Действие страсти гнева
Действие страсти гнева
«Что же сказать о тех, коих неумолимости не полагает предела даже само заходящее солнце; но которые многие дни держат злобу на тех, против коих рассердились? Пусть они на словах иногда говорят, что не гневаются, но дела нередко явно обличают в них сильное негодование, когда, например, они не обращаются к ним с приличною речью и не разговаривают с обычною ласковостью. Им думается, что они при этом не грешат, потому что не ищут отмщения своему раздражению. Но они только не смеют или не могут обнаружить его, в сердце же кипят им и молча переживают его и чрез то обращают яд гнева в свою пагубу; они не изгоняют тотчас силою души горечь досады, но переваривают ее в течение многих дней и кое-как со временем — немного укрощают.
Как будто не удовлетворяет уже своему мщению и досаде тот, кто из внушаемого гневом исполняет, только что может! Так и делают те, которые сдерживают гневные движения не по желанию миролюбия, а по немощи мщения, срывая его, однако ж, чем могут. Ибо не имея возможности причинить тем, на коих рассердились, ничего более, как чтоб не говорить с ними с обычною ласковостью, этим и срывают свое на них сердце. Как будто довольно умерять гнев в обнаружении его делом; а исторгать его из тайников сердца нет нужды — чтоб, омрачившись его тьмою, не лишиться здравой рассудительности и света ведения и не перестать быть храмом Духа Святого при обитании в нас духа гнева. Ибо затаенный в сердце гнев хотя людей предстоящих не оскорбляет, но светлейшее сияние Духа Святого выживает все равно, как и гнев обнаруженный.
И как можно думать, что Бог послабляет нам хоть одну минуту держать гнев, когда Он не дозволяет приносить жертвы духовных молитв наших, если сознаем не то, что мы гневаемся на другого, а что другой имеет нечто на нас, говоря: аще принесеши дар твой ко олтарю, и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя: остави ту дар твой пред олтарем, и шед прежде смирися с братом твоим и тогда пришед принеси дар твой (см. Мф. 5, 23—24)? Как же думать, что нам дозволяется держать скорбь на брата, не говорю — многие дни, но хоть бы до заката солнца, если даже тогда, как он имеет нечто на нас, не дозволяется нам приносить молитвы свои Богу — нам, которым от Апостола заповедуется: непрестанно молитеся (1 Сол. 5, 17), и: хощу, да молитвы творят мужие на всяком месте, воздеюще преподобныя руки без гнева и размышления (см. 1 Тим. 2, 8)? Итак, если будем держать такой яд в сердцах своих, то нам остается или никогда не молиться и, таким образом, быть виновными пред апостольской и евангельской заповедью, которой повелевается нам непрестанно и на всяком месте молиться, — или, если как-нибудь, обморочивая себя, дерзнем изливать молитву свою, несмотря на запрещение ее, знать, что в таком случае не молитву Господу приносим, а изъявляем гордую непокорность, в духе бунта против Него.
Но что нам долее останавливаться на евангельских и апостольских заповедях, когда и ветхий закон, который, кажется, несколько послабляет немощам нашим, тоже предостерегает от этого, говоря: да не возненавидиши брата твоего во уме твоем (Лев. 19, 17); и опять: путие злопомнящих в смерть (см. Притч. 12, 28); и еще: да не отмщает рука твоя, и да не враждуеши на сыны людей твоих (см. Лев. 19, 18)? Видишь, что и там неблагорасположенность к братиям отсекается не в деле только, но и в тайных помышлениях, когда повелевается с корнем извергать из сердца ненависть и за обиду не только не воздавать, но даже и не помнить о ней.
Иногда, побежденные гордостью или нетерпением, когда чувствуем особое внутреннее понуждение исправить свой нестройный и беспорядочный нрав, жалуемся в себе, что недостает нам пустыни, в том, подразумевается, чаянии, что там, не будучи никем тревожимы, тотчас приобрели бы мы добродетель терпения, извиняя, очевидно, тем свое нерадение (об укрощении порывов гнева), и причину возбуждения их не своему приписывая нетерпению, а слагая на братий. Но если мы будем, таким образом, на других слагать причины нашей в сем неисправности, то никогда не возможем прийти в должную меру терпения и совершенства. Дело исправления и умирения сердца нашего не помещай в руках произволения другого, нашей власти нимало не подлежащего, но видь его в благонастроении нашего произволения. Чтобы нам не приходить в гнев, это должно зависеть не от совершенства другого, но от нашей добродетели, стяжеваемой не чужим терпением, а собственным великодушием» [13] .
Видишь, друг мой, Господь дал нам заповедь любить друг друга, но не требовать любви к себе; направлять прежде всего себя, а не заниматься искоренением чужих пороков и оправданием своей болезни, которую не хотим или ленимся лечить.
«Иной дотоле кажется себе терпеливым и смиренным, пока ни с каким человеком не видается и не входит в сношение; но тотчас возвращается к прежнему своему нраву, как только какой-либо случай вызовет его к движению: тогда тотчас выникают из него страсти, которые скрывались, и, как необузданные кони, откормленные в долгом бездействии, с большим стремлением и неистовством вырываются из своих затворов на погибель своего всадника. Ибо страсти, не будучи наперед очищены, более неистовыми делаются в нас, когда пресекаются случаи обнаружения и обуздания их среди людей. И самую тень терпения, которым, как воображалось, мы, живя в смешении с братиями, по-видимому, обладали и которое проявляли, по крайней мере, из уважения к ним и стыда показаться пред всеми малодушными, теряем мы в беззаботной пустыне беспечности» [14] .
Человеческое общежитие лучшим образом выявляет внутренние нравы.
«Когда демоны увидят, что не воспламенились мы в самом пылу оскорбления; тогда, напав в безмолвии, стараются возбудить владычественное в нас (ум), чтобы заочно восстали мы против тех, с которыми соблюли мир, когда они были с нами лицом к лицу» [15] .
«Если предел крайней кротости есть — и в присутствии раздражающего мирно и любовно в сердце быть к нему расположенным, то, без сомнения, предел крайней гневливости есть — когда кто, находясь один сам с собою, свирепую ведет брань и борьбу с оскорбившим его, показывая это словами и телодвижениями.
Присмотримся — и увидим, что многие из гневливых усердно держат бдение, пост, безмолвие — и враг не мешает им в этом; ибо он умеет и под подвигами покаяния и плача уготовлять материалы к питанию ращения сей страсти.
Непамятование зла есть знак истинного покаяния; а кто, помня зло, думает, что проходит покаяние, тот похож на человека, во сне представляющего себя бегущим» [16] .
Зри: тот, кто истинно покаялся, не может и не хочет зло думать и зло помнить о других, ибо видит свою нищету и тьму.
«Как огонь противен воде, так кающемуся несвойственно судить других. Если б ты увидел кого-нибудь согрешающим даже при исходе души из тела — и тогда не осуждай его, ибо суд Божий сокрыт от людей. Иные явно падали великим падением, тайно же совершали еще большие добрые дела; и любители пересудов впали в ошибку, видя дым и не усматривая за ним солнца.
Опытом дознано, что за какие грехи, телесные или душевные, осудим ближнего, в те сами впадем.
Скорые и строгие истязатели прегрешений ближнего потому сею страстью недугуют, что не имеют совершенной и постоянной памяти и печали о своих собственных согрешениях. Ибо если кто, без покрывала самолюбия, верно взглянет на свои злые дела, тот не будет уже заботиться о чем другом, кроме их, справедливо рассуждая, что и на оплакивание себя самого не достанет ему времени всей своей жизни, хотя бы прожил сто лет и хотя бы видел из очей своих изливающимся целый Иордан слез.
Бесы, убийцы душ, побуждают нас или согрешить, или, если не грешим, осуждать грешащих, чтоб чрез то осквернить нас — и не грешащих.
Видал я людей, тайно совершающих тяжкие прегрешения, только не оглашающиеся, которые в мнении о своей чистоте безжалостно нападали на впадавших в грехи, хотя легкие, но огласившиеся.
Судить — есть бесстыдное похищение сана Божия; а осуждать — есть погубление души своей» [17] .
«Северный ветер приводит море в волнение, а вспыльчивость волнует мысли в человеке; но великодушие гонит прочь раздражительность, без раздражительности же прекращается и гнев.
Необузданный конь предает всадника своего в руки злодеев: и человек ярый впадает в беды.
Кто любит мятежи, того внезапно постигнут погибель, разделение и неисцельное сокрушение, потому что он радуется всему, что ненавистно Господу; а кто любит мир, тот наследует мир; кротость же в человеке предотвращает раздражение.
Падшего, но не питающего в себе ненависти и зависти Господь не оставит в падении; но подаст ему руку помощи к восстанию — потому что не отринул он любви. Напротив, и твердо, по-видимому, стоящий, но надмевающийся гордостью и питающий в себе ненависть, не безопасен, потому что омрачение ненависти ослепило очи его — и не видит он, куда идет» [18] .