания, что такое живая Жизнь в себе, протягивающая любящую руку такой же Жизни во встречном человеке.

Карлотта, молча и все так же с опущенными глазами слушавшая слова И., упала на колени, закрыв лицо руками. И. перекрестил ее, подержал свою руку на ее голове, дрожавшей от бурных рыданий, и прошел к тому месту, где сидели Раданда с Яссой.

Я бросился к старушке, поднял ее, легкую как перышко, и усадил в кресло на крылечке. Если бы не мое новое мужество и голиафова сила, я бы сам разрыдался от скорби за нее и сочувствия к ней. Но сейчас в сердце моем было так много мужества, самообладания и радости, что я коснулся судорожно утиравших слезы рук цветком Великой Матери, поцеловал обе эти старческие руки, низко ей поклонился и тихо сказал:

— Не плачь, дорогая сестра, завет мужества дал тебе Учитель. Призывай имя Великой Матери. Она поможет тебе найти истинный путь. Никогда не поздно, пока человек жив. Я приду завтра, я умолю Учителя разрешить нам с Яссой проводить тебя в скит. Мы будем навещать тебя там, пока не уедем отсюда, и будем всячески служить тебе со всем усердием, как только сможем. Милосердие Учителя безгранично. Если бы он не читал для тебя возможностей найти истинный путь, он не говорил бы с тобой сегодня.

Я еще раз поцеловал обе ее узловатые руки, еще раз поклонился ей и пошел догонять И., подхватив на руки Эта, терпеливо меня дожидавшегося, как будто бы он понимал всю важность утешающих слов для старушки.

Я нагнал И. как раз в тот момент, когда он разговаривал со стариком, которого Раданда назвал Александром.

— Сколько раз тебе, друг, Раданда повторял, что вовсе неважно, кем ты в жизнях своих был или кем будешь. Важно только одно: кто ты сейчас. Избитая и старая истина, что Жизнь — это твое летящее сейчас; все же это остается для тебя не реальным знанием, а формальной проблемой. И, наоборот, призраки прошедшего и будущего занимают твои мысли, заставляя тебя попусту терять драгоценное время жизни на Земле. Свое время, которое ты обещал Раданде посвятить обучению детей, ты проводишь в бессмысленных спорах и беседах и в еще более бессмысленном обучении малограмотных людей таким знаниям, которые не могут быть им полезны ни в этом, ни в еще нескольких следующих поколениях. Довольно возиться с самим собой, со своей независимостью и вечной мыслью о жизни твоих детей и внуков.

Ступай сегодня же в школу и скажи ее начальнику, что я прислал тебя в помощь старому учителю для обучения детей греческому и латинскому языкам. Учи их весело, радостно, чтобы они не потом обливались, как твой садовник, но смехом заливались и запоминали азбуку по комическим фигурам, которые ты так прекрасно умеешь рисовать. Поселись в самой школе и будь первым слугою, а не только наставником детям, с которыми тебя сегодня столкнет жизнь.

И. поклонился Раданде.

— Благоволи, отец, присмотреть, чтобы отданные мною сегодня распоряжения были выполнены в точности обоими членами подчиненной тебе Общины. Ясса и Левушка, вы пойдете со мной.

Мы расстались с Радандой. И. круто повернул назад, вышел на одну из самых широких аллей и пошел по направлению к скиту строптивцев. Мы долго шли молча, и только когда стали подходить к воротам скита, И. сказал мне:

— Постучи в калитку, именем моим прикажи открыть и оставь старику, дежурящему у ворот, Эта.

Я все исполнил, как приказал И., и мы вошли в большой двор скита. Здесь тоже было много цветов, вокруг дома и вдоль дорожек сада стояли красивые скамейки. Мы шли мимо домов все дальше в сад. К моему удивлению, там протекал ручей вроде маленькой речки, а сад незаметно перешел в лес из смеси каких-то игольных деревьев, очень занятных и красивых на вид, мною никогда не виданных. В лесу дорожки прекратились и цветов не было, только узенькая, едва заметная тропочка вилась по земле, и по ней мы шли за И. Сначала мы шли по ровному лесу, потом тропа стала пускаться вниз. Некоторое время мы шли по самому дну оврага и, выбравшись на другую его сторону, очутились у ряда белых домиков, обнесенных низкой деревянной оградой. Я понял, что овраг и горушки не что иное, как дно моря, некогда покрывавшего всю пустыню.

Никого не было у калитки, которую И. открыл, и никто не выходил нам навстречу.

Все дома казались вымершими. Так дошли мы до небольшой церквушки и здесь увидели первое живое существо. Оно копошилось, вытряхивая циновки. Это был худенький человек в монашеской одежде, трудившийся спиною к нам и, очевидно, не слыхавший наших тихих шагов. К нему-то и направился И. — Здравствуй, Старанда, — громче обычного сказал И., подходя к человеку.

Тот вздрогнул, выронил из старческих рук циновку, быстро оглядываясь на приветствовавший его голос. Бог мой, как изменился Старанда! Он был все тот же старенький монах, к которому мы однажды приходили: Но я видел его в двух фазах: грубым отрицателем, упрямым строптивцем и жалким, несчастным человеком, понявшим всю глубину своего заблуждения и горько страдавшим от этого сознания. Теперь же перед нами, после первого пароксизма неожиданности и удивления, стоял радостно улыбающийся человек, лицо которого светилось приветливостью и нежной любовью. На шее его был повязан платок Франциска, концы которого были аккуратно запрятаны под бедный, выцветший подрясник.

— Господи, ты помиловал меня, Учитель! Не ожидал я, что так скоро милосердие твое приведет тебя ко мне, грешному, — счастливо и бодро улыбаясь, говорил Старанда, поправляя свои седые вьющиеся волосы, падавшие на плечи и, очевидно, сплетенные до работы в косицы. — В каком неряшливом виде застал ты меня, Учитель! Да еще и гости с тобой, — застенчиво продолжал старик, обтирая свои пыльные руки о длинные полы подрясника. — Не пройдешь ли ты с дорогими гостями к настоятелю? А я мигом приберусь и прибегу туда.

— Не волнуйся, мой милый друг. — И я, уже привыкший к божественно ласковому голосу Учителя, был тронут его особенной добротой и нежностью при обращении к Старанде. — Мы пройдем в твою келью.

Старец, чутко воспринявший дивный голос Учителя И., сразу стал точно сильнее, увереннее, улыбка еще ярче засветилась на его лице, он хотел поклониться И. в ноги, но тот обнял его и пошел с ним к ближайшему домику, держа руку на его плече.

— А платочка-то я не снимаю ни днем, ни ночью, — касаясь концов платка Франциска, тихо сказал Старанда, вводя нас в свою крохотную келью.

Чистые стены из пальмового дерева были так же прекрасно отполированы, как столы в трапезной. Небольшой аналой с раскрытым Евангелием, перед которым висело белое большое распятие и горела лампада, топчан с откидной крышкой, небольшой стол, табурет — вот и все убранство комнаты. На окошке стояли чернильница, графин с водой и кружка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.