Свеча от Гроба Господня

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Свеча от Гроба Господня

Много, много лет тому назад, когда Флоренция только что была провозглашена республикой, жил в ней человек по имени Раниеро ди Раниери. Он был сын оружейного мастера и знал ремесло своего отца, но не очень-то любил его.

Этот Раниеро был необыкновенно сильный человек. О нем говорили, что железные доспехи он может носить так же легко, как другой — шелковую рубашку. Он был еще молод, но уже много раз доказывал свою силу. Однажды ему пришлось быть в одном доме, на чердаке которого было ссыпано зерно. Но зерна оказалось слишком много, и как раз тогда, когда Раниеро был в доме, одна из чердачных балок надломилась, и весь потолок грозил обрушиться. Все выбежали на улицу, кроме одного Раниеро. Он поднял руки и поддерживал потолок до тех пор, пока люди не натаскали балок и жердей, чтобы подпереть его.

Раниеро слыл также величайшим храбрецом, какой когда — либо жил во Флоренции, и неутомимым в бою. Как только с улицы доносился шум, он стремглав бросался вон из мастерской, в надежде, что завяжется драка, в которой и он сможет принять участие. Лишь бы только был случай вступить в борьбу; сражался же он одинаково охотно и с одетыми в железные латы рыцарями, и с простыми поселянами. Он, как бешеный, кидался в бой, не считая, сколько у него противников.

В то время Флоренция была не особенно могущественна. Население ее состояло, главным образом, из прядильщиков и ткачей, которые больше всего дорожили возможностью мирно трудиться. В городе было немало даровитых людей, но они не отличались воинственностью и славу для себя видели в том, чтобы установить во Флоренции наилучшие законы и порядок.

Раниеро часто сетовал на то, что не родился в стране, управляемой королем, который собирал бы вокруг себя храбрых воинов. И всякий раз он прибавлял, что в такой стране он достиг бы великой славы, почестей и высокого положения.

Раниеро был хвастлив и криклив, жесток с животными, груб со своей женой и неуживчив с людьми. Его можно было бы назвать красивым мужчиной, если бы несколько глубоких шрамов не безобразили его лица. Он был быстр в принятии решений, а его поступки, хотя часто необузданные, говорили о широкой натуре.

Раниеро был женат на Франческе, дочери Джакопо дель Уберти, мудрого и влиятельного человека.

Джакопо не очень-то хотелось выдавать свою дочь за такого буяна, как Раниеро, и он изо всех сил противился этому браку. Но Франческа заставила отца уступить, сказав ему, что никогда не выйдет замуж ни за кого другого. Когда Джакопо дал, наконец, свое согласие, он обратился к Раниеро со следующими словами:

— По моим наблюдениям, таким мужчинам, как ты, легче приобрести любовь женщины, чем сохранить ее; поэтому я хочу взять с тебя обещание, что если моей дочери будет так тяжко жить с тобой, что она пожелает вернуться ко мне — ты по первому слову отпустишь ее ко мне.

Франческа возразила, что подобное условие совершенно излишне — Раниеро так дорог ей, что ничто не в силах разлучить ее с ним. Раниеро же тотчас же дал это обещание.

— Можешь быть уверен, Джакопо, — сказал он, — что я не буду удерживать у себя женщину, которая вздумает уйти от меня.

Франческа вошла в дом Раниеро, и на первых порах все шло у них хорошо. Спустя несколько недель после их свадьбы Раниеро вздумал поупражняться в стрельбе в цель. Несколько дней подряд он стрелял в картину, висевшую на стене. Он скоро пристрелялся и бил без промаха. Под конец ему захотелось попробовать свою меткость на какой — либо более трудной цели. Он стал подыскивать подходящую мишень, но ничего не нашел, кроме перепела, висевшего в клетке над воротами. Птица принадлежала Франческе, которая очень любила ее, но Раниеро приказал слуге отворить клетку и, когда перепел взвился в воздух, застрелил его на лету.

Этот выстрел показался ему очень удачным и он стал хвалиться им перед каждым, кто только готов был его слушать.

Когда Франческа узнала, что Раниеро убил ее любимую птицу, она побледнела и посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Она недоумевала, как мог он так огорчить ее. Но она тотчас же простила его и продолжала любить его по-прежнему.

Все опять шло хорошо некоторое время.

Тесть Раниеро, Джакопо, был ткачом. Он имел большую мастерскую, где всегда было много заказов. Раниеро показалось, будто в мастерской Джакопо примешивают в лен пеньку, и он стал рассказывать об этом всему городу.

Дошли эти сплетни и до Джакопо, и он тотчас же решил положить им конец. Он предложил нескольким другим ткачам исследовать его пряжу и ткани, и они нашли, что все это был чистейший лен. Только в одном тюке, предназначавшемся для вывоза из Флоренции, была найдена небольшая примесь.

Джакопо заявил, что этот обман был совершен без его ведома кем-нибудь из его подмастерьев. Но он сам понимал, что ему трудно будет заставить всех поверить этому. Он всегда славился своей честностью, и тяжело было ему сознавать, что имя его запятнано.

Раниеро же гордился тем, что ему удалось раскрыть мошенничество, и похвалялся этим даже при Франческе.

Она была глубоко опечалена и удивлена, как и тогда, когда он убил ее любимую птичку. Она упорно думала о поступках мужа, и ей вдруг показалось, что она видит перед собой свою любовь и эта любовь подобна большому куску блестящей золотистой ткани. Она видела, как велика эта любовь и как прозрачна. Но с одного конца кусок ткани был отрезан, так что она не была уже так велика и так чудесна, как вначале.

Впрочем, она была еще так мало повреждена, что Франческа думала: «Моей любви наверное еще хватит на всю мою жизнь. Она так велика, что конца ей никогда не будет».

Прошло еще некоторое время, она и Раниеро были так же счастливы, как в самом начале.

У Франчески был брат по имени Таддео. Он ездил в Венецию по торговым делам и купил себе там платье из шелка и бархата. Возвратившись в родной город, он стал им хвастаться; но во Флоренции не было в обычае одеваться роскошно, так что многие смеялись над ним.

Однажды вечером Таддео и Раниеро были вместе в таверне. На Таддео был зеленый плащ с собольей опушкой и фиолетовый камзол. Раниеро подпоил шурина и, когда тот заснул, снял с него плащ и повесил его на пугало, стоявшее в одном огороде.

Когда Франческа услышала об этом, гнев на Раниеро снова охватил ее. И тотчас же она увидела перед собой кусок золотистой ткани, изображавшей ее любовь, и ей показалось, что ткань эта все уменьшается, так как Раниеро сам отрезает от нее кусок за куском.

После этого между ними снова установился мир, и все шло хорошо, но Франческа не была так счастлива, как прежде. Она постоянно ожидала, что Раниеро опять совершит какой-нибудь поступок, который нанесет рану ее любви.

Франческе долго не пришлось ждать, потому что Раниеро никогда не мог жить спокойно. Ему хотелось, чтобы все только о нем и говорили, чтобы неустанно удивлялись его смелости и отваге.

На верхушке одной из башен флорентийского собора, который был тогда гораздо ниже теперешнего, кем-то из предков Франчески был повешен большой тяжелый щит. Говорили, что такого тяжелого щита не было никогда ни у кого другого во всей Флоренции, и весь род Уберти гордился тем, что один из его представителей смог подняться на башню и повесить там этот щит.

Но вот однажды Раниеро снял щит, повесил его себе не спину и спустился с ним с собора.

Когда Франческа узнала об этом, она впервые высказала Раниеро то, что ее мучило, и стала просить его, чтоб он не старался унижать тот род, к которому она принадлежит. Раниеро, ожидавший, что она будет восхвалять его за его подвиг, страшно рассердился. Он сказал ей в ответ, что давно заметил, что она не радуется его успехам, а думает только о своей родне.

— Я думаю совсем о другом, — с грустью сказала Франческа, — и это другое — моя любовь. Я не знаю, что станет с ней, если ты будешь и дальше так поступать.

С этого времени им часто приходилось ссориться, так как Раниеро всегда ухитрялся делать то, что могло глубоко опечалить Франческу.

В мастерской Раниеро был подмастерье, тщедушный и хромой. Он полюбил Франческу, когда она была девушкой, и продолжал любить ее и после ее замужества. Раниеро, знавший об этом, любил потешаться над ним, особенно когда они вместе сидели за столом. Наконец, дело дошло до того, что несчастный, не будучи в силах выносить насмешек в присутствии Франчески, кинулся однажды на Раниеро и хотел сразиться с ним. Но Раниеро только презрительно усмехнулся и ногой отшвырнул его в сторону. Тогда бедняга почувствовал, что жизнь стала ему невмоготу; он пошел и повесился.

Это случилось, когда Раниеро и Франческа были женаты около года. Франческе по-прежнему казалось, что любовь ее расстилается пред ней в виде блестящей, драгоценной ткани, но со всех сторон из нее были отрезаны большие куски, и едва ли в ней оставалась половина того, что было вначале.

Молодая женщина испугалась, когда увидела это, и подумала про себя: «Если я еще год останусь с Раниеро, он окончательно уничтожит мою любовь. Я сделаюсь тогда так несчастна, как была до сих пор счастлива».

Тогда она решила покинуть дом Раниеро и вернуться к своему отцу, чтобы никогда не наступил тот день, когда она так же сильно возненавидит мужа, как еще и теперь она его любила.

Джакопо Уберти сидел за своим ткацким станом, а вокруг него работали все его подмастерья, когда он увидел входящую в его дом Франческу. Он сказал, что наконец случилось то, чего он давно ждал, и радушно приветствовал свою дочь. Он тотчас же велел всем своим людям прекратить работу, вооружиться и запереть дом.

Затем Джакопо отправился к Раниеро. Он застал его в мастерской.

— Моя дочь вернулась сегодня ко мне и просила позволения жить снова под моим кровом, — сказал он своему зятю. — И я надеюсь теперь, что ты, как обещал когда-то, не станешь принуждать ее возвратиться.

Раниеро, по-видимому, отнесся к случившему не особенно серьезно и ответил спокойно:

— Если б даже я и не давал раньше тебе никакого обещания, я не стал бы требовать обратно женщину, не желающую быть моей.

Он знал, как сильно любит его Франческа, и говорил самому себе: «Еще вечер не наступит, как она снова будет здесь».

Но она не явилась ни в тот день, ни на следующий.

На третий день Раниеро вышел из дому и пустился в погоню за двумя разбойниками, давно уже беспокоившими флорентийских купцов. Ему удалось с ними справиться, и он связанными привел их обоих во Флоренцию.

Два — три дня он просидел спокойно, дожидаясь, когда этот его подвиг сделается известным всему городу. Но вышло не так, как он надеялся, и его удальство не вернуло ему Франческу.

Раниеро очень хотелось на основании закона принудить Франческу вернуться в его дом, но он понимал, что не может этого сделать вследствие данного им обещания. Жить же в одном городе с женой, которая его покинула, ему казалось невозможным, и поэтому он уехал из Флоренции.

Сначала он нанялся в солдаты, а вскоре сам сделался предводителем отряда добровольцев — наемников. Он участвовал во многих битвах и служил многим государям.

Он заслужил большую известность и славу как военачальник, как всегда сам предсказывал. Император посвятил его в рыцари и он считался теперь вельможей.

Уезжая из Флоренции, он дал обет пред статуей святой Мадонны в соборе присылать в дар Пресвятой Деве все самое дорогое и самое прекрасное, что он добудет в бою. И у подножия этой статуи постоянно можно было видеть драгоценные приношения Раниеро.

Раниеро знал таким образом, что подвиги его известны в его родном городе. Он удивлялся, почему Франческа дель Уберти не возвращается к нему, раз она знает обо всех его успехах.

В это время рыцарей призывали участвовать в Крестовом походе для освобождения Гроба Господня, и Раниеро, взяв крест, отправился на Восток. Он надеялся завоевать себе там замки и владения, но, кроме того, он рассчитывал совершить теперь такие блистательные подвиги, что Франческа снова полюбит его и вернется к нему.

В ночь после того дня, когда был взят Иерусалим, в лагере крестоносцев у стен города было большое веселье. Почти в каждом шатре шла попойка, и далеко кругом были слышны шум и хохот.

Раниеро ди Раниери тоже пировал с некоторыми боевыми товарищами, и у него было, пожалуй, еще разгульней, чем в других шатрах. Слуги едва успевали наполнять кубки, как они уже оказывались опорожненными.

Раниеро более, чем кто — либо, имел повод праздновать победу, потому что в этот день он отличился, как никогда. Утром, при взятии Иерусалима приступом, он первым, рядом с Готфридом Бульонским, вступил на городские стены и вечером перед всем войском его чествовали за храбрость.

Когда кончились грабеж и резня и когда крестоносцы в власяницах и с незажженными восковыми свечами в руках вступили в храм Гроба Господня, Готфрид объявил Раниеро, что ему разрешается первому зажечь свою свечу у священного пламени, горящего перед гробом Спасителя. Раниеро подумал, что Готфрид хочет этим показать, что считает его самым храбрым во всем войске, и очень обрадовался подобной награде за свои подвиги.

Около полуночи, когда у Раниеро и его гостей веселье было в самом разгаре, в его шатер вошел в сопровождении двух музыкантов шут, расхаживавший по всему стану и забавлявший воинов своими выдумками. Шут попросил у Раниеро позволения рассказать смешную историю.

Раниеро знал, что этот шут славится как большой выдумщик, и согласился выслушать его рассказ.

— Случилось однажды, — начал шут, — что Господь и апостол Петр целый день просидели на самой высокой башне райской твердыни и все смотрели оттуда на землю. Им столько пришлось там увидеть, что у них почти не было времени перекинуться словечком друг с другом. Господь все время был спокоен, но апостол Петр то хлопал от радости в ладоши, то отворачивался с отвращением. Он то смеялся и ликовал, то плакал и сокрушался. Наконец, когда день уже склонялся к вечеру и сумерки спускались над раем, Господь обернулся к апостолу Петру и сказал, что теперь он должен радоваться и быть доволен.

— Чему это я должен радоваться? — запальчиво спросил апостол Петр.

— Да как же, — кротко ответил Господь, — я думал, что ты должен быть доволен тем, что видел сегодня. — Но эти слова не смягчили апостола Петра.

— Правда, — сказал он, — в течение многих лет я сетовал на то, что Иерусалим находится во власти неверных, но после всего, что произошло сегодня, я думаю, что лучше бы все оставалось по-прежнему.

Раниеро понял теперь, что шут говорит о том, что произошло в этот день. И он, и другие рыцари стали прислушиваться к рассказу с большим вниманием, чем вначале.

— С этими словами, — продолжал шут, бросая лукавый взгляд на рыцарей, — апостол Петр перегнулся через зубцы башни и указал Господу на город на вершине высокой скалы, одиноко поднимавшейся из горной лощины. «Видишь ты там груды трупов, — сказал он, — видишь ты кровь, заливающую улицы, видишь нагих, несчастных пленников, стонущих среди ночной стужи, видишь ты все эти дымящиеся пожарища?»

— Господь ничего не хотел, по-видимому, сказать ему в ответ, но апостол Петр продолжал сокрушаться. Он говорил, что хотя много раз негодовал на этот город, никогда не желал ему такого несчастья, какое теперь обрушилось на него. Тогда Господь нарушил молчание и попытался возразить. «Не можешь же ты отрицать, — сказал он, — что христианские рыцари с величайшей отвагой шли на гибель».

Тут возгласы одобрения прервали речь шута, но он поспешил продолжать.

— Нет, не перебивайте меня! — сказал он. — Теперь я забыл, на чем остановился… Да, я хотел, кажется, сказать, что апостол Петр отер слезы, выступившие у него на глазах и мешавшие ему видеть. «Никогда бы я не мог поверить, что они окажутся свирепыми, как дикие звери, — сказал он. — Ведь они весь день только убивали и грабили. Я не понимаю, как мог ты предать себя на распятие, чтобы приобрести себе потом таких последователей».

Рыцарям понравилась шутка. Они начали громко и весело смеяться.

— Неужели, шут, апостол Петр так гневался на нас? — крикнул один из них.

— Замолчите! Послушаем лучше, не стал ли Господь защищать нас! — подхватил другой.

— Нет, Господь долго оставался безмолвен, — сказал шут. — Он знал с давних пор, что когда апостол Петр дал волю своему гневу, ему не стоит противоречить. Апостол Петр продолжал горячиться и сказал, что Господь может не говорить, что все эти рыцари вспомнили, наконец, в какой они прибыли город, и, босоногие, в покаянных одеждах, отправились в храм. Не так уж долго продолжалось их покаяние, чтобы стоило о нем толковать. И затем апостол Петр еще раз перегнулся через зубцы башни и указал Господу на Иерусалим и христианский лагерь у его стен. «Видишь ты, — сказал он, — как твои рыцари празднуют победу?» И Господь увидел, что повсюду в стане шли кутежи. Рыцари и воины сидели и смотрели на пляски сирийских танцовщиц. Полные чаши ходили кругом, пирующие бросали кости, деля между собой военную добычу, и…

— И слушали шутов, рассказывающих глупые истории, — подхватил Раниеро.

— Не было ли и это большим грехом?

Шут засмеялся и кивнул ему головой, как бы говоря: «Погоди, я тебе отплачу».

— Нет, не прерывайте меня! — снова попросил он. — Бедному шуту так легко забыть, что он хочет сказать… Да, так вот: апостол Петр самым строгим голосом спросил Господа, неужели он считает, что эти люди возвеличивают своими делами его имя, на что Господь должен был, конечно, ответить, что он этого не думает. «Они были разбойниками и убийцами, прежде чем покинули свою отчизну, — сказал апостол Петр, — и так и остались разбойниками и убийцами. И ты лучше бы сделал, если бы не допустил этого похода. Ничего хорошего из него не выйдет».

— Ну, ну, шут! — сказал Раниеро предостерегающим голосом. Но шут считал для себя, по-видимому, вопросом чести испытать, когда же, наконец, кто-нибудь вскочит и вышвырнет его вон. И он бесстрашно продолжал:

— Господь только опустил голову, словно признаваясь, что его постигла справедливая кара. Но почти в то же мгновение он порывисто наклонился вперед и стал к чему-то присматриваться еще внимательнее, чем прежде. Апостол Петр тоже заглянул вниз. «На что ты смотришь?» — спросил он.

Шут очень живо показал все это в лицах. Рыцари, казалось, увидели перед собой и Господа, и апостола Петра, и спрашивали себя, что это Господь заметил.

— Господь отвечал, что там нет ничего особенного, — возобновил шут свой рассказ, — но он все-таки продолжал смотреть вниз. Апостол Петр взглянул в ту сторону, куда был устремлен взор Господа, и увидел только большой шатер, у входа в который высились воткнутые на длинные копья сарацинские головы. Внутри же были во множестве навалены великолепные ковры, золотая посуда и драгоценное оружие, награбленное в святом городе. В этом шатре было то же, что и во всем лагере. Здесь сидела кучка рыцарей и осушала кубки. Единственная разница была, пожалуй, в том, что здесь больше всех шумели и пили. Апостол Петр не мог понять, почему Господь, глядя на эту попойку, так доволен, что радость светится в его очах. Никогда апостол, кажется, не видывал пиршества, где теснилось бы вокруг стола столько суровых и страшных лиц. Тот же, кто был здесь хозяином и сидел на верхнем конце стола, был ужасней всех других. Это был человек лет тридцати пяти, очень высокий и толстый, с медно — красным лицом, изборожденным рубцами и шрамами, с громадными кулаками и оглушительным голосом.

Здесь шут смолк на минуту, как бы боясь продолжать свой рассказ, но и Раниеро, и всем другим было забавно слушать, как он рассказывал им о них самих, и они только посмеялись над его дерзостью.

— Смелый ты малый! — сказал Раниеро. — Посмотрим-ка, куда ты гнешь!

— Наконец, — продолжал шут, — Господь произнес несколько слов, из которых апостол Петр понял, чему он радуется. Он спросил апостола Петра, ошибается он, или, действительно, возле одного из рыцарей стоит зажженная свеча.

Раниеро вздрогнул при этих словах. Сначала он рассердился на шута и потянулся было за тяжелой кружкой, чтобы бросить ее в лицо рассказчику, но удержался, желая послушать, будет ли тот хвалить его или порицать.

— Тогда апостол Петр увидел, — продолжал шут, — что, хотя весь шатер был освещен факелами, возле одного рыцаря, действительно, стояла зажженная восковая свеча. Это была большая, толстая свеча, которая могла гореть целые сутки. Так как у рыцаря не было для нее подсвечника, он набрал множество камней и обложил ими свечу, чтобы она не упала.

При этих словах пирующие разразились громким смехом. Все стали указывать на свечу, стоявшую на столе подле Раниеро и совершенно такую, как описывал шут. Но у Раниеро кровь бросилась в голову, так как это была свеча, которую он за несколько часов перед тем зажег у Гроба Господня. Он не мог решиться погасить ее.

— Когда апостол Петр увидел эту свечу, — рассказывал шут, — ему стало понятно, чему так радуется Господь, но вместе с тем он не мог не пожалеть его немножко. «Так, так, — сказал он, — это тот рыцарь, который сегодня утром первым вслед за герцогом Бульонским взобрался на стены Иерусалима, а вечером прежде всех других зажег свою свечу у святого Гроба?»

«Да, это он, — сказал Господь, — и, как видишь, у него свеча горит до сих пор?»

Шут стал рассказывать теперь очень быстро, по временам взглядывая на Раниеро.

— Апостол Петр и теперь не мог подавить в себе некоторого чувства жалости к Господу.

«Неужели ты не понимаешь, — сказал он, — ради чего у него горит эта свеча. Ты, наверное, думаешь, что, глядя на нее, он вспоминает твои страдания и твою смерть на кресте! Ничуть не бывало! Он думает только о почестях, которые стяжал, когда был признан самым храбрым в войске после Готфрида».

При этих словах все гости Раниеро расхохотались. Раниеро был очень зол, но тоже заставил себя расхохотаться. Он знал, что все найдут смешным, если он не сумеет отнестись добродушно к словам шута.

— Но Господь возразил апостолу Петру, — продолжал шут. «Разве ты не видишь, как он оберегает свечу? — спросил он. — Всякий раз, как кто-нибудь поднимет полу шатра, он заслоняет пламя рукой из боязни, что ветер его задует. И он постоянно отгоняет мотыльков, летающих вокруг свечи и угрожающих погасить пламя».

Смех стал еще сильнее, так как все, что рассказывал шут, было чистой правдой. Раниеро все труднее было владеть собою. Ему казалось, что он не в силах будет выдержать, если кто-нибудь вздумает смеяться над священным пламенем его свечи.

— Апостол Петр все еще смотрел недоверчиво, — говорил шут. — Он спросил Господа, да знает ли он этого рыцаря. Не из тех ведь он, которые часто ходят к обедне или преклоняют колени для молитвы. Но Господь непоколебимо стоял на своем. «Петр, Петр! — торжественно сказал он. — Помни мое Слово. Этот рыцарь будет набожнее Готфрида! Где источник кротости и благочестия, как не в Гробе моем? Ты увидишь, как Раниеро ди Раниери будет приходить на помощь вдовам и несчастным узникам. Ты увидишь, как он будет ходить за больными и утешать сокрушенных сердцем, подобно тому, как теперь он охраняет священное пламя своей свечи».

Это место рассказа вызвало неудержимый хохот. Оно показалось необыкновенно забавным всем знавшим характер и образ жизни Раниеро. Но сам он нашел и шутку, и смех нестерпимыми. Он вскочил, чтобы расправиться с шутом. При этом он так сильно толкнул стол, представлявший не что иное, как дверь, положенную на неустойчивые подставки, что он покачнулся, и свеча опрокинулась. Теперь стало ясно, насколько Раниеро дорожил тем, чтобы свеча оставалась горящей. Он подавил свой гнев и, прежде чем броситься на шута, поднял свечу и снова зажег ее. Но пока он занимался свечой, шут уже исчез из шатра, и Раниеро понял, что гнаться за ним среди ночного мрака было бы бесполезно. «Я, наверное, поймаю его как-нибудь в другой раз» — подумал он и сел на свое место.

Между тем гости его насмеялись досыта, и один из них обратился к Раниеро, желая продолжить шутку.

— Одно во всяком случае несомненно, Раниеро, — сказал он, — на этот раз ты не сможешь послать Мадонне во Флоренцию самое драгоценное из того, что ты добыл в бою.

Раниеро спросил, почему тот думает, что на этот раз он не последует своему давнишнему обычаю.

— По той простой причине, — отвечал рыцарь, — что самое драгоценное из твоей добычи — это пламя свечи, зажженной тобой пред лицом всего войска в храме Гроба Господня. А его послать во Флоренцию ты, конечно, не сможешь.

Снова стали смеяться рыцари, но Раниеро пришел в такое возбуждение, что готов был решиться на самый отчаянный поступок, лишь бы положить конец их смеху. Он быстро принял решение, подозвал к себе старого оруженосца и сказал ему:

— Собирайся в долгий путь, Джованни! Завтра ты отправишься во Флоренцию с этим священным пламенем.

Но оруженосец ответил на это повеление резким отказом.

— За такое дело я не возьмусь — сказал он. — Как это возможно ехать во Флоренцию с зажженной свечой? Она погаснет раньше, чем я успею покинуть лагерь.

Раниеро переспросил одного за другим всех своих людей. От всех он получил один и тот же ответ. Да казалось, что они не принимали всерьез это его приказание.

Конечно, рыцари, пировавшие у Раниеро, смеялись все громче и веселей по мере того, как оказывалось, что никто из его людей не желает исполнить его приказание.

Раниеро горячился все сильнее и сильнее. Наконец, он потерял терпение и вскричал:

— Это пламя будет все-таки отвезено во Флоренцию, и, если никто другой не хочет отвезти его, то я сам это сделаю.

— Подумай, прежде чем давать такой обет! — сказал один из рыцарей. — Ты упустишь из рук княжество!

— Клянусь вам, что я доставлю это пламя во Флоренцию! — воскликнул Раниеро. — Я сделаю то, что никто другой не хотел взять на себя!

Старый оруженосец стал оправдываться:

— Господин, для тебя это совсем другое дело. Ты можешь взять с собой большую свиту, меня же ты хотел послать одного.

Раниеро был совершенно вне себя и не обдумывал своих слов.

— Я тоже поеду один, — сказал он. Но этим он достиг своей цели. Все присутствующие перестали смеяться. Они сидели, объятые страхом, и с изумлением смотрели на него.

— Почему вы не смеетесь больше? — спросил Раниеро. — Ведь это предприятие — просто детская игра для храброго человека.

На следующее утро, на рассвете, Раниеро сел на коня. Он был в полном рыцарском одеянии, но поверх его он накинул грубый плащ пилигрима, чтобы железная броня не слишком раскалялась от солнечных лучей. Он был вооружен мечом и секирой и ехал на добром коне. В руке он держал горящую свечу, а к седлу привязал два пучка больших восковых свечей, чтобы постоянно поддерживать пламя.

Раниеро медленно ехал между длинными рядами шатров. Пока все шло хорошо. Было еще так рано, что не успел рассеяться туман, поднявшийся из глубоких долин вокруг Иерусалима, и Раниеро ехал как бы среди белой мглы. Весь лагерь спал, и Раниеро легко миновал сторожевые посты. Никто его не окликнул, ибо в густом тумане никто не мог его увидеть, дорога же была покрыта толстым слоем пыли, заглушавшим стук конских копыт.

Раниеро скоро оставил позади себя лагерь крестоносцев и свернул на дорогу, ведущую в Яффу. Теперь дорога стала лучше, но он двигался медленно из-за горящей свечи. Среди густого тумана пламя горело слабо, каким-то красноватым трепещущим светом. То и дело большие насекомые налетали прямо на свечу и задевали пламя своими крыльями. Раниеро все время приходилось оберегать свечу, но он был в прекрасном расположении духа и по-прежнему думал, что задача, которую он на себя взял, так легка, что ее мог бы выполнить и ребенок.

Между тем конь устал от медленного шага и побежал рысью. Тогда пламя от ветра начало колебаться. Раниеро старался защитить его рукой и плащом, но ничего не помогало. Он видел, что оно совсем готово погаснуть.

Но он не был намерен так скоро отказаться от задуманного. Он остановил коня и некоторое время просидел неподвижно, о чем-то размышляя. Наконец, он соскочил с седла и попробовал сесть на коня задом, чтоб своим телом защищать свечу от ветра. Так ему удалось сохранить ее горящей, но теперь он убедился, что его путешествие будет гораздо труднее, чем он предполагал.

Когда он спустился с гор, окружающих Иерусалим, туман растаял. Раниеро ехал теперь по совершенно пустынной местности. Кругом не было ни людей, ни построек, ни зеленых деревьев, ни какой — либо растительности, а высились только голые холмы.

Здесь на Раниеро напали разбойники. Это были бродяги, без ведома военачальников следовавшие за войском и жившие разбоем и грабежом. Они скрывались в засаде за холмом, и Раниеро, ехавший задом, заметил их лишь тогда, когда они окружили его, замахиваясь на него своими мечами.

Их было двенадцать. Вид у них был жалкий, лошади под ними — плохие. Раниеро тотчас же увидел, что для него не составило бы никакого труда пробиться сквозь эту ватагу и умчаться от нее прочь. Но он понимал, что он сможет это сделать, лишь бросив свечу. А после гордых слов, произнесенных им прошлой ночью, ему не так-то легко было отказаться от своего предприятия. Поэтому он не нашел для себя другого выхода, как вступить в переговоры с разбойниками. Он сказал, что так как он хорошо вооружен и едет на хорошем коне, то им трудно было бы одолеть его, если бы он стал защищаться. Но так как он связан обетом, он не окажет им сопротивления и отдаст им без боя все, что они хотят, если только они обещают не гасить его свечу.

Разбойники ожидали жестокой борьбы. Они очень обрадовались неожиданному предложению Раниеро и тотчас же принялись его грабить. Они взяли у него и доспехи, и коня, и оружие, и деньги. Единственное, что они ему оставили, это грубый плащ и оба пучка свечей. При этом они честно сдержали свое обещание и не погасили зажженной свечи.

Один из них вскочил на коня Раниеро. Поняв, какой это славный конь, он как будто почувствовал некоторое сострадание к рыцарю. Он крикнул ему:

— Послушай, мы не будем чересчур жестоки к христианину. Ты можешь взять себе мою старую лошадь.

Это была несчастная кляча, которая двигалась так вяло и медленно, словно была деревянная.

Когда разбойники скрылись, наконец, из виду и Раниеро стал садиться на этого жалкого коня, он сказал сам себе: «Меня, должно быть, околдовало это пламя. Из-за него я буду ехать теперь, как какой-то жалкий нищий».

Он понимал, что было бы разумней повернуть назад, так как его предприятие казалось действительно неосуществимым. Но им овладело такое страстное желание выполнить обет, что противостоять ему он был не в силах.

Поэтому он двинулся дальше. Он видел вокруг себя все те же голые, лишенные растительности желтые высоты.

Спустя некоторое время ему встретился молодой пастух, пасший четырех коз. Когда Раниеро увидел, что они пасутся на голой земле, он подумал с удивлением: «Неужели они едят песок?»

У пастуха было, вероятно, прежде большое стадо, отнятое у него крестоносцами. Когда он увидел теперь едущего верхом одинокого христианина, он постарался причинить ему как можно больше зла.

Он бросился на Раниеро и стал бить по его свече своим посохом. Пламя свечи до такой степени связывало Раниеро руки, что не давало ему даже возможности обороняться от пастуха. Он только прижал к себе свечу, чтобы защитить ее. Пастух ударил по ней еще несколько раз, но затем остановился в изумлении. Он увидел, что плащ на Раниеро загорелся, но что тот ничего не делал, чтобы потушить огонь, пока пламя свечи было в опасности. Пастух устыдился. Он долго шел следом за Раниеро, и в одном месте, где дорога вилась узкой лентой между двумя пропастями, он приблизился к нему и провел его лошадь.

Раниеро улыбнулся при мысли, что пастух, наверное, принял его за святого, исполняющего свой обет.

Под вечер Раниеро начали встречаться люди. Еще ночью весть о падении Иерусалима распространилась по всему побережью, и тотчас же множество народа направилось в святой город. Тут были и пилигримы, долгие годы ожидавшие возможности попасть в Иерусалим, и вновь прибывшие войска крестоносцев, и главным образом — купцы, спешившие туда с обозами съестных припасов.

При виде Раниеро, сидевшего спиной к голове лошади с зажженной свечой в руке, эти люди стали кричать:

— Сумасшедший, сумасшедший. Большей частью то были итальянцы, и Раниеро слышал, как они кричали на его родном языке:

— Pazzo, pazzo! что значит: сумасшедший, сумасшедший.

Раниеро, так хорошо владевшего собой весь этот день, эти беспрерывные крики привели в сильное раздражение. Он внезапно соскочил с лошади и своими могучими кулаками стал расправляться с кричавшими. Когда люди увидели, как тяжелы его удары, они обратились в бегство, и Раниеро остался один на дороге.

Теперь он снова пришел в себя.

— Поистине, были правы те, что звали тебя безумным, — сказал он, ища глазами свечу, так как на мгновение забыл о ней. Наконец, он увидел, что она скатилась с дороги в яму. Она погасла, но совсем рядом с ней, на кочке, покрытой сухой травой, Раниеро заметил огонь и понял, что счастье не оставило его, и что, прежде чем погаснуть, свеча зажгла траву.

«Плачевно могли бы кончиться мои труды», — подумал он, зажигая свечу и снова садясь в седло. Он чувствовал себя совершенно подавленным. Не слишком-то вероятным представлялся ему теперь успех его дела.

К вечеру Раниеро прибыл в Рамле и подъехал к тому месту, где обыкновенно останавливались на ночлег караваны. Это был большой двор. Вокруг него были устроены стойла, где путешественники на ночь привязывали лошадей. Комнат здесь не было, и людям приходилось спать рядом с животными.

Народу набралось много, но хозяин все-таки нашел место для Раниеро и его лошади. Вдобавок он дал корму коню и угостил ужином всадника.

Когда Раниеро заметил, как к нему хорошо относятся, он подумал: «Мне начинает казаться, что разбойники оказали мне услугу, отняв у меня моего коня и мои доспехи. Мне, наверное, легче будет путешествовать со своей ношей по этой стране, если меня будут принимать за сумасшедшего».

Поставив лошадь в стойло, Раниеро со свечей в руках присел на связку соломы. Он решил, что не будет спать, а будет бодрствовать всю ночь.

Едва успел он, однако, сесть, как тотчас же задремал. Страшно утомленный, он во время сна растянулся во весь свой рост и проспал до самого утра.

Проснувшись, он не увидел возле себя ни пламени, ни свечи. Он стал искать свечу в соломе, но нигде ее не находил.

«Кто-нибудь взял ее у меня и погасил ее», — сказал он себе. И он старался уверить себя, будто он рад тому, что все теперь кончено, и что ему не нужно выполнять неразрешимую задачу.

Но вместе с тем он почувствовал какую-то тоску и пустоту. Ему казалось, что никогда он так страстно не желал исполнить задуманное, как теперь.

Он вывел лошадь, вычистил ее и оседлал. Когда он был совсем готов, хозяин караван — сарая подошел к нему с зажженной свечой и сказал на языке франков:

— Я должен был взять у тебя вчера твою свечу, так как ты заснул; но вот я тебе ее возвращаю.

Раниеро, притворяясь равнодушным, сказал совершенно спокойно:

— Ты хорошо сделал, что ее погасил.

— Я не гасил ее, — ответил хозяин. — Я видел, что свеча была у тебя зажжена, когда ты приехал, и подумал, что для тебя важно, чтоб она продолжала гореть, Если ты посмотришь, насколько она уменьшилась, то поймешь, что она горела всю ночь.

Раниеро просиял от радости. Он горячо поблагодарил хозяина и поехал далее в самом прекрасном расположении духа.

Покидая Иерусалим, Раниеро предполагал ехать из Яффы в Италию морем. Но, когда разбойники отняли у него деньги, он решил ехать сухим путем.

Долгое было это странствование. Из Яффы он направился к северу, держась берегов Сирии. Далее путь его шел на запад, вдоль Малоазиатского полуострова. Затем опять к северу до самого Констатинополя. Отсюда ему еще предстоял продолжительный путь до Флоренции.

Все это время Раниеро жил благочестивыми подаяниями. С ним чаще всего делились своим хлебом пилигримы, во множестве устремлявшиеся теперь в Иерусалим.

Хотя Раниеро ехал почти всегда один, дни не казались ему долгими и однообразными. Ему все время приходилось охранять пламя свечи, за которое он никогда не мог быть спокойным. Стоило подуть ветру, упасть дождевой капле и оно могло невозвратно погибнуть.

Когда Раниеро ехал пустынными дорогами и думал только о том, как бы сберечь священное пламя, ему вдруг пришло в голову, что когда-то в былое время ему пришлось наблюдать нечто подобное. Он видел когда-то в своей жизни человека, который оберегал что-то столь же непрочное как пламя свечи.

Вначале это воспоминание носилось перед ним так неясно, что он спросил себя, не видел ли он это во сне.

Но по мере того как он подвигался все дальше и дальше в своем одиноком пути, ему все чаще и чаще приходила мысль, что нечто подобное уже было с ним когда-то в минувшие дни.

«Точно всю свою жизнь я не думал ни о чем другом», — мелькало у него в голове.

Однажды Раниеро въехал в какой-то город. Был вечер, и женщины стояли в дверях, поджидая своих мужей. Среди них Раниеро увидел одну — высокую, стройную, с печальными глазами. Она напомнила ему Франческу дель Уберти.

И в ту же минуту Раниеро понял, о чем вспоминал он все это время. Он подумал, что для Франчески ее любовь была, наверное, тем же, чем для него пламя свечи. Эту любовь она хотела навсегда сохранить неугасимой, постоянно опасаясь, что Раниеро потушит ее пламя. Эта мысль удивила его, но он все более и более убеждался, что именно так и было. Впервые начал он понимать, почему Франческа ушла от него; впервые осознал он, что не воинскими подвигами может он ее вернуть.

Путешествие Раниеро шло очень медленно. И одной из причин этого было то, что в плохую погоду он не мог продолжать его. Он сидел тогда в каком-нибудь караван-сарае и оберегал священное пламя. Это были очень тяжелые дни.

Однажды, когда Раниеро ехал по горе Ливан, он заметил, что приближается буря. Он находился тогда высоко, среди горных ущелий и обрывов, далеко от всякого человеческого жилья. Наконец на гребне одного утеса он заметил могилу сарацинского святого. Это было небольшое четырехугольное каменное здание со сводчатой крышей. Он подумал, что ему всего лучше будет укрыться здесь.

Едва он успел войти под своды, как разразилась снежная буря, бушевавшая целых два дня. Она принесла с собой такой страшный холод, что Раниеро чуть не замерз.

Он знал, что на горе найдется много сучьев и хворосту, так что ему не трудно было бы набрать топлива, чтоб развести себе огонь. Но пламя свечи, которое он нес, он считал настолько священным, что не хотел им зажечь ничего, кроме свечи пред алтарем Пресвятой Девы.

Непогода все усиливалась, и, наконец, он услышал гром и увидел молнии, бороздившие небо.

И вот одна молния ударила в гору, совсем рядом с могилой, и зажгла дерево. И Раниеро смог развести себе костер, не прикасаясь к священному огню.

Когда Раниеро проезжал по пустынной гористой местности в Киликии, свеча его стала подходить к концу. Свечи, взятые им из Иерусалима, давным-давно были сожжены, но он все-таки мог выходить из затруднения, потому что на пути ему встречались время от времени паломники, у которых он мог выпросить себе новые свечи.

Но теперь его запас истощился, и он думал, что настает конец его странствованию.

Когда свеча почти совсем догорела, так что пламя жгло ему руку, он соскочил с лошади, набрал сучьев и сухой травы и зажег их последним остатком пламени. Но на этой горе было мало горючего материала, так что огонь должен был скоро потухнуть.

Раниеро сидел и сокрушался о том, что святое пламя должно погаснуть, как вдруг он услышал на дороге пение и увидел процессию паломников, которая взбиралась на гору со свечами в руках.

Процессия направлялась в пещеру, где жил когда-то святой угодник, и Раниеро последовал за ней. Между паломниками была одна старая женщина, которой трудно было идти, и Раниеро помог ей подняться на гору.

Когда она стала потом благодарить его, он знаком попросил у нее свечу. Она дала ему ее, и многие другие подарили ему свои свечи.

Он потушил их, поспешно сбежал вниз по тропинке и зажег одну из свечей уже потухавшим было огнем, зажженным священным пламенем.

Как-то раз в очень знойный полдень Раниеро лег вздремнуть в кустах. Он заснул крепким сном, а свеча стояла возле него между двух камней. Спустя некоторое время пошел дождь и шел довольно долго, а Раниеро не просыпался. Когда же он, наконец проснулся, земля вокруг него была мокрая, и он едва мог решиться взглянуть на свечу, боясь, что она погасла.

Но свеча горела под дождем тихим и ровным светом, и Раниеро увидел, что это происходило от того, что над пламенем летали и трепетали крылышками две маленькие птички. Они держались друг за друга клювами и распростерли крылья, защищая таким образом пламя свечи от дождя.

Раниеро тотчас же снял с себя капюшон и повесил его над свечой. Затем он протянул руку к птичкам, так как ему захотелось их приласкать. И ни та, ни другая не улетела от него.

Раниеро был поражен тем, что птицы не испугались его. Но он подумал: «Они знают, что нет у меня иной мысли, как охранять самую хрупкую на свете вещь. Оттого-то они меня и не боятся».

Раниеро проезжал недалеко от Никеи. Здесь ему повстречались рыцари из западных стран, шедшие с вспомогательными отрядами в Святую Землю. Среди них находился и Роберт Тайльфер, странствующий рыцарь и трубадур.

Раниеро приближался к ним в своем рваном плаще и со свечой в руке, и воины при виде его начала кричать: — Сумасшедший, сумасшедший!

Но Роберт заставил их замолчать и обратился к страннику:

— Давно ли ты путешествуешь таким образом? — спросил он его.

— Я еду так от самого Иерусалима! — отвечал Раниеро.

— Много ли раз гасла дорогой твоя свеча?

— Моя свеча горит все тем же пламенем, которое я вывез из Иерусалима, — сказал Раниеро. Тогда Роберт Тайльфер сказал ему:

— Я тоже один из тех, что несут с собой пламя, и я хотел бы, чтоб оно горело вечно. Может быть, ты, несущий горящую свечу из самого Иерусалима, скажешь мне, что мне делать, чтобы мое пламя не погасло?

Тогда Раниеро ответил:

— Рыцарь, это тяжелый труд, хотя он и кажется очень простым. Я не посоветовал бы вам браться за него, ибо этот слабый огонек потребует от вас, чтоб вы забыли обо всем, кроме него. Он не позволит вам иметь возлюбленную, если у вас явится желание любить, и ради этого пламени не решитесь вы сесть за стакан вина. Ни о чем другом вы не должны думать, кроме этого пламени, и никакой иной радости не должно быть для вас. Но главное что заставляет отговаривать вас от такого странствия, на какое я отважился, это то, что ни на одно мгновение вы не будете чувствовать себя спокойным, через сколько бы опасностей вы ни пронесли пламя невредимым, вы не можете быть уверены в том, что в следующую же минуту вы не лишитесь его.

Но Роберт Тайльфер гордо поднял голову и ответил:

— То, что ты сделал для пламени своей свечи, то я сумею сделать для моей.

Раниеро прибыл в Италию. Однажды он ехал в горах глухой тропинкой. Какая-то женщина побежала за ним вдогонку и стала просить у него огня от его свечи.

— У меня огонь погас, — говорила она, — мои дети голодны. Дай мне огня, чтоб я могла затопить печь и испечь им хлеба!

Она протягивала руку за свечой, но Раниеро не давал ее, потому что не хотел дозволить, чтобы этим пламенем было зажжено что бы то ни было, кроме свечи пред алтарем Пресвятой Девы.

Тогда женщина сказала ему:

— Дай мне огня, пилигрим, ибо жизнь моих детей — это пламя, которое мне предназначено поддерживать! — И эти слова заставили Раниеро дать ей зажечь фитиль в ее лампаде от его свечи.

Спустя несколько часов Раниеро въезжал в какой-то городок, лежавший высоко в горах. Там было очень холодно. Молодой крестьянин, стоявший у дороги, увидел бедного всадника в его рваном плаще. Он быстро скинул с себя свою коротенькую епанчу и набросил ее на Раниеро. Но епанча упала на самую свечу и погасила пламя.

Раниеро вспомнил тогда о женщине, попросившей у него огня. Он возвратился к ней и снова зажег свою свечу святым пламенем.

Готовясь ехать дальше, он сказал ей:

— Ты говоришь, что пламя, которое ты должна охранять, это жизнь твоих детей. Можешь ли ты сказать мне, как называется то пламя, которое я везу из далеких стран?

— Где ты зажег свое пламя? — спросила женщина.

— У святого Гроба Господня, — отвечал Раниеро.

— Тогда не может быть ему иного имени, как кротость и любовь к людям, — сказала женщина.

Раниеро засмеялся, услышав ее ответ. Ему казалось, что для таких добродетелей он слишком неподходящий человек.

Теперь дорога Раниеро шла среди прелестных голубых холмов. Он чувствовал, что находится недалеко от Флоренции.

Он думал о том, что теперь уже скоро освободится от свечи. Он вспоминал свой шатер в Иерусалиме, полный военной добычи, вспоминал о храбрых воинах, которых оставил в Палестине и которые обрадуются, когда он вернется опять к военному ремеслу и поведет их к победам.

Но тут Раниеро заметил, что сам он, думая об этом, не испытывает никакой радости, и что мысли его принимают совсем иное направление.

Впервые понял Раниеро, что он уже не тот человек, каким выехал из Иерусалима. Это странствие с пламенем свечи заставило его сблизиться с теми, кто миролюбив, благоразумен и милосерден, и внушило ему отвращение к людям жестоким и воинственным.

Он радовался каждый раз, когда думал о тех, кто мирно трудится у домашнего очага, и ему приходило в голову, что ему приятно будет вернуться в свою старую мастерскую во Флоренции и работать над прекрасными и искусными изделиями.

«Поистине это пламя преобразило меня, — подумал он. — Мне кажется, оно сделало меня совсем другим человеком».

Был последний день перед Пасхой, когда Раниеро въехал во Флоренцию.

Едва проехал он городские ворота, сидя на лошади задом, со спущенным на лицо капюшоном и с зажженной свечой в руке, как с мостовой поднялся нищий и закричал обычное: — Pazzo, pazzo!

При этом крике из ворот одного дома выбежал уличный мальчишка, вскочил на ноги шалопай, целый день лежавший и смотревший в небо, и оба они начали вторить нищему, крича: Pazzo, pazzo!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.