VIII. Сыновья Давида
VIII. Сыновья Давида
После того как первенец, родившийся у Давида и Вирсавии, умер, «утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и она родила сына, и нарекла ему имя: Соломон. И Господь возлюбил его» (II Цар. 12, 24).
Но Соломон далек от начала очереди сыновей, поскольку его мать — в самом конце списка жен. Порядок сыновей ясен и точен: первый Амнон от Ахиноамы из Изрееля; второй Далуиа от Авигеи, вдовы глупого кармилитянина Навала; третий Авессалом от Маахи, дочери гессурского царя Фалмая; четвертый Адония от Аггифы; пятый Сафатия от Авиталы; шестой Иефераам от Эглы.
Эти сыновья родились у Давида в его южной столице Хевроне. Позже, когда Давид стал царем не только Иудеи, но и Израиля, возник новый перечень сыновей, родившихся в Иерусалиме, но и там Соломон не первый. Иерусалимские сыновья появлялись в таком порядке: Самус, Совав, Нафан, Соломон, Евеар, Елисуа, Нафек, Иафиа, Елисама, Елидае и Елифалеф.
Дочерей в этот каталог имен не включают, но дочь фигурирует в первой же истории о сыновьях Давида. Эта история, следующая сразу за рассказом о Давиде и Вирсавии, тоже сексуальная и тоже некрасивая:
«И было после того: у Авессалома, сына Давидова, [была] сестра красивая, по имени Фамарь, и полюбил ее Амнон, сын Давида. И скорбел Амнон до того, что заболел из-за Фамари, сестры своей; ибо она была девица, и Амнону казалось трудным что-нибудь сделать с нею» (II Цар. 13, 1–2).
«Что-нибудь сделать с нею» — на грубом, даже утилитарном языке переводчиков короля Иакова эти слова имеют не просто уголовное, но определяющее значение. Амнон, старший в очереди, наследник Давида и сын Ахиноамы, хочет «что-нибудь сделать» со сводной сестрой Фамарью (Тамар), которая приходится родной сестрой Авессалому, сыну Маахи. А Авессалом — второй по старшинству после Амнона. (Сын Авигеи Далуиа, видимо, умер, хотя существует странная традиция, согласно которой Далуиа был настолько праведным и прилежным, что ему позволили живым войти в рай.) Даже при беглом взгляде на жизнь и обычаи этих принцев — юношей-воинов, или узаконенных бандитов, или неутомимых баловней судьбы (конечно, ни то, ни другое, ни третье не верно) — становится ясно, что наши представления и аналогии, которые мы можем найти, здесь не подходят.
Как бы то ни было, поскольку Фамарь была девица, Амнону было трудно сделать с ней что-нибудь. Однако он нашел уловку, которая чем-то напоминает лживое поведение Давида перед Урией. Правда, первенец Амнон еще не превратился в законченного негодяя, и ему в этом деле необходим советчик и помощник:
«Но у Амнона был друг, по имени Ионадав, сын Самая, брата Давидова; и Ионадав был человек очень хитрый. И он сказал ему: отчего ты так худеешь с каждым днем, сын царев, — не откроешь ли мне? И сказал ему Амнон: Фамарь, сестру Авессалома, брата моего, люблю я» (II Цар. 13, 3–4).
Уязвлявшие гордость и надменное сердце Давида многочисленные, теснящие друг друга братья, которым он мальчиком по поручению отца приносил сыры, возрождаются в следующем поколении, и появляется хитроумный и коварный кузен Ионадав, готовый услужить царскому сыну. Первый шок от отвратительной интриги почти скрыл маленькое разочарование: резвый Давид оказался простофилей. В этом контексте он напоминает не Гамлета или Лаэрта, а обманутого Полония или доверчивого отца из римской комедии:
«И сказал ему Ионадав: ложись в постель твою, и притворись больным; и когда отец твой придет навестить тебя: скажи ему: „пусть придет Фамарь, сестра моя, и подкрепит меня пищею, приготовив кушанье при моих глазах, чтоб я видел, и ел из рук ее”» (II Цар. 13, 5).
Человек, который обманул филистимлян, пуская слюну и притворяясь сумасшедшим, который когда-то спасся от Саула, выпрыгнув в окно и оставив вместо себя чучело, который когда-то самоуверенно бросился на злополучного Голиафа и который совсем недавно с гениальным двуличием спрашивал Урию о делах на войне, — здесь этот человек играет роль покладистого, невидящего глупца:
«И послал Давид к Фамари в дом сказать: пойди в дом Амнона, брата твоего, и приготовь ему кушанье» (II Цар. 13, 7).
Повествование, которое иногда проскакивает мимо массовых убийств, упомянув о них одной общей фразой, здесь становится мучительно детальным:
«И пошла она в дом брата своего Амнона; а он лежит. И взяла она муки и замесила, и изготовила пред глазами его и испекла лепешки, и взяла сковороду и выложила пред ним; но он не хотел есть. И сказал Амнон: пусть все выйдут от меня. И вышли от него все люди, и сказал Амнон Фамари: отнеси кушанье во внутреннюю комнату, и я поем из рук твоих. И взяла Фамарь лепешки, которые приготовила, и отнесла Амнону, брату своему, во внутреннюю комнату» (II Цар. 13, 8-10).
Кинематографическая нарочитость присутствует во всем этом: повторяющиеся «моя сестра», «твой брат», «ее брат», описание приготовления лепешек и роспуск присутствующих — все это усиливает ужас от процесса. Читатель, наблюдающий за подготовкой к кровосмесительному изнасилованию, должен почувствовать положение Давида, ни о чем не подозревающего отца Фамари, Амнона и Авессалома и дяди коварного племянника Ионадава. Это похоже на кино, особенно если представить, что эта картина при монтаже соединена с другой, изображающей Давида, невиннейшим образом выспрашивающего о новостях Урию Хеттеянина. Если Ионадав обладает фамильной смекалкой, то Амнон демонстрирует хотя бы на несколько минут актерский дар притворства, присущий его отцу. Впрочем, вскоре настает минута, когда ему больше нет нужды симулировать болезнь или слабость:
«И когда она поставила пред ним, чтоб он ел, то он схватил ее, и сказал ей: иди, ложись со мною, сестра моя. Но она сказала: нет, брат мой, не бесчести меня, ибо не делается так в Израиле; не делай этого безумия. И я, куда пойду я с моим бесчестием?» (II Цар. 13, 11–13)
В ее вопросе о бесчестии нет ничего непонятного или труднообъяснимого. Но следующие слова Фамари, обращенные к Амнону, требуют комментария:
«И ты, ты будешь одним из безумных в Израиле. Ты поговори с царем; он не откажет отдать меня тебе» (II Цар. 13, 13).
Женитьба на сводной сестре во времена Давида разрешалась, запрет на это появился позже. Поэтому заведомо безнадежные (и лишенные всякого энтузиазма) слова Фамари «Он не откажет отдать меня тебе» прямо относятся к Давиду и к его роли в этой истории. Амнон не щадит прекрасную сестру, а повествование не щадит читателя, шокируя его буквальным и психологическим реализмом:
«Но он не хотел слушать слов ее, и преодолел ее, и изнасиловал ее, и лежал с нею» (II Цар. 13, 14).
Более того: «Потом возненавидел ее Амнон величайшею ненавистию, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней; и сказал ей Амнон: встань, уйди» (II Цар. 13, 15).
Как у боя, в котором Авенир пронзил Асаила, и вероломного убийства Давидом Урии Хеттеянина, у этого происшествия будут далеко идущие последствия. Отвратительность Амнона оттеняется чистотой Фамари. Вот как она отвечает на его царственное «встань, уйди»:
«И [Фамарь] сказала ему: нет, прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною. Но он не хотел слушать ее. И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон, и запри дверь за нею. На ней была разноцветная одежда, ибо такие верхние одежды носили царские дочери-девицы. И вывел ее слуга вон, и запер за нею дверь» (II Цар. 13, 16–18).
Подобное смертоносному вероломству Давида против Урии, еще более отвратительное, чем убийство, которое повлекло за собой месть Иоава против Авенира, это внутрисемейное изнасилование рвет ткань жизни, и разрывы эти не заделать. Для Фамари изнасилование стало полной неожиданностью, но создается впечатление, что Авессалом знает о происшедшем и поэтому говорит с сестрой тоном почти виноватым; теперь это дело касается уже не Фамари, а его, второго человека в линии наследования:
«И посыпала Фамарь пеплом голову свою, и разодрала разноцветную одежду, которую имела на себе, и положила руки свои на голову свою, и так шла и вопила. И сказал ей Авессалом, брат ее: не Амнон ли, брат твой, был с тобою? — но теперь молчи, сестра моя; он — брат твой; не сокрушайся сердцем твоим об этом деле. И жила Фамарь в одиночестве в доме Авессалома, брата своего» (II Цар. 13, 19–20).
«Не сокрушайся сердцем своим»! «Молчи»! Хотя Авессалом велит Фамари не сокрушаться и не говорить о происшедшем, для него это дело вовсе не закончено. Не закончено оно и для других мужчин, которых касается:
«И услышал царь Давид обо всем этом, и сильно разгневался. Авессалом же не говорил с Амноном ни худого, ни хорошего; ибо возненавидел Авессалом Амнона за то, что он обесчестил Фамарь, сестру его» (II Цар. 13, 21–22).
Это последнее упоминание о Фамари. Она превратилась в легенду у тех же мудрецов, которые придумали, что Урия Хеттеянин получил Вирсавию, потребовав у Давида жену-израильтянку в награду за то, что снял доспехи, покрывавшие тело Голиафа. В талмудическом трактате Санхедрин сказано, что поскольку Фамарь родилась до того, как ее мать обратилась в иудаизм, то ее отношения с Амноном менее греховны, чем если бы они были в строгом смысле слова еврейскими братом и сестрой.
Молчание между Амноном и Авессаломом, двумя старшими братьями, продолжается в атмосфере сгущающегося гнева у одного и чувства вины у другого в течение двух лет, по прошествии которых Авессалом объявил праздник стрижки овец, куда пригласил Давида. И когда Давид отклонил приглашение, не желая обременять бюджет сына содержанием царской свиты, Авессалом предложил, чтобы вместо него присутствовали Амнон и все остальные царские сыновья. Вопрос Давида («Зачем ему идти с тобою?» (II Цар. 13, 26)) предполагает взаимопонимание с Авессаломом и новое, хотя и бесплодное, качество в отношениях с поколением, выросшим после проклятия Нафана.
Все сыновья Давида собрались на устроенный Авессаломом праздник стрижки овец в Ваал-Гацоре, и Авессалом позаботился, чтобы Амнон не пережил этой встречи. Это уже не то время, когда царь Саул собственноручно швырял в Давида копье, — личное участие в убийствах, вроде того, когда Иоав отвел Авенира в сторонку для частной беседы и вонзил в него меч, больше не практикуется. У этих царских сынков есть не только слуги, чтобы выпроваживать жертву после изнасилования, но и мелкие сошки для совершения братоубийства:
«Авессалом же приказал отрокам своим, сказав: смотрите, как только развеселится сердце Амнона от вина, и я скажу вам: „поразите Амнона", тогда убейте его, не бойтесь; это я приказываю вам, будьте смелы и мужественны» (II Цар. 13, 28).
Так и произошло: Авессалом скомандовал и прислужники убили его брата Амнона. И становится ясно, что это все еще продолжается история Давида. Реакция других сыновей царя, которые присутствовали при неожиданном убийстве посреди братской вечеринки, может показаться странной: они бегут в страхе за свои жизни, и их бегство описано лаконичнее, чем приготовление лепешек Фамарью: «Тогда встали все царские сыновья, сели каждый на мула своего, и убежали» (II Цар. 13, 29). Сыновья всеобщего любимца, изобретателя кольчуги и сочинителя псалмов, наследники мальчика, который убивал львов и медведей, а потом заколол великана, сбежали, показав себя не членами семьи, а россыпью трусливых аристократов, испугавшихся мятежа. Этот страх нельзя списать просто на нервы или слабохарактерность.
Похоже на правду, что слух о происшедшем дошел до Давида очень быстро. Его сыновья еще разбегались с праздника стрижки овец, каждый на своем муле, а их отец уже поверил слуху:
«Когда они были еще на пути, дошел слух до Давида, что Авессалом умертвил всех царских сыновей, и не осталось ни одного из них. И встал царь, и разодрал одежды свои, и повергся на землю, и все слуги его, предстоящие ему, разодрали одежды свои» (II Цар. 13, 30–31).
Эффект этого события состоит в том, что оно переносит внимание читателя с несчастной Фамари (ею пренебрегли трижды: насильник Амнон, мститель Авессалом и отец Давид) и всех ее братьев на Давида, который не только может вообразить массовое братоубийство, но и верит в него. Чтобы показать, сколь велика тень, брошенная на славу и власть Давида проклятием пророка Нафана, при царе появляется шустрый и хитроумный заговорщик, советчик Амнона Ионадав:
«Но Ионадав, сын Самая, брата Давидова, сказал: пусть не думает господин мой, что всех отроков, царских сыновей, умертвили; один только Амнон умер, ибо у Авессалома был этот замысел с того дня, как [Амнон] обесчестил сестру его; итак пусть господин мой, царь, не тревожится мыслью о том, будто умерли все царские сыновья: умер один только Амнон» (II Цар. 13, 32–33).
И когда сыновья в облаке пыли возвращаются домой, каждый на своем муле, кузен Ионадав, который столь же скрытен, сколь много знает, завоевывает доверие царя: «Тогда Ионадав сказал царю: это идут царские сыновья; как говорил раб твой, так и есть» (II Цар. 13, 35). Юный манипулятор хладнокровно успокаивает Давида, и это наглядно демонстрирует ту сеть подозрений, интриг и насилия, в которую, согласно пророчеству Нафана, попал Давид в наказание за злодеяние в отношении Вирсавии и Урии.
Перворожденный Авессалом бежит из страны в Гессур, где правит отец его матери. Давид скорбит по Амнону, но эхом повторяется история, когда от его горя по умершему первому ребенку Вирсавии довольно быстро не осталось и следа: «И не стал царь Давид преследовать Авессалома; ибо утешился о смерти Амнона» (II Цар. 13, 39).
Итак, сердце Давида — с живым сыном. Но Авессалом совершил преступление: он убил наследника царя Давида. Связанный противоречивыми чувствами или политическими интересами, Давид не может не мудрствуя лукаво простить изгнанного сына, по которому он скучает, — во всяком случае, он не может сделать этого до истечения определенного временного интервала. По прошествии трех лет Иоав придумывает способ убедить Давида (или, скорее, помогает царю убедить себя) распорядиться о том, чего жаждет его душа, — о возвращении Авессалома. Не исключено, что другие сыновья, бежавшие каждый на своем муле, противостояли возвращению братоубийцы Авессалома. Но три года кажутся Иоаву достаточным интервалом, чтобы страхи и осуждение поутихли. Иоав, чтобы добиться прощения или оправдания Давидом Авессалома, послал к Давиду «умную женщину» и «вложил в уста ее что сказать» (II Цар. 14, 3).
Иоав подучил женщину переодеться плакальщицей. Она вошла к царю и рассказала историю о двух сыновьях, которые поссорились в поле, и некому было разнять их, и один убил другого. А теперь, сказала она, как научил ее Иоав, ее семья требует, чтобы выживший своей жизнью искупил смерть убитого им брата: «И так они погасят остальную искру мою, чтобы не оставить мужу моему имени и потомства на лице земли» (II Цар. 14, 7).
И конечно, когда Давид обещает ей, что ее сына пощадят, она захлопывает капкан и просит его — в подобающе раболепном тоне — вернуть того, кого изгнал он сам: «ибо господин мой царь, как Ангел Божий, и может выслушать и доброе и худое. И Господь Бог твой будет с тобою» (II Цар. 14, 17).
Давид остается Давидом — он поддался на козни Ионадава, но не поглупел. Давид стремится увидеть истину за неподвижным, непроницаемым туманом почтения:
«И отвечал царь, и сказал женщине: не скрой от меня, о чем я спрошу тебя. И сказала женщина: говори, господин мой царь. И сказал царь: не рука ли Иоава во всем этом с тобою? И отвечала женщина и сказала: да живет душа твоя, господин мой царь; ни направо, ни налево нельзя уклониться от того, что? сказал господин мой, царь; точно, раб твой Иоав приказал мне, и он вложил в уста рабы твоей все эти слова» (II Цар. 14, 18–19).
Драма чувствуется и когда он разговаривает с «умной женщиной», и — во всей полноте — когда он угадывает в этом маскараде руку Иоава. Царь вызывает Иоава. Военачальник простирается перед царем, опустив лицо к земле. И Давид приказывает Иоаву отправиться в Гессур и доставить Авессалома в Израиль; впрочем, юноше пока не разрешается видеть отца: «И оставался Авессалом в Иерусалиме два года, а лица царского не видал» (II Цар. 14, 28).
Следующий шаг Авессалома на пути к полному восстановлению в правах экстравагантно своеволен, как в какой-нибудь легенде, или в рассказах о мафиози, или в мифах о древнегреческих героях. Его поступок, поразительный в своем сумасбродстве, напоминает разрубание волов Саулом, он одновременно символичен и нарочито буквален. Но у Авессалома манеры получше, нежели у Саула, когда тот был только что помазан, — он молодой аристократ (его дед по матери — иноземный царь, а со смертью Амнона он стал старшим сыном Давида).
Авессалом хочет, чтобы Иоав еще раз вступился за него, ведь тот уже однажды помог ему, обеспечив через посредство умной женщины разрешение Давида на возвращение Авессалома. Он хочет увидеть лицо царя, своего отца. Но сначала Авессалом должен привлечь внимание Иоава — он дважды посылал за Иоавом, но военачальник не ответил; тогда Авессалом предпринимает еще одну попытку, столь же характерную для него, как использовать лицедейство умной женщины было характерно для Иоава, который предпочел не ответить на приглашения Авессалома:
«И послал Авессалом за Иоавом, чтобы послать его к царю; но тот не захотел придти к нему. Послал и в другой раз; но тот не захотел придти. И сказал [Авессалом] слугам своим: видите участок поля Иоава подле моего, и у него там ячмень; пойдите, выжгите его огнем. И выжгли слуги Авессалома тот участок поля огнем. И встал Иоав, и пришел к Авессалому в дом, и сказал ему: зачем слуги твои выжгли мой участок огнем? И сказал Авессалом Иоаву: вот, я посылал за тобою, говоря: приди сюда, и я пошлю тебя к царю сказать: зачем я пришел из Гессура? Лучше было бы мне оставаться там. Я хочу увидеть лице царя. Если же я виноват, то убей меня» (II Цар. 14, 29–32).
Предать огню ячменное поле, принадлежащее союзнику, — сумасбродство, но очевидно, что это сознательный поступок: это и наказание для Иоава, и свидетельство серьезности Авессалома. В первый раз Иоав ходил к Давиду ходатайствовать за Авессалома, потому что «заметил, что сердце царя обратилось к Авессалому» (II Цар. 14, i). Возвращения Авессалома царь хотел в любом случае, и Иоав нашел путь, как это осуществить. Но теперь Иоав уходит от ответа на послания Авессалома — возможно, потому, что опытный военачальник и придворный понимает непростой характер юноши и хочет, ради мира в царской семье, увести мысли Давида подальше от Авессалома. Однако предпринятая Авессаломом гангстерская тактика сожжения ячменного поля, кажется, не оставляет Иоаву выбора. Он идет к Давиду, говорит от имени Авессалома, и царь смягчается и посылает за сыном: «И позвал [царь] Авессалома; он пришел к царю, и пал лицем своим на землю пред царем; и поцеловал царь Авессалома» (II Цар. 14, 33).
Прошли годы с тех пор, как Амнон рассказывал Ионадаву о вожделении, которое он испытывал к своей младшей сестре. Авессалом уже сам стал отцом: «И родились у Авессалома три сына и одна дочь, по имени Фамарь; она была женщина красивая» (II Цар. 14, 27).
Итак, Авессалом восстановлен в правах, признан царем и вновь присутствует в столице в качестве старшего среди своих братьев, которые после убийства Амнона разбежались каждый на своем муле. Авессалом, может быть, слегка безумен, но он не просто горячая голова. Он расчетлив и амбициозен:
«После сего Авессалом завел у себя колесницы и лошадей и пятьдесят скороходов. И вставал Авессалом рано утром, и становился при дороге у ворот, и когда кто-нибудь, имея тяжбу, шел к царю на суд, то Авессалом подзывал его к себе и спрашивал: из какого города ты? И когда тот отвечал: из такого-то колена Израилева раб твой, тогда говорил ему Авессалом: вот, дело твое доброе и справедливое, но у царя некому выслушать тебя. И говорил Авессалом: о, если бы меня поставили судьею в этой земле! ко мне приходил бы всякий, кто имеет спор и тяжбу, и я судил бы его по правде. И когда подходил кто-нибудь поклониться ему, то он простирал руку свою и обнимал его и целовал его. Так поступал Авессалом со всяким Израильтянином, приходившим на суд к царю, и вкрадывался Авессалом в сердце Израильтян» (II Цар. 15, 1–6).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.