III. Другая дочь царя
III. Другая дочь царя
Эти монотеисты практиковали полигамию.
Об этом нужно помнить, чтобы понять сцену, где царь предлагает Давиду жениться на своей дочери: формула, которой заканчиваются многие северные волшебные сказки, здесь стоит в самом начале приключений юноши.
Как в сказке, юноша был никем, но неожиданно восторжествовал над всеми. Он пас овец и даже в маловыдающейся семье Иессея был мальчиком на посылках. Некоторые легенды говорят, что он был сыном старого Иессея от рабыни. Словом, Давид должен был оценить щедрость предложения, хотя он, конечно, понимал, что у царя может быть еще не один десяток дочерей от разных жен и наложниц; впрочем, и Саул, и, вероятно, Давид помнили о том, что сам царь родился в безвестности. Саул приобрел свой титул в результате неотработанной церемонии, определявшейся больше желаниями и воображением других людей, чем собственными заслугами.
Народ хотел царя, и пророк Самуил, предостерегавший от царя людей, в конце концов указал на Саула, которого прятал в надежде все-таки избежать помазания. Таким образом, Самуил принял на себя права и обязанности властителя, и все пошло по-новому. «Ему ли спасать нас? И презрели его и не поднесли ему даров; но он как бы не замечал того» (I Цар. 10, 27). А до избрания, до помазания, которое мало что доказывало, Саул был в том же возрасте, что и этот юноша, бряцающий на арфе, — он не был ни царем, ни удивительным ребенком, он был просто Саулом.
Большой красивый Саул. Его история не имеет никакого отношения к гангстерскому захвату власти, когда становятся царями, раскидывая других претендентов в стороны, сокрушая, свергая или попросту уничтожая конкурентов. Пророк Самуил безошибочно прочел Божью волю, избрав Саула. Жажда власти, беспощадность к врагам, готовность к убийствам, лжи и шантажу во имя политики, способность плести интриги и устраивать распри не были им унаследованы, они были спрятаны в Сауле глубже, чем в любом принце, самим рождением уготованном для интриг и придворных убийств. Не получив таких способностей в наследство, Саул должен был старательно учиться царствовать, как учатся ремеслу, десятилетиями овладевать искусством правления, постепенно концентрируя в своих руках власть. Конечно, у него были некие природные способности к коварству и насилию, которые он сумел отточить, а также устрашающие физические качества, ставшие в результате инструментами достижения того положения, которого он не хотел занимать. Саул мог руководствоваться только собственными желаниями и собственными знаниями, особенно если учесть, что человек, который избрал его и помазал, изначально делать этого не хотел. А потом тот же человек — Самуил — воспользуется случаем, чтобы проинформировать Саула: Господь сожалеет, что сделал его царем. И Саул попросил прощения, но ему было отказано в прощении. Неудивительно, что после этого его разум стал легкой добычей злых духов, посланных Богом.
Давид, напротив, пришел к величию после одного-единственного, но совершенно удивительного представления: его первая победа и признание были внезапны; правда, он не так сильно вознесся, как может показаться. Что же касается Саула, то он, хотя был велик ростом и хорош собой, пришел к власти до того, как показал себя во всей красе. При этом в самом начале правления он подвергся серьезным испытаниям — ему пришлось столкнуться с ужасными угрозами врагов и мучительным смятением среди собственного народа. Одному ему было не справиться — перед ним стояла задача объединить сынов Израиля, которые, за исключением жалкой горстки людей, презирали незнакомого царя и не посылали ему даров. Саул знал, как поступить:
«И сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии, и сильно воспламенился гнев его; и взял он пару волов, и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские чрез тех послов, объявляя, что так будет поступлено с волами того, кто не пойдет вслед Саула и Самуила. И напал страх Господень на народ, и выступили [все], как один человек» (I Цар. 11, 6–7).
После этого молодой Саул, первый царь еврейского народа, собрал великую армию, с которой не просто разбил аммонитян, но и убивал их с раннего утра до дневной жары, пока вражеская армия не сократилась настолько, что уцелело лишь двое воинов.
Идея стать царем не принадлежала Саулу, нельзя утверждать даже, что она принадлежала угрюмому пророку Самуилу, помазавшему его на царство. Это была идея народа, точнее даже сказать, что она овладела народом. Люди хотели, чтобы ими правил царь, а Саул был всем известным рослым субъектом — и сердитому, вечно всем недовольному старому пророку, у которого на лице всегда было такое выражение, будто он съел что-то не то, — не оставалось ничего, как выбрать именно его. Так что возвышение Саула не имеет ничего общего с мученической версией обычной истории об одаренном юноше, который, набивая мозоли, добывает себе пропитание каким-то ремеслом и достигает в нем вершин.
Это не амбициозное возвышение гангстера, хотя первое решительное действие Саула было типично гангстерским. Рассечение на части волов и отправка еще теплых кусков мяса во все концы страны безошибочно намекали на грядущую безжалостную расправу Саула с ослушниками. Этот поступок можно сравнить с обыденной жесткостью фразы: «Я пойду на все ради достижения цели».
Суровая ясность этого заявления, одновременно символического и вполне конкретного, напоминает что-то из фильмов «Крестный отец» или «Клан Сопрано».
Чем-то гангстерским веет и от беседы, в которой царь предлагает Давиду руку своей дочери: «И сказал Саул Давиду: вот старшая дочь моя, Мерова; я дам ее тебе в жену, только будь у меня храбрым и веди войны Господни. Ибо Саул думал: пусть не моя рука будет на нем, но рука Филистимлян будет на нем» (I Цар. 18, 17). То же самое скажет Давид много лет спустя о муже женщины, которую пожелает.
В кино это были бы два элегантных мафиози в черных галстуках, сидящих на террасе со стаканами в руках, и кончики их сигар светились бы во мраке. Старший из них предлагает свою первородную дочь, улыбается и про себя думает, что, наверное, враги скоро пристрелят этого опасного молодого контрабандиста. «Только будь у меняхрабрым».
С теми же коварством и фальшивой искренностью юноша благопристойно отвечает, что честь такого брака слишком высока для такого, как он, человека из простой семьи. Они обмениваются любезностями и тщательно взвешенными, но лживыми заверениями во взаимном уважении — такими же формальными и летучими и почти такими же безличными, как цветочные композиции: «Но Давид сказал Саулу: кто я, и что жизнь моя и род отца моего в Израиле, чтобы мне быть зятем царя?» (I Цар. 18, 18)
Потом они обсуждают подарки семье невесты. Опять можно представить, как они затягиваются сигарами и притворяются, что не торгуются, — как будто они просто щедрые компаньоны; хотя часть беседы ведется через посланцев — еще одна форма любезной двуличности.
«И сказал Давид: разве легко кажется вам быть зятем царя? я — человек бедный и незначительный» (I Цар. 18, 23).
«И сказал Саул: так скажите Давиду: царь не хочет вена, кроме ста краеобрезаний Филистимских, в отмщение врагам царя. Ибо Саул имел в мыслях погубить Давида руками Филистимлян» (I Цар. 18, 25).
То есть Саул надеялся, что Давида убьют, а Давид надеялся избежать расходов и рисков женитьбы, и, возможно, оба знали, что обманывают друг друга. Мерова (Мераб), старшая дочь Саула, не появляется в рассказе и ничего не говорит. Однако среди этих подчеркнуто маскулинных, церемониальных фальши и торговли в действие вдруг врывается удивительный новый персонаж: «А когда наступило время отдать Мерову, дочь Саула, Давиду, то она выдана была в замужество за Адриэла из Мехолы. Но Давида полюбила [другая] дочь Саула, Мелхола; и когда возвестили [об этом] Саулу, то это было приятно ему» (I Цар. 18, 19–20). Откуда взялся Адриэл? А Мелхола? Умолчание, отсутствие объяснений почти так же изумляют, как сама информация.
Мелхола — вторая дочь (удвоение феминистского выражения «второй пол»!), и как ярко проявится то, что она именно вторая! Наступило время (просто наступило), и Мерова выдана была за Адриэла из Мехолы. Мы не знаем, было ли замужество Меровы, столь оскорбительное для Давида, актом, направленным на то, чтобы поставить его на место, а может быть, этого потребовали нужды внешней политики, или в том имелись чрезвычайные финансовые выгоды, или же причиной всему стала внезапно вспыхнувшая страсть Меровы и Адриэла.
А страсть возможна: не в современном смысле — не то чтобы Адриэл приехал на весенние каникулы из Дартмура и встретил Мерову на вечеринке; и не в смысле куртуазной любви, какую Вильям Шекспир почерпнул из подражаний Петрарке сэра Филипа Сидни, — страсть возможна как нечто особое. Нечто более древнее, более восточное и южное, чем эти образцы, тем не менее страсть — или возможность ее — ощущается в стихе, непосредственно следующем за сообщением о внезапном замужестве Меровы. Мерову выдали, при этом она ведет себя пассивно. Но Мелхола, дочь Саула, полюбила Давида — добавляя новый элемент в наши познания о поведении девушки того времени как существа подчиненного, почти невольницы.
Саул, в сущности, говорит молодому человеку: «Смотри, я не запрошу какого-то огромного выкупа за невесту. Давай поговорим по-простому, ты чудесный юноша: забудь затейливые подарки, сэкономь деньги — просто принеси мне краеобрезания ста филистимлян». Это, если отбросить оговорки правителя, означает: «Я хочу, чтобы ты умер». Но еще и другое: «Я не хочу нести за это ответственность».
И Давид с его румяными щеками и прекрасными глазами, как бы выпуская дым в свежий ночной воздух, одновременно приветствует и отвергает предложение будущего тестя — он удваивает ставку: если ты хочешь сто филистимских краеобрезаний, я пойду тебе навстречу, превзойду твою смертельную щедрость и принесу тебе краеобрезания двухсот филистимлян.
«Еще не прошли назначенные дни, как Давид встал и пошел сам и люди его с ним, и убил двести человек Филистимлян, и принес Давид краеобрезания их, и представил их в полном количестве царю, чтобы сделаться зятем царя. И выдал Саул за него Мелхолу, дочь свою, в замужество» (I Цар. 18, 27).
Это первое действие красноречивой и загадочной истории — великой истории любви, которая завершится такой же великой ненавистью. Брак Давида и Мелхолы действительно достоин того ужасного и неотразимого образа, который освящает его. Довольно трудно вообразить отвратительную кучу краеобрезаний, мешок мясника, и еще сложнее представить себе, как этот урожай был собран, — особенно брезгливому современному читателю, который, наверное, никогда не видел, к примеру, такого количества забитых цыплят. Впрочем, подготовленные кинематографическими спецэффектами боевиков или фильмов ужасов, мы, наверное, можем нарисовать в воображении эти килограммы плоти, отсеченной от безвольных мертвых тел. Приятно ли это было невесте? Не показалось ли ей это предвестием бурной, весьма извилистой жизни? У Давида будут другие жены, много жен, и просто другие женщины. И у Мелхолы будет другой муж. Но Мелхола и Давид окажутся навсегда связаны друг с другом, их будут притягивать эти символические краеобрезания. Ведь, в отличие от снятых скальпов или отрезанных ушей, краеобрезания — это не просто многочисленные трофеи или нанесенные раны: они делают филистимлян похожими на евреев, а это непростая и двусмысленная трансформация.
Но, может быть, учитывая экипировку и нравы солдат, в реальности осуществлявших сбор, слово «краеобрезание» — это метонимия и операция, которую производили над телами, больше напоминала ампутацию, а не обрезание? От этого суть приношения Мелхоле меняется.
Мелхола — вторая дочь, ее история известна меньше, чем история Вирсавии. Здесь Мелхола тоже стала второй, — возможно, потому что история Вирсавии проще, а Мелхолы — удивительнее и причудливее, но вместе с тем она и более узнаваема.
«И увидел Саул и узнал, что Господь с Давидом, и что Мелхола, дочь Саула, любила [Давида]. И стал Саул еще больше бояться Давида и сделался врагом его на всю жизнь» (I Цар. 18, 28–29).
И да, и нет: на всю жизнь, но и не на всю жизнь. В неровном и несовершенном изложении событий Саул и Давид расходятся, мирятся и вновь кроваво расходятся — причем кровь на стороне Саула, а не Давида. Младший все время придерживается правил. В инциденте, о котором рассказывается дважды с разными подробностями, Давид украдкой завладевает доказательствами того, что Саул, сам того не ведая, оказался в его власти, а Давид этим не воспользовался — пощадил царя. Он похитил копье и сосуд с водой у изголовья ложа спящего Саула (I Цар. 26, 10–25; приписывается раннему источнику) и тайком отрезал край его одежды, пока Саул мочился (I Цар. 24, 1-22, поздний источник). Потом Давид представил эти доказательства Саулу: «Вот, я пощадил тебя». А Саул с сожалением отвечает: «Ты правее меня. Я больше не стану причинять тебе вреда». Но колесо продолжает вращаться: повторяются подозрения, отсрочки и кровавые намерения. Саул все время в сомнениях балансирует на грани, он ужасен в своем гневе на быстрого, как ртуть, вечно ускользающего и непобедимого Давида, завоевавшего любовь Мелхолы.
Для Саула эта любовь, наверное, была наиболее легким и наименее раздражающим из двух предательств, которые он испытал в собственной семье, — с этим ему проще было смириться. Ведь, кроме Мелхолы, еще один ребенок Саула полюбил арфиста, и это тот, чье имя означает «возлюбленный», — Ионафан. Сын Саула тоже любит Давида, и, возможно, не только духовно: «Душа Ионафана прилепилась к душе Давида, и полюбил его Ионафан, как свою душу» (I Цар. 18, 1). Эта связь была закреплена, подобно браку, церемонией: «Ионафан же заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу. И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои, и меч свой, и лук свой, и пояс свой» (I Цар. 18, 2–3).
Как в случае Патрокла и Ахилла, обмен одеждами здесь подтверждает соединение душ. Разделение, отчуждение подчеркнуто в параллельной сцене, когда Давид отвергает громоздкое и нежеланное вооружение Саула: «Я не могу ходить в этом». Ничего похожего не происходит с одеждой Ионафана. Такой союз между юношами, независимо от того, носил он гомосексуальный характер или нет, больно ранил Саула, потому что голос и арфа Давида смягчали его собственного «злого духа от Господа»; любовная связь Ионафана и Давида и то, что его душа тоже нуждалась в Давиде, усугубляли тяжесть ревнивого разочарования царя. Много лет спустя поэт Давид сочинит свой великий плач по Саулу и Ионафану и произнесет такие слова: «Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской» (II Цар. 1, 26). Неоднократно, противостоя своему царственному отцу, Ионафан спасал жизнь Давида.
Но так же поступала и Мелхола. Когда Саул послал людей к дому Давида, чтобы они следили за ним всю ночь, а наутро убили его, именно Мелхола раскрыла заговор и предупредила Давида: «Если ты не спасешь души своей в эту ночь, то завтра будешь убит» (I Цар. 19, 11). Словно в приключенческом романе, она помогает молодому мужу бежать. Лаконичная фраза описывает это быстрее, чем могло бы показать кино: «И спустила Мелхола Давида из окна, и он пошел, и убежал и спасся» (I Цар. 19, 12).
Также в приключенческих традициях — или в их истоках? — следующая уловка Мелхолы:
«Мелхола же взяла статую и положила на постель, а в изголовье ее положила козью кожу, и покрыла одеждою. <…> И послал Саул слуг, чтобы осмотреть Давида, говоря: принесите его ко мне на постели, чтоб убить его. И пришли слуги, и вот, на постели статуя, а в изголовье ее козья кожа» (I Цар. 19, 13–16).
Была бы ли способна на такое ее старшая сестра Мерова?
Наверное, Давиду повезло, что за него выдали эту неустрашимую Мелхолу, которая любила его, а не Мерову, «первородную дочь», если у этого выражения был какой-то смысл. Для застенчивого бедного мальчика Давида лучше, что Мерову отдали Адриэлу (хотелось бы сказать: студенту юрфака из Мехолы, но эта глупая шутка кажется совсем неуместной в свете того, что случилось с сыновьями Адриэла и Меровы спустя одно поколение). Наверное, нервы Меровы не были столь крепки, как у ее младшей сестрички Мелхолы, которая противостояла Саулу и обманывала его не только втайне, но и глядя ему прямо в лицо:
«Тогда Саул сказал Мелхоле: для чего ты так обманула меня и отпустила врага моего, чтоб он убежал? И сказала Мелхола Саулу: он сказал мне: отпусти меня, иначе я убью тебя» (I Цар. 19, 17).
Сначала сын Ионафан, который «очень любил Давида», а теперь эта неожиданно лживая, страстная девушка, которая нагло обманула отца, сказав, что помогла Давиду, потому что он угрожал ей; и к тому же дерзкая и символическая выдумка Мелхолы — одежда Ионафана на Давиде. Неудивительно, что Саул начинает вести себя странно. Как сообщает следующий стих, его посланцы принесли весть, что Давид находится вместе с пророком Самуилом в Навафе, что в Раме, вместе с ними еще несколько пророков и они все вместе предаются экстатическим пляскам и изрекают предсказания. В Навафе посланцы Саула тоже почувствовали на себе дух Божий и тоже плясали и пророчествовали, о чем и сообщили царю. С другими посланцами произошло то же самое — два отряда охвачены аурой, окружающей Самуила, помазывающего царей, который сначала избрал сопротивлявшегося угрюмого Саула, а потом заменил его охотно идущим к своему предназначению, обаятельным Давидом. Теперь Давид пляшет с фанатичными священнослужителями так же рьяно, как он сражался со своими врагами.
Получив все эти сведения, Саул сам отправляется в Наваф — весьма странный поворот в повествовании. Ведь не сказано, что царь двинулся в путь со свитой, или с дружиной, или просто вооружившись. Что за чары — может быть, в этом было даже что-то эротическое? — заставили Саула самому пойти за помазанным арфистом и помазавшим его пророком? В поведении Саула проявляется неудовлетворенное неистовое притяжение, даже соперничество: «Саул сам пошел в Раму, и дошел до большого источника, что в Сефе, и спросил, говоря: где Самуил и Давид? И сказали: вот, в Навафе, в Раме» (I Цар. 19, 22). Сочетается ли с противоречивым и упрямым характером, да и со всей судьбой Саула то, что после неудачи трех посольств он идет сам с теми же вопросами, а потом отправляться еще куда-то? В конце концов, он царь! Тем не менее он блуждает по незнакомым дорогам, проклиная исчезнувших посланцев, фанатичного Самуила и загипнотизированного Ионафана, отдавшего Давиду свою одежду и спасшего его тем самым, а кроме того, наверное, еще и свою вторую дочь Мелхолу — Саул думал, что она будет пассивной приманкой или разменной монетой, а она не только предупредила своего мужа, помогла ему спуститься из окна спальни и положила вместо него в постель статую, но и нагло солгала своему царственному отцу.
«И пошел он туда в Наваф в Раме, и на него сошел Дух Божий, и он шел и пророчествовал, доколе не пришел в Наваф в Раме. И снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом, и весь день тот и всю ту ночь лежал неодетый; поэтому говорят: „неужели и Саул во пророках?”» (I Цар. 19, 23–24)
«Неужели и Саул во пророках?» Насмешка или вопрос с намеком, слегка притупившимся за века, но общая идея вполне ясна: для этого ширококостного, непреклонного, меланхоличного правителя и воина неприкрытый экстаз — это нечто неподобающее, даже комичное. Неприкрытость проявляется в обмене одеждами между Саулом и Давидом, потом между Ионафаном и Давидом. А экстатическое, обнаженное прославление Духа Божьего, безудержная мужская пляска повторится много лет спустя в сцене страшной ссоры между Давидом и Мелхолой.
Итак, под угрозой, которую несет патологическая злоба царя Саула, Давид проводит годы в положении главы мятежа, пирата, предводителя верных ему войск и перебежчика, вставшего на сторону филистимского царя Анхуса. «И собрались к нему все притесненные и все должники и все огорченные душею, и сделался он начальником над ними» (I Цар. 22, 2).
В таких условиях у Давида, исполнявшего роль каперского вожака или Робин Гуда, было не меньше двух десятков официальных жен и наложниц, а может быть, и больше. Много лет спустя, когда он станет царем Израиля и Иудеи, пророк Нафан напомнит ему, что, взошедши на трон Саула, он унаследовал его жен. И Мелхола — не единственная сильная фигура среди этих женщин, хотя она, наверное, была главной женой Давида, а в некотором смысле, если взять эмоциональную сторону вопроса, и единственной.
В то время, когда Давид и его банда скитались по земле в качестве идейных разбойников, они вступили в конфликт с человеком по имени Навал, который негостеприимно отказал им в пище, — хотя юные пастухи самого Навала уверяли его, что воины Давида защищают их стада и их самих. С точки зрения Навала, он оказывал сопротивление шайке головорезов. Но за сообщением о презрении, которое испытывал к Давиду Навал, следует фрагмент, свидетельствующий о том, что женщина в этом обществе совсем не обязательно была пассивным ничтожеством:
«Авигею же, жену Навала, известил один из слуг, сказав: вот, Давид присылал из пустыни послов приветствовать нашего господина, но он обошелся с ними грубо; а эти люди очень добры к нам, не обижали нас, и ничего не пропало у нас во все время, когда мы ходили с ними, быв в поле; они были для нас оградою и днем и ночью во все время, когда мы пасли стада вблизи их» (I Цар. 25, 14–16).
У Навала было зажиточное хозяйство. Авигея быстро собрала двести хлебов, два меха с вином и пять приготовленных овец, а также сушеные зерна, изюм и двести связок смокв и навьючила все это на ослов. Впереди себя Авигея послала слуг, чтобы они сообщили Давиду, что она собирается прийти с тяжело нагруженными ослами. «А мужу своему Навалу, — говорит текст, — ничего не сказала» (I Цар. 25, 19).
По дороге Авигея встретила Давида и его вооружейных людей. Давид посчитал, что Навала, отказавшегося накормить тех, кто защищал его пастухов, нужно соответствующим образом наказать. Поэтому его мысль выражалась примерно теми же словами и была наполнена тем же духом, что и у обычного разбойника или партизана: «Пусть то и то сделает Бог с врагами Давида и еще больше сделает, если до рассвета утреннего из всего, что принадлежит Навалу, я оставлю мочащегося к стене» (I Цар. 25, 22). Эта грубоватая поэзия означает, что Давид собирался убить всех мужчин в доме обидчика. Авигея простерлась на земле у его ног и взмолилась. Она воспользовалась тем, что имя ее мужа на древнееврейском языке может быть истолковано двояко:
«Послушай слов рабы твоей. Пусть господин мой не обращает внимания на этого злого человека, на Навала; ибо каково имя его, таков и он. Навал — имя его, и безумие его с ним. А я, раба твоя, не видела слуг господина моего, которых ты присылал» (I Цар. 25, 24–25).
И далее в том же духе, а еще Авигея предсказала триумф Давида и его власть над Израилем и сопроводила свой прогноз хлебом, вином, изюмом, овцами и фигами. Давид, в свою очередь, поблагодарил Авигею, и из ее слов о Навале, которые могут показаться бесчувственными или предательскими, он понял главное: она предотвратила кровопролитие: «Благословен разум твой, и благословенна ты за то, что ты теперь не допустила меня идти на пролитие крови и отмстить за себя» (I Цар. 25, 33).
Итак, Давид принял подношения Авигеи, и она возвращается домой к Навалу. А что Навал?
«И пришла Авигея к Навалу, и вот, у него пир в доме его, как пир царский, и сердце Навала было весело; он же был очень пьян; и не сказала ему ни слова, ни большого, ни малого, до утра. Утром же, когда Навал отрезвился, жена его рассказала ему об этом, и замерло в нем сердце его, и стал он, как камень. Дней через десять поразил Господь Навала, и он умер» (I Цар. 25, 36–38).
Навал, который в своей глупости оказался способен проигнорировать угрозы Давида убить его и всех «мочащихся к стене» в доме, даже безрассудный болван Навал, услышав из уст Авигеи рассказ об удаче и о любезности Давида, даже Навал, несмотря на все свое скудоумие и на самоуверенность, понял суть происходящего, и этого оказалось достаточно, чтобы его хватил удар или сердечный приступ. И когда через десять дней Навал умер, Давид «послал сказать Авигее, что он берет ее себе в жену» (I Цар. 25, 39).
Смелость Авигеи, ее предприимчивость и благословенный «разум», проявившийся в том, что она исключила Навала из своих действий, опровергают устоявшееся мнение о ничтожном положении жены. Ее самоуничижительный ответ на предложение выйти за Давида кажется ритуальным: «Она встала и поклонилась лицем до земли и сказала: вот, раба твоя [готова] быть служанкою, чтобы омывать ноги слуг господина моего» (I Цар. 25, 41). Из следующего стиха становится ясно, что Давид женился на состоятельной женщине: «И собралась Авигея поспешно и села на осла, и пять служанок сопровождали ее; и пошла она за послами Давида и сделалась его женою» (I Цар. 25, 42).
Из всего этого можно сделать вывод, что природа брака эпохи Давида значительно меньше отличается от современных представлений, чем можно было бы подумать под влиянием библейских форм и речей. Но этот ложный вывод моментально развеивается двойным шокирующим эффектом последних двух стихов этой главы. Во-первых, сразу после сообщения, что находчивая вдова Авигея «сделалась его женою», предпоследний стих лаконично уведомляет: «И Ахиноаму из Изрееля взял Давид, и обе они были его женами» (I Цар. 25, 43).
А в следующем, последнем стихе этой главы мы читаем: «Саул же отдал дочь свою Мелхолу, жену Давидову, Фалтию, сыну Лаиша, что из Галлима» (I Цар. 25, 44).
Эти слова шокируют так сильно, что хочется перечитать их еще раз. Саул отдал ее Фалтию из Галлима! Отдал! Как он мог? История Авигеи отвлекает внимание, делая этот поворот в истории Мелхолы еще поразительнее. Неужели теперь о Мелхоле стоит забыть и она — пройденный этап в жизни Давида?
Много лет спустя, после долгой войны между домом Саула и домом Давида; после того, как Давид пропоет свою великую элегию Саулу и Ионафану; после многих жен и наложниц; после рождения первородного сына Давида Амнона от Ахиноамы Изреельской, второго сына Далуиа (Хилеаба) от Авигеи, вдовы Навала, Кармилитянки, и третьего Авессалома, сына Маахи, дочери Фалмая, царя Гессурского (все эти люди неевреи), и четвертого сына Адонии от Аггифы (Хагит), и пятого Сафатии от Авиталы (Авиталь), и шестого Иефераама от Эглы; после того как военачальник Саула Авенир стал могущественнее Иевосфея, неспособного сына и наследника Саула, — после всего этого и на протяжении всех этих лет военачальник Авенир, представлявший дом Саула, посылал гонцов к Давиду в Хеврон, со словами: «Чья это земля? <…> Заключи союз со мною, и рука моя будет с тобою, чтобы обратить к тебе весь народ Израильский» (II Цар. 3, 12).
На это предложение Давид соглашается, но тут же выдвигает условие, как будто он только и ждал этого момента и готовился к нему, не забывая о своем желании ни когда рождались его сыновья, ни когда он участвовал в битвах: «Хорошо, я заключу союз с тобою, только прошу тебя об одном, именно — ты не увидишь лица моего, если не приведешь с собою Мелхолы, дочери Саула, когда придешь увидеться со мною» (II Цар. 3, 13).
Его лицо, привлекавшее столь многих, играет здесь зловещую роль. Он знает, что его лицо жаждут увидеть, и понимает, что владеет ситуацией, но теперь у него одно на уме: Мелхола. И потом: «И отправил Давид послов к Иевосфею, сыну Саулову, сказать: отдай жену мою Мелхолу, которую я получил за сто краеобрезаний Филистимских. И послал Иевосфей и взял ее от мужа, от Фалтия, сына Лаишева. Пошел с нею и муж ее и с плачем провожал ее до Бахурима; но Авенир сказал ему: ступай назад. И он возвратился» (II Цар. 3, 14–16).
И Давид становится Царем Израиля. В его долгой памяти после многих драматических событий сохранилось точное число — сто краеобрезаний, а не излишне щедрые двести, и это доказывает, что Мелхола — единственная настоящая жена Давида.
Или же все обстоит совсем по-другому и торжествующий воин средних лет вспоминает оскорбление, нанесенное ему, когда он был великодушным юным новичком, — то есть суть дела не в отношениях между мужчиной и женщиной, а в том, что произошло между Давидом и домом Саула? А ужасное паломничество, в результате которого жену отбирают у плачущего мужа Фалтия, вынужденного подчиниться Авениру, — это побочное следствие пережитой Давидом драмы. То есть Фалтий, превращенный в человека, более ничтожного, чем рогоносец, и более обездоленный, нежели вдовец, стал жертвой политики. Или же все эти события — следствие страсти, и Мелхола дышит теми же чувствами, что и Давид, и они преданы друг другу, и их союз скреплен расплавленной злобой и бедами?
Царь Давид-триумфатор решает перенести ковчег Завета в свой новый город Иерусалим и идет во главе процессии с музыкой, жертвоприношениями и экстатическими плясками:
«И когда несшие ковчег Господень проходили по шести шагов, он приносил в жертву тельца и овна. Давид скакал из всей силы пред Господом; одет же был Давид в льняной ефод. Так Давид и весь дом Израилев несли ковчег Господень с восклицаниями и трубными звуками. Когда входил ковчег Господень в город Давидов, Мелхола, дочь Саула, смотрела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего пред Господом, уничижила его в сердце своем» (II Цар. 6, 13–16).
Пляски напоминают о тех днях, когда Давид скрывался с Самуилом в Раме. Процессия вызвала в памяти Мелхолы ужасное путешествие с рыдающим мужем Фалтием, которому в конце пути Авенир лаконично приказал сдаться и уйти прочь. При виде из окна она вспоминает, как помогла молодому Давиду убежать от смертоносного гнева полубезумного отца. А пляски и музыка продолжаются.
«Когда Давид возвратился, чтобы благословить дом свой, то Мелхола, дочь Саула, вышла к нему на встречу и сказала: как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!» (II Цар. 6, 20)
Нет сомнения, в этих горьких словах чувствуется беспощадная, брезгливая ненависть, которая может родиться только от плотской любви. Давид и Мелхола в конфликте не с Саулом и даже не с роком, а друг с другом. Это ядовитая привязанность между мужчиной и женщиной, нездоровое желание сделать другому человеку больно. Мелхола ненавидит его не за мучительное нападение на нее и Фалтия — она ненавидит Давида за то, что он — это Давид. Она ненавидит его за то же, за что любила, когда была царской дочерью, а он так блестяще начинал свой путь. И когда Мелхола смотрит из окна, видимо напоминающего ей другое окно, на дикие пляски раздетого или полураздетого царя, экзальтированно кружащегося в танце, она снова замечает то же, что когда-то любила в нем, но теперь она Давида презирает.
На обвинения в диких плясках Давид отвечает ей тоном, который можно заметить слезы: «И сказал Давид Мелхоле: пред Господом, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля; пред Господом играть и плясать буду; и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен» (II Цар. 6, 21–22).
Заканчивается глава так: «И у Мелхолы, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее» (II Цар. 6, 23).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.