Четвероногий друг

Четвероногий друг

Ангел кроткий, безмятежный, Тихо молви мне: прости…

А. С. Пушкин

М ой отлет в эмиграцию нельзя сравнить с «белым бегом» наших бабушек и дедушек, в равной мере, как и с современной миграцией соотечественников. К приезду Ивана и моей мамы в 1981году мы сняли маленькую двухкомнатную квартиру на улице Гандон. В этом же доме, двумя этажами ниже, жили родители Никиты, а название улицы вызывало смех у всех советских друзей. Нина Алексеевна Кривошеина в свое время ругала Игоря Александровича: «Игорь, как я буду надписывать конверт с таким адресом в Москву? Как вы могли снять квартиру, во–первых, в «хамском тринадцатом округе», а во–вторых, это название улицы!» Я не знаю, по какому стечению обстоятельств Игорь Александрович нашел эту квартиру, но именно сюда, в этот дом, я приехала к Никите с двумя картонными чемоданчиками, и здесь мы счастливо прожили семнадцать лет. Мне и вправду приходилось объяснять советским друзьям, что улица названа так в честь французского писателя…

В съемной квартире на улице «имени Гандона» нас окружили голые стены и пустое пространство. Мы купили матрац, положили его на пол; два стула, большую доску превратили в кухонный стол и место для моего рисования, за ним же мы принимали гостей, и еще у старьевщика сторговали старый черно–белый телевизор. Он был для меня замечательным продолжением языковой школы «Берлиц». Никита жил холостяцкой жизнью, а когда, ещё до нашего знакомства, приезжал из Лондона, где работал, в Париж, то останавливался у родителей. Скарбом он не обзавелся. Пережив три эмиграции, аресты и ссылки, семья Кривошеиных чудом сохранила несколько фамильных предметов, но любимые сковородки и кастрюли приехали с Ниной Алексеевной в 1975 году из Москвы, а потом достались мне в наследство вместе с прекрасной книгой рецептов «Tante Marie».

Шутливую рекомендацию Игоря Александровича, что нужно жениться на «красивой, доброй, умной и богатой», Никита выполнил не до конца и до сих пор повторяет, что «последний пункт в этом списке у Ксении отсутствовал».

Уже в первые дни нашего знакомства (в Женеве) Никита предложил мне прокатиться на его мотоцикле. Я бесстрашно согласилась, хотя трусила, потому что никогда не садилась на такую машину. Первые путешествия мы совершили по Швейцарии, потом по Франции, пересекли горный массив Юра, проехали через Бургундию, Эльзас… Прекрасная Франция поразила меня разнообразием и ухоженностью пейзажа, вкусной едой, обилием музеев, приветливостью людей. Все говорили «merci», а за что — непонятно… Как не вспомнить анекдот–быль: приехавший русский пошел утром в булочную, купил знаменитый белый хлеб «багет», и продавщица ему сказала «merci»; он был страшно озадачен: «Или она меня обсчитала, или хлеб жесткий». Проверил сдачу, все в порядке. Потискал хлеб, почти горячий. — «Так за что же она меня благодарила?»

До сих пор не понимаю, как я не боялась ездить с Никитой на мотоцикле? По природе он человек рассеянный, впрочем, по молодости страха не чувствуешь, особенно когда сидишь за спиной любимого человека. В наших пробегах мы частенько ехали по большим автотрассам, мимо нас проносились гигантские грузовики–трейлеры, от которых буквально сдувало в кювет, а через пару километров, съехав с магистрали, Никита останавливался, раскрывал карту и грустно говорил: «Мы заблудились, я не знаю, куда ехать…» Потом мы каким?то русским чутьем выскакивали на маленькие проселочные дороги и, петляя по ним, приезжали в совершенно незнакомый городок или селение. Шли в первую дешёвую, всегда чистенькую, гостиничку, вкусно ели, осматривали местные достопримечательности и катили дальше. Тогда я впервые поняла, как можно просто, без особого комфорта, совершенно безопасно узнавать страну. Именно тогда я увидела, сколько молодежи, да и людей среднего возраста, с рюкзаками, на велосипедах, пешком, в автобусах и поездах передвигаются самостоятельно по всей Европе. В руках бутылка воды, карты, а глаза и ноги ищут интересные места! Меня, только что выехавшую из СССР, удивляла легкость, беспрепятственность путешествий, доступность обозрения, сеть удобных магистралей и дорожек по всей стране, простота и открытость людей, быстрота и слаженность всего этого огромного механизма, который работает на обслугу как «дикого», так и цивилизованного туризма.

Никита объездил и облетел вокруг шарика несчётное количество раз. Благодаря тому, что он работал переводчиком в разных международных организациях, ему повезло, он всюду побывал, «да ещё возили бесплатно» (и тут он гнусно хихикает), а вечная жизнь на колесах и в небе, смена стран и континентов срослась не только с профессией, но стала второй натурой, и от этого ему до сих пор кажется, что он чего?то не досмотрел.

Наши мотопробеги начались давно, в 1979 году. Тогда Иван и моя мама были еще в СССР, и тем, кто не знает, хочу напомнить, что очень непродолжительно, буквально год, можно было без всякой телефонистки в любой заграничной телефонной будке бросить монетку, набрать номер Москвы и Ленинграда и услышать родной голос. Кажется, эта свобода связи была «открыта» под Олимпийские игры. Так, однажды заехав на вершину горы в Юре, где вокруг лежал снег, из?под которого пробивались первые подснежники, мы увидели красную будку. Оттуда я и позвонила в Ленинград, а сказав, где я нахожусь, крайне поразила свою маму. В одном из таких путешествий нас занесло в город Пуатье. Мы ехали по улице, зажегся красный свет светофора, и перед нашим мотоциклом возникло странное существо. Оно было белое, квадратное, носатое, малошерстное и очень противное. «Это он! Я всегда мечтал только о таком!» — вскричал Никита, спрыгнул с мотоцикла и подбежал к человеку, который вел эту образину на коротком поводке. Долго что?то выяснял, записывал, вернулся и сказал: «Мы сюда приедем через несколько дней, но на поезде». Через десять дней мы опять вернулись в Пуатье. Я прекрасно помню, как мы пришли по заветному адресу, как раздвинулись большие, достаточно массивные железные ворота и нам навстречу выехал мальчик лет семи верхом на белом монстре. На длинной поросячьей морде без намордника красовались боевые шрамы, он больше походил на квадратный шкафчик, чем на собаку, — покрытый жесткой белой шерстью, с маленькими свинячьими глазками. Прошло пять минут, и на нас с лаем и визгом кинулась стая таких же гладких, мускулистых свинушек все на одну морду. «Господи, — подумала я, — ну и семейка! И именно о таком чудище Никита мечтал всю жизнь?!» С момента нашей роковой встречи с белым монстром он долго и нудно капал мне на мозги, что Иван, якобы, должен расти с собакой, а иначе вырастет мальчик–эгоист. Он мне впаривал, что ещё в Москве, в шестидесятые, видел английский фильм, где главный герой обладал «булем», что со времен своей холостяцкой жизни в Англии спал и видел у себя бультерьера — белого! И вот сейчас такой случай подвернулся! Надо сказать, что у меня в прежней жизни в СССР было несколько собак, все они были хороших кровей и даже мирно сосуществовали с нашими котами, но главное — они были приятной, красивой, нормальной внешности. А эта шумная галдящая орава никак не походила на мои представления о собаке. Мы были окружены плотным кольцом акуло–свиней, от вида которых тряслись поджилки. «Сейчас мы выберем себе щенка, — сказал Никита. — Ты знаешь, что их папа — чемпион мира, он голландских кровей, редчайшая порода белых бультерьеров, а мама из Англии и тоже большая аристократка.» «Опять эмигранты и беженцы, — подумала я, — неужели нельзя обойтись простой, без выкрутасов, местной породой?» И в это мгновенье к нашим ногам прижался беленький «поросенок», трясущийся от страха. Он жалобно скулил, просил защиты от семейной братвы, которая так и норовила его покусать. «Никита, возьмем этого, видишь, он совсем не злобный…» Я всегда любила мальчиков, но тут я сильно прокололась, оказалось, что это девочка.

Она росла кроткой, ласковой, тихой, но упрямой «зайкой». Её сердечные и душевные «антенны» всегда были настроены на нас — на её семью. Потом она много, очень много болела, а могла бы погибнуть в первый день нашего знакомства. На железнодорожном перроне Пуатье, обалдев от незнакомых шумов, «зайка» чуть не сиганула под подходящий поезд. Никита растерялся, двухмесячный белый комочек выскользнул у него из рук, длинный поводок–лебедка как?то неловко раскрутился, и в последнюю секунду перед наезжающим составом я подхватила её!

Хозяева были рады сплавить нам девочку, таких идиотов, как мы, видимо, было не очень много — все покупали её братишек. Нас горячо убеждали, что мы сможем разбогатеть на потомстве, так как сейчас бультерьеры в большой моде и цене. Это была чистая правда, по тем временам мы выложили за неё приличную сумму и, конечно, никогда ни о каком «детрассаднике» не помышляли, потому что в нашей парижской малогабаритке она должна была приносить нам только радость. Но знали бы мы, во что это нам обойдется, в какие бессонные ночи, лекарства, клиники и тысячи франков выльется минутная слабость нашей (моей!) души. Но и теперь, поверни я колесо времени вспять, я опять купила бы только её.

Все семнадцать лет этот полноправный член семьи радовал нас своей лаской и умом. Ей нравилось, когда за ней ухаживали, выхаживали после многочисленных операций, вывозили на испанский пляж, где она зарывалась носом в песок, жарилась на солнце, мокла в море, а через неделю от соленой воды покрывалась гнойниками почище ющенковских… Но все это было позже, а тогда мы привезли её на Гандон и стали думать, как же её назвать? В королевском родословном паспорте стояла дата рождения 8 марта 1981 года и буква U. Мама моя предложила дать ей имя Урча — Urtcha, что по–нанайски — «девочка». Если верить, что данное имя является своеобразной Кармой жизни, то наша Урча вполне оправдала свою судьбу — она так и осталась девственницей. Никаких миллионов мы на её потомстве не заработали, но зато она полностью вписалась в ряды перемещенных лиц, легко войдя в семью русских эмигрантов в тринадцатом округе Парижа, населенном китайскими беженцами.

Урчу пора было воспитывать. В этот минимум входили прогулки без поводка, знание своей подстилки, уважение к ближнему и прочий собачий кодекс чести. Получалось все наоборот, дрессировке подвергались мы. Гулять она не любила, и как мы ни тянули ее, бросая приманки в виде мячиков и конфет, дело дальше пяти метров не шло. Она упиралась, отчаянно тормозила, прохожие оглядывались и смеялись… Приходилось брать упрямого «слоника» на руки, нести до ближайшего садика. В результате мы так и не научили ее ходить «у ноги», садиться и ложиться по команде, знать свое собачье место на коврике, от которого, кстати, она наотрез отказалась и прочно поселилась на нашей двуспальной кровати, нахально улегшись между нами тяжелым бревнышком. Чем старше она становилась, тем чаще казалось, что Урча обладает неким чутьем, не свойственным животному. Нет, она не становилась похожа на хозяев (хотя это было бы не лишним), но в ней созрела личность, которая привела к некоему очеловечиванию. Она тонко угадывала атмосферу дома, настроения, с каждым членом семьи у неё была своя повадка. К больному она прижималась своим гладким, розовым пузом, и было чувство, что ей удается вытянуть из тебя недуг. Она чуяла наших гостей: если то были добрые друзья, она не реагировала на них, уходила в другую комнату и, зарывшись носом в подушки, спокойно дрыхла, если же люди с дурными мыслями, она забивалась в угол комнаты и начинала мелко дрожать. Иногда дело доходило и до хулиганства. Помню, к нам приехал Виктор Балашов из Америки, старый лагерный друг Никиты, по прозвищу «Балаш–побегушник». Мы сидели на кухне и ужинали, шарф и пальто Балаша остались в соседней комнате, где Урча мирно спала на диване, ничто не предвещало бури… Разговор и застолье наше затянулись, и я не пошла проведать собачку. К последнему метро Витя заторопился, пошел одеваться, мы вошли в комнату и обомлели: пальто, шарф и шляпа гостя были изодраны в мелкие клочья. «Этот шарф мне связала любимая девушка», — как?то удивленно и беспомощно пролепетал Балаш. Наша «зайка» мирно посапывала, поскуливала и подрагивала ногами во сне, наверняка она видела весёлый собачий сон.

В воспитании детей мы чаще всего полагаемся на свою интуицию, реже — на книжные советы, иногда — на опыт родителей, хотя ответную радость и благодарность получаем не сразу. С животными проще: вкладывая в них свою любовь, взаимность получаешь сразу. Ур–ченька была напрочь испорчена нашим воспитанием. Из нее выросла эгоистка, она ревновала нас не только к гостям (таким, как друг Балаш), не выносила нашего отсутствия. Как?то мы ушли в гости и вернулись далеко за полночь. Сразу показалось странным, что нас не встретил обычный радостный лай и прыжки до потолка. Мы прошли в комнаты, собаки не было, на балконе, дверь которого была открыта, ее тоже не оказалось, я заглянула в платяной шкаф — пусто… Мне бросилось в глаза, что дверь на кухню плотно закрыта. Подергали дверную ручку — казалось, будто с другой стороны дверь что?то держало. Прислушались. Странные шуршащие звуки, потом скулящий лай… Поняли, что собака жива. Возились мы долго, кое?как открыли дверь (оказалась — табуретка), вошли и увидели жуткую картину: мука с горчицей и вареньем, рассыпанная крупа, разгрызенные пластиковые бутылки. Вода, перемешанная с бумажными упаковками, разодранными в клочья, образовала на кухонном полу настоящий слой папье–маше… Из?под кухонного стола вылезло настоящее чудище с перемазанной мордой. Она не чувствовала себя виноватой, хвост не поджала, не убежала в уголок, а с радостью принялась носиться по комнатам, сметая все на своем пути. Утром я обнаружила, что в коридоре ножки книжных полок она хорошо обгрызла…

Французы — народ невозмутимый, их ничем не удивишь, однако наша бульченька стала для них настоящим вызовом, некой провокацией. Мы не подозревали, что наша Урча наведет страх на всю округу. Народ от неё шарахался, она вызывала панику и отвращение у местного населения и особенно у китайцев, для которых белый цвет связан с трауром. Однажды, выйдя с Урчей на прогулку, Никита зазевался и она вбежала в ближайший китайский ресторанчик. Ей показалось, что на полу она увидела свои любимые желтые теннисные мячики, за которыми бегала на пляже в Испании и в садике церкви Сент–Ипполит. О ужас! Свиная мордашка сунулась в китайский алтарь, схватила апельсин, потом другой, лапы затоптали пирамиду курившихся палочек, несчастные хозяева замерли от страха. Белый призрак, монстр разрушил алтарь! Китайцы загалдели, Никита не на шутку испугался, назревал скандал, дело могло дойти и до рукоприкладства. Пришлось нам мучительно ублажать хозяев и… домового.

Характер собаки во многом зависит от хозяина; из пуделя тоже можно сделать тигра. Помню, как в одну из снежных зим мы оказались с Никитой в Питере. Идем по Гороховой, а нам навстречу, переваливаясь на своих свинячьих ножках, бодро бежит бульчик. Ну, точь–в-точь Урча! Я и не подозревала, что бультерьеры доедут и до северной столицы, уж больно неподходящий климат для этой английской породы. Стоял крепкий мороз, собака была без пальто и калош, мои материнские чувства взыграли и я кинулась ее обнять. Хозяин, молодой человек в кожаной куртке, резко приказал ей «фас!» — я до сих пор не знаю, какое чудо спасло меня. Зубы лязгнули, я поскользнулась и упала… «Я же хотела её погладить… У меня такой же в Париже», — пробормотала я. — «Неужели? И его могут гладить посторонние на улице?» — «Да, конечно, она добрая». — «Ну, значит, у вас не настоящий бультерьер», — резко ответил парень. Я оскорбилась ужасно, но спорить не стала. Да, наша девочка была не такой, как надо, за свою жизнь она никого не укусила, была доброй, кроткой, складочки на её гладком лбу прибавлялись с каждым годом — как заметила одна наша приятельница: «Это оттого, что она много думает». Наблюдение нашей подруги походило на правду; как любого из нас физические страдания и прикованность к постели приучают к созерцанию, кротости и философским отвлечениям, так и нашу Урчу постоянное балансирование между жизнью и смертью привело к некоему самоуглублению. Наблюдая за ней, мне порой казалось, что она знает о нас гораздо больше, чем мы о ней.

Не проходило месяца на протяжении семнадцати лет её жизни, чтобы она не болела. Она стала своеобразным павловским подопытным кроликом для нашего ветеринара доктора Тьебо. Сколько раз он спасал её от страшных воспалений кожи, им было сделано пять операций, не считая более серьезных уже в Институте ветеринарной медицины. Сколько перевязок я сделала ей, сколько уколов, притирок, компрессов, мазей, капель, сколько сотен килограммов особого корма, супов домашнего приготовления и витаминов. А бессонные ночи, когда приходилось выносить ее на руках на улицу… В какой степени Ур–ченька стала подружкой нашему сыну? Думаю, что свою воспитательную, однако Иваном неосознанную, роль она сыграла; собака скучала без него больше, чем он без неё. Для Ивана она была развлечением, и она принимала это с удовольствием: он запрягал её, как лайку, сам становился на ролики, и они весело катили по тротуарам Парижа. Они частенько гуляли в дворовом садике церкви Сент–Ипполита, она обожала бегать за теннисными мячиками. Прогулки омрачались криками сторожа, потому что, соскучившись по запахам земли и травы, наша «птичка» с остервенением рыла ямы под кустами. Каждый раз мы рисковали быть оштрафованными за порчу зеленых насаждений. В этот маленький оазис её не нужно было тащить, она неслась туда, сломя голову, но, к сожалению, садик частенько запирался на замок (подозреваю, что из?за Урчи), сторожа злобно кричали на нас, отгоняли, а она тыкалась черным пятачком в заборную сетку и жалобно скулила. Вообще, Париж, в отличие от многих других мировых столиц, за последние годы стал очень враждебен к собакам. Просто так не присядешь, и бедным четвероногим приходится все труднее. Теперь и больших собак в Париже стало меньше, а многие хозяева ходят с метелочками и пластиковыми мешками, а не то — штраф.

Урча редко оставалась дома одна, и на отдых в Испанию летала с нами. Процедура перелета всегда была связана с большой организационной волокитой. Доктор Тьебо выдавал ей специальный пропуск «здоровья», справку с разрешением пересекать границу, мы ей покупали «детский» билет и перед самым отлетом сажали в большую раскладную клетку, обязательно со своей привычной игрушкой. Каждый раз я давала ей маленькую успокоительную таблетку, а не то по приземлении её долго тряс нервный «колотун». Зато она любила кататься в автомобиле: высовывала морду в окно навстречу ветру.

Мы переехали на другую квартиру, привычная малогабаритка сменилась на простор, нас это радовало, а для Урчи стало мукой, душевным страданием. Долгие месяцы она никак не могла привыкнуть к нашей стометровке и никак не решалась дойти до последней комнаты. Сначала жила в коридоре, потом — у входной двери, и все норовила выскочить наружу, куда?то бежать… Наконец, решилась приходить на кухню к своей миске, через три месяца с трудом освоила нашу спальню и без особой радости — нашу новую кровать, потом ненадолго стала заглядывать в гостиную, но на этом все застопорилось и дальше дело не пошло. Как мы ни пытались заманить её разными хитростями, ничего не помогало, а ведь как она обожала жариться на балконе под парижским солнцем, просовывать голову сквозь прутья и смотреть сверху на мир. Она впала в агарофобию, потом — в депрессию, стала быстро слабеть, хуже видеть. В 1999 году осенью мы планировали полететь на Гваделупу посетить Ивана: он служил во французской армии. Почти перед самым нашим отлетом Урче стало хуже. Что делать, как быть? Я побежала к врачу, он уверил меня, что сделает всё возможное, чтобы за десять дней нашего отсутствия выходить Урчу. Ведь он спасал её столько раз! Моя мама на время нашей поездки жила у нас, девушка, которая гуляла с собакой, когда мы далеко улетали, тоже была надежной подмогой, так что мы поцеловали нашу «зайку» в черный носик и полетели к сыну. Каждый день мы звонили в Париж, я молилась, чтобы она дождалась нас и не умерла. Я не могла представить себе, что не провожу её в последний путь.

Накануне нашего возвращения она упала в коридоре, начались конвульсии. Прибежала девушка и вместе с моей мамой донесла её до Тьебо. Сделали укол, Урча пришла в себя, лекарствами стали поддерживать сердце, и врач оставил её в стационаре. Но, видно, не суждено мне было ещё раз заглянуть в её черные раскосые глазки и погладить розовый теплый животик. Она скончалась без нас.

Мне всегда казалось, что у Урчи есть свой ангел–хранитель, который после смерти поможет ей оказаться в райских кущах, а потому мы сожгли её тело и закопали пепел под кустами в садике церкви Сент–Ипполита, там, где на платочке зеленого газона она была по–настоящему счастлива. Мама моя, которая жила от нас в ста метрах, частенько, прогуливаясь, наведывалась к Урче и даже высадила цветочки на этой странной могилке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.