Свеча от Гроба Господня

Свеча от Гроба Господня

Много-много лет тому назад, когда Флоренция только что была провозглашена республикой, там жил один человек, по имени Раньеро ди Раньери. Он был сын оружейного мастера и хотя знал отцовское ремесло, но неохотно занимался им.

Этот Раньеро отличался необычайной силой. Про него говорили, что он может носить тяжелую железную броню так же легко, как другой – шелковую рубашку. Он был еще очень молод, но уже много раз доказывал свою силу. Раз ему пришлось быть в одном доме, где на чердаке была ссыпана рожь. Ее оказалось слишком много, и как раз, когда Раньеро был там, лопнула балка, и потолок грозил обрушиться. Все разбежались, кроме Раньеро. Подняв руки, он подпер ими осевший потолок и держал его, пока не прибежали люди с балками.

Говорили еще о Раньеро как о самом храбром человеке, когда-либо жившем во Флоренции, и о том, что не было еще такого случая, чтобы он пресытился борьбой. Как только до него с улицы доносился какой-нибудь шум, он мигом вылетал из мастерской в надежде, что завяжется драка, в которой и он сможет принять участие. Едва ему удавалось покончить с работой, как он уже вступал в борьбу с первым попавшимся простолюдином так же охотно, как и с рыцарями, закованными в латы. Как бешеный бросался он в бой, не считая врагов.

Как раз в эту эпоху Флоренция была еще далеко не могущественна. Население ее состояло главным образом из ткачей и суконщиков, а для этих людей дороже всего был их мирный труд. Было, без сомнения, немало и даровитых людей, но они не отличались воинственностью, а славу для себя видели в том, чтобы установить во Флоренции наилучшие законы и управление, и потому Раньеро часто досадовал на то, что он родился не в стране, управляемой королем, который собирал бы вокруг себя храбрецов и где Раньеро мог бы добиться славы, почестей и высокого положения.

Раньеро был несдержан на язык и вспыльчив, жесток с животными, груб со своей женой. Жить с ним было очень тяжело. Он был бы красивым мужчиной, если бы его не безобразили бесчисленные шрамы, покрывавшие все его лицо. Решения его отличались всегда быстротой, поступки говорили о широкой натуре, но еще больше – о его необузданности.

Раньеро женат был на Франческе, дочери Джакопо дель Уберти, умного и влиятельного человека. Джакопо не особенно охотно согласился отдать свою дочь такому буяну, как Раньеро, и изо всех сил противился этому браку. Но Франческа заставила отца уступить, заявив, что она никогда не выйдет замуж ни за кого другого. Тогда Джакопо дал наконец свое согласие, но сказал Раньеро:

– Я несколько раз замечал, что таким мужчинам, как ты, легче приобрести любовь женщины, чем ее сохранить, поэтому я хочу взять с тебя обещание: если дочери моей станет жить с тобой так тяжело, что она захочет вернуться домой, ты отпустишь ее ко мне по первому ее слову.

На это Франческа возразила, что совсем лишнее ставить Раньеро подобное условие: она так его любит, что ничто не в силах разлучить ее с ним. Раньеро же тотчас дал отцу это обещание.

– Можешь быть уверен, Джакопо, – добавил он, – что я и не попытаюсь удерживать у себя женщину, которая вздумает уйти от меня.

И вот Франческа переселилась от отца к Раньеро, и на первых порах все у них шло хорошо. Через несколько недель после их свадьбы Раньеро вздумалось поупражняться в стрельбе в цель. Несколько дней подряд он стрелял в доску, висевшую на стене противоположного дома. Скоро он так пристрелялся, что бил без промаха. Тогда ему захотелось испытать свою меткость на какой-нибудь более трудной цели. Он озирался, подыскивая новую мишень, но не нашел ничего подходящего, кроме перепелки в клетке, висевшей над воротами. Это была любимая птичка Франчески, но Раньеро это не остановило: он велел слуге открыть клетку и, когда птичка взвилась, застрелил ее на лету.

Этот выстрел показался ему таким удачным, что он хвастался им перед каждым, кто ему попадался.

Когда Франческа узнала, что Раньеро застрелил ее любимицу, она побледнела и посмотрела на него широко раскрытыми глазами, не понимая, как мог он так огорчить ее. Но она тотчас же простила ему и продолжала любить его по-прежнему.

Опять некоторое время все шло благополучно.

Тесть Раньеро, Джакопо, ткал полотна. Он имел большую мастерскую, где всегда было много заказов. Раньеро показалось, будто в мастерской Джакопо примешивают в лен пеньку, и он тотчас же принялся благовестить об этом по всему городу, не попытавшись даже проверить свое открытие. Наконец эта сплетня дошла и до Джакопо, и он решил тотчас положить ей конец. Он дал исследовать свои нитки и пряжу нескольким специалистам своего ремесла, и те нашли, что все это чистейший лен. Только в одном тюке, проданном за пределы Флоренции, нашлась небольшая примесь. Джакопо заявил, что этот обман совершен без его ведома кем-нибудь из подмастерьев.

Но он и сам понимал, что ему трудно будет заставить всех поверить этому. Он всегда слыл безукоризненно честным торговцем, и ему нелегко было сознавать, что честь его запятнана.

Раньеро же кичился тем, что ему удалось раскрыть обман, и похвалялся этим всюду, не стесняясь даже присутствием Франчески.

Как и в тот раз, когда он убил ее любимую птичку, Франческа была опечалена и изумлена. Она упорно думала о поступках Раньеро, и вдруг ей показалось, что она видит перед собою свою любовь и эта любовь подобна большому куску нежной, золотистой ткани. Франческа видела, как велика была ее любовь и как прозрачна. Но от одного конца грубо отхвачен кусок, и ткань укоротилась. Впрочем, она еще так немного укоротилась, что Франческа думала: «Еще хватит этой любви на всю мою жизнь! Не скоро изрежут мою чудесную ткань…»

Опять прошло некоторое время, и она и Раньеро были так же счастливы, как и вначале.

У Франчески был брат, по имени Таддео. Он уезжал по делам в Венецию и там купил себе платье из бархата и шелка. Вернувшись домой, он всюду ходил и хвастался дорогой обновкой; но во Флоренции не было в обычае роскошно одеваться, и поэтому многие подшучивали над Таддео.

Однажды вечером Раньеро и Таддео были в таверне. На Таддео был зеленый плащ на собольем меху. Раньеро подпоил шурина, и тот задремал; тогда Раньеро снял с него плащ и повесил на птичье пугало в огороде.

Когда Франческа узнала об этом, снова гнев охватил ее, и в ту же минуту она опять увидала перед собою огромный кусок золотистой ткани, который был ее любовью, и ей показалось, что он все уменьшается, потому что Раньеро сам отрезает кусок за куском.

Снова на время между ними установился мир, и все шло хорошо. Но Франческа не была уже так счастлива, как раньше, – она постоянно ждала, что Раньеро снова нанесет какую-нибудь рану ее любви.

И действительно, Франческе недолго пришлось ждать этого, потому что Раньеро не мог долго жить спокойно. Он хотел быть постоянно у всех на языке, хотел, чтобы все говорили об его храбрости и неустрашимости.

На соборе, который тогда был гораздо ниже теперешнего, на одной из башен висел большой тяжелый щит. Он был повешен туда одним из предков Франчески. Говорили, что это был самый тяжелый щит и его мог носить только сильнейший из флорентийцев, и весь род Уберти гордился тем, что один из них смог подняться на башню и повесить там этот щит.

Но вот однажды Раньеро добрался до щита, повесил его себе на спину и спустился с ним с собора.

Когда Франческа узнала об этом, она впервые высказала Раньеро то, что ее мучило, и просила его не унижать род, к которому она принадлежит. Раньеро, ожидавший, что она будет восхвалять его геройский подвиг, очень рассердился.

– Я давно вижу, – сказал он, – что ты не радуешься моим успехам, а думаешь только о своей родне.

– Я думаю совсем о другом, – с грустью отвечала Франческа, – и это другое – моя любовь. Я не знаю, что станется с ней, если ты будешь и дальше так продолжать!

С этого дня они часто ссорились, так как и слепой бы заметил, что Раньеро делает всегда как раз то, что могло только глубоко опечалить Франческу.

В мастерской Раньеро был один маленький и хромой подмастерье. Этот юноша полюбил Франческу еще до ее замужества и продолжал ее любить и теперь. Раньеро, знавший об этом, забавлялся тем, что дразнил его, особенно когда они все вместе сидели за столом. Наконец дело дошло до того, что несчастный, не стерпев насмешек в присутствии Франчески, бросился однажды на Раньеро и хотел с ним бороться. Но Раньеро только расхохотался и отшвырнул его в сторону. Бедняк после такого позора решил покончить с собой, ушел к себе и повесился.

Это произошло приблизительно через год после свадьбы Раньеро и Франчески. Франческе ее любовь все еще казалась блестящей тканью, но со всех сторон от нее были отрезаны куски, так что едва ли в ней осталась и половина того, что было вначале. Очень испугалась Франческа, увидев это, и подумала про себя: «Если я останусь еще хоть год у Раньеро, то он разобьет мою любовь, и я стану настолько же несчастна, насколько до сих пор была счастлива».

Тогда она решила оставить дом Раньеро, вернуться к своему отцу и жить у него, чтобы избежать наступления дня, когда она возненавидит Раньеро так же сильно, как еще и теперь она его любила.

Джакопо дель Уберти сидел за своей работой, а вокруг него работали все его подмастерья, когда он увидел входившую Франческу. Он сказал, что наконец случилось то, чего он давно ждал, и с радостью принял ее. Он тотчас велел своим людям бросить работу, вооружиться и запереть дом.

Затем Джакопо отправился к Раньеро. Он застал его в мастерской.

– Дочь моя сегодня вернулась ко мне и просила позволения остаться под моим кровом, – сказал он зятю, – и я надеюсь, что теперь ты, согласно данному мне обещанию, не станешь принуждать ее вернуться к тебе.

Раньеро, по-видимому, отнесся к случившемуся не особенно серьезно и равнодушно ответил:

– Если бы даже я и не дал тебе обещания, поверь, я не старался бы вернуть женщину, которая не желает быть моей.

Он знал, как сильно Франческа любит его, и подумал про себя: «Еще не наступит вечер, как она снова будет у меня!»

Но она не появлялась ни в этот, ни на следующий день.

На третий день Раньеро вышел из дому и отправился в погоню за двумя разбойниками, которые давно уже беспокоили флорентийских купцов. Ему удалось с ними справиться и привести обоих связанными во Флоренцию.

Несколько дней он сидел спокойно, ожидая, когда весть об его геройском подвиге облетит весь город. Но того, что он ожидал, не случилось, и этот подвиг не вернул к нему Франчески. Раньеро с радостью потребовал бы, чтобы ее вернули на основании закона, но ему казалось, что он не может этого сделать вследствие данного им обещания. Жить же в одном городе с женщиной, которая его бросила, казалось ему невозможным.

И он оставил Флоренцию.

Сначала он стал солдатом, а затем, очень скоро, сделался предводителем отряда добровольцев. Он постоянно воевал и служил многим государям.

Он заслужил почетную известность как военачальник, как всегда и предсказывал. Император посвятил его в рыцари, и он считался в ряду вельмож.

Покидая Флоренцию, он дал обет перед образом Мадонны в соборе – присылать в дар Святой Деве все самое лучшее и самое прекрасное, что достанется ему на войне. И у подножия статуи Святой Мадонны всегда можно было видеть драгоценные приношения Раньеро.

Раньеро знал таким образом, что все его геройские подвиги известны в его родном городе. Он удивлялся, почему Франческа дель Уберти не возвращается к нему, раз она знает обо всех его успехах.

В это время раздалась проповедь, призывавшая к Крестовому походу для освобождения Гроба Господня, и Раньеро, взяв крест, отправился на Восток. Он надеялся завоевать там замки и подчинить себе целые области; в глубине же души он верил в то, что Франческа не устоит перед его подвигами на Востоке, снова полюбит и вернется к нему.

* * *

В ночь после взятия Иерусалима в лагере крестоносцев, у стен города, происходило большое торжество. Почти в каждой палатке шла попойка, и смех и шум слышны были далеко кругом.

Раньеро ди Раньери сидел с несколькими из своих боевых товарищей за пирушкой, и здесь творилось, кажется, что-то еще более дикое, чем у других. Слуги едва успевали наполнять кубки, как они уже были снова пусты. Но Раньеро действительно больше других имел право праздновать победу: в этот день на его долю выпала небывалая честь. Утром, при взятии города приступом, Раньеро рядом с Готфридом Бульонским первым вступил на стены города, а вечером его чествовали за храбрость перед всем войском.

Когда кончились грабежи и убийства и крестоносцы в власяницах с незажженными свечами вошли в храм Гроба Господня, Готфрид объявил, что Раньеро разрешается первому зажечь свою свечу от священного пламени, горящего у Гроба Господня. Раньеро казалось, что Готфрид хочет этим выделить его как храбрейшего во всем войске. И он очень радовался такой награде за свои подвиги.

Уже наступила ночь. Раньеро и его гости были в самом лучшем настроении духа, когда к его палатке подошел шут, бродивший по лагерю в сопровождении двух комедиантов и забавлявший всех своими шутками. Шут попросил разрешения рассказать им одну забавную историю.

Раньеро согласился выслушать его рассказ.

– Однажды, – начал шут, – Спаситель и святой Петр целый день сидели на самой высокой башне райского града и глядели оттуда на землю. Перед их взорами проходило столько событий, что они едва находили время перекинуться словом. Спаситель был все время спокоен, но святой Петр то хлопал в ладоши от восторга, то с отвращением отворачивался, то улыбался и радовался, то плакал навзрыд. И когда день стал клониться к концу и вечерние сумерки начали надвигаться на рай, Спаситель обернулся к святому Петру и сказал, что теперь он должен радоваться и быть вполне доволен.

«Чем мне быть особенно довольным?» – резко ответил святой Петр.

«Я думал, – мягко сказал Спаситель, – ты будешь доволен тем, что видел сегодня».

Но святого Петра не смягчили слова Спасителя.

«Правда, я иногда сетовал на то, – сказал он, – что Иерусалим находится во власти неверных, но после того, что произошло сегодня, я думаю, что лучше было бы, если бы все оставалось по-прежнему».

Раньеро понял теперь, что шут говорил о том, что произошло за этот день. И он и другие рыцари стали с большим вниманием прислушиваться к рассказу.

– Сказав это, – продолжал шут, поглядывая на рыцарей, – святой Петр перегнулся через перила башни и указал Спасителю на город, расположенный на огромной скале, одиноко поднимавшейся из горной лощины: «Взгляни на эти груды трупов, на кровь, льющуюся по улицам, на несчастных нагих пленников, рыдающих среди холодного мрака ночи, на дымящиеся всюду пожарища!..»

Но Спаситель, казалось, не хотел ничего отвечать, и святой Петр продолжал сокрушаться. Он говорил, что, конечно, город этот не раз заслуживал его гнева, но он никогда не желал ему такого несчастья, какое теперь обрушилось на него. Тут наконец Спаситель прервал молчание и попытался возразить.

«Ты все же не можешь отрицать, святой Петр, что христианские рыцари рисковали своей жизнью с удивительной отвагой», – сказал он.

Это место в рассказе шута вызвало шумное одобрение, но он поспешил продолжать.

– Нет, не прерывайте меня, – просил он, – теперь я не знаю, на чем остановился… Да, я, кажется, хотел сказать, что святой Петр вытер слезы, выступившие у него на глазах и мешавшие ему смотреть.

«Никогда бы я не мог подумать, – сказал святой Петр, – что они окажутся такими дикими зверями. Целый день они только убивали и грабили! Я не понимаю, как мог Ты предать себя на распятие, чтобы приобрести потом таких последователей».

Рыцари милостиво приняли эту шутку. Они начали громко и весело смеяться.

– А что, шут, святой Петр действительно уже так на нас гневается? – спросил один из них.

– Не мешай, – прервал другой. – Дай послушать, не принял ли нас Спаситель под свою защиту?

– Нет, Спаситель долго молчал, – сказал шут. – Он давным-давно знал, что когда святой Петр дал волю гневу – бесполезно возражать ему. Слуга Господа продолжал горячиться и сказал, что Спаситель может не говорить о том, что рыцари в конце концов опомнились, где они, в какой город они пришли, и пошли босыми, в одежде кающихся в храм.

«Впрочем, их покаяния хватило ненадолго; о нем не стоит и говорить, – добавил святой Петр и, перегнувшись через ограду, указал Спасителю на Иерусалим и на раскинувшийся у стен города лагерь христиан. – Видишь, как Твои рыцари празднуют победу?» – спросил он.

И Спаситель увидел, что всюду в лагере победа празднуется кутежом; рыцари и воины сидели и любовались сирийскими танцовщицами. Кругом ходили полные чаши, бросали жребий, деля военную добычу…

– И слушали шутов, рассказывающих глупые истории! – перебил Раньеро. – Не было ли и это большим грехом? – спросил он с насмешкой.

Шут засмеялся и кивнул в сторону Раньеро, как бы желая сказать: «Погоди, дай срок, я уж доберусь до тебя. Я тебе отплачу!»

– Нет, не перебивайте меня! – попросил он снова. – Бедный шут так легко забывает, что хочет сказать… Да, действительно святой Петр самым суровым тоном спросил Спасителя, неужели он думает, что эта толпа делает Ему большую честь. На это Спаситель, разумеется, должен был ответить, что Он этого не думает. Они были разбойниками и убийцами, прежде чем покинули родину, – разбойниками и убийцами остались и поныне.

«И Ты лучше бы сделал, если бы не дал этому осуществиться. Ничего путного из этого не выйдет».

– Ну, ну, шут! – пригрозил Раньеро.

Но шут, по-видимому, решил испытать, как далеко может он зайти, пока кто-нибудь не вскочит и не вышвырнет его вон. И как ни в чем не бывало он продолжал:

– Спаситель лишь молча опустил голову, как бы сознавая, что Его постигла справедливая кара. Но в то же мгновение Он вдруг наклонился и стал к чему-то присматриваться еще внимательнее, чем прежде. Тогда и святой Петр стал туда же смотреть.

«На что Ты смотришь?» – спросил он.

Шут сопровождал свой рассказ очень живой мимикой. Все рыцари, казалось, собственными глазами видели Спасителя и святого Петра.

Рассказ шута захватил их, они ждали объяснения и спрашивали себя, что же увидел Спаситель.

– Спаситель ответил, – продолжал шут, – что там нет ничего особенного. Однако он продолжал туда глядеть. Святой Петр следил глазами за взором Спасителя и наконец убедился, что Спаситель смотрит в большую палатку, перед которой высились воткнутые на длинных шестах две сарацинские головы. Внутри же была навалена масса великолепных ковров, золотой посуды и драгоценного оружия, награбленного в священном городе. В этой палатке происходило то же, что и во всем лагере. Здесь сидела кучка рыцарей и осушала кубки и чаши. Единственная разница, пожалуй, заключалась в том, что здесь еще больше шумели и пили, чем в других местах. Святой Петр никак не мог понять, почему Спаситель, глядя на эту попойку, был так доволен и радость светилась в Его очах. Ему казалось, что едва ли он когда-нибудь видел за одним столом столько суровых и страшных лиц, как здесь. А хозяин пира, сидевший на почетном месте за столом, был ужаснее всех. Это был человек лет тридцати пяти, очень высокий и толстый, с красным лицом, обезображенным рубцами и шрамами, с тяжелыми кулаками и громким, резким голосом.

Здесь шут на мгновенье остановился, как бы боясь продолжать; но Раньеро и другим забавно было слушать, как рассказывают о них самих, и они только смеялись над его дерзостью.

– Ты смелый малый, – сказал шуту Раньеро. – Посмотрим-ка, куда ты гнешь!

– Наконец, – продолжал шут, – Спаситель проронил несколько слов, из которых святой Петр понял, чему Он радуется. Господь спросил святого Петра, действительно ли это так или Ему только кажется, что около одного из рыцарей стоит зажженная свеча?

При этих словах Раньеро вздрогнул. Теперь он уже разозлился на шута и протянул было руку за тяжелой кружкой, чтобы бросить ему в лицо, но сдержался, решив дослушать до конца рассказ, чтобы узнать, хочет ли шут прославить его или унизить.

Шут продолжал:

– Святой Петр увидел, что палатка хотя и была освещена, как и другие, факелами, но около одного из рыцарей действительно стояла зажженная восковая свеча. Это была большая толстая свеча, которая могла гореть целые сутки. У рыцаря не было подсвечника, куда бы он мог ее вставить, и он обложил свечу целой грудой камней, чтобы она не упала.

При этих словах пирующие громко рассмеялись. Все указывали на свечу, которая возвышалась на столе около Раньеро и стояла именно так, как описывал шут. Но кровь бросилась в лицо Раньеро, так как это была та самая свеча, которую несколько часов тому назад ему было разрешено зажечь у Гроба Господня. У него не хватило духа погасить ее.

– Когда святой Петр увидел это, он ясно понял, что обрадовало Спасителя, – продолжал шут, – но он не мог удержаться, чтобы слегка не пожалеть Его.

«Да ведь это тот самый рыцарь, который сегодня утром вслед за Готфридом Бульонским первым поднялся на городскую стену, а вечером получил разрешение зажечь прежде всех свою свечу у Гроба Господня».

«Да, это он, и, как видишь, свеча его горит еще до сих пор».

Шут рассказывал теперь очень быстро, время от времени посматривая на Ганьеро:

– Святой Петр и теперь не мог отказаться от желания хоть немного разочаровать Спасителя.

«Неужели Ты не понимаешь, почему эта свеча горит около него? – сказал он. – Ты думаешь, что, глядя на нее, он вспоминает Твои страдания и крестную смерть? Но рыцарь думает только о славе, которую он приобрел после того, как его признали храбрейшим в войске после Готфрида Бульонского».

Тут все гости Раньеро захохотали. Самого его охватил гнев, но он заставлял себя смеяться. Рыцарь знал, что все бы стали издеваться над ним, если бы он не мог снести шутки.

Шут продолжал:

– Но Спаситель возразил святому Петру: «Разве ты не видишь, как рыцарь заботится о своей свече? Он заслоняет пламя рукой, как только полотно палатки зашевелится, из боязни, что ветер задует огонь. Он беспрерывно отгоняет ночных бабочек, которые летают вокруг огня, грозя его потушить».

Смех становился все оживленнее, так как то, что шут говорил, было чистейшей правдой. Раньеро все труднее становилось владеть собою. Он чувствовал, что не в силах снести, чтобы кто-нибудь смеялся над священным огнем.

– Но святой Петр, – продолжал шут, – был недоверчив. Он спросил Спасителя, знает ли Он, что этот рыцарь не из тех, которые часто бывают у мессы или протирают колени в церкви?

Но Спаситель стоял на своем.

«Святой Петр, святой Петр! – сказал Он торжественно. – Помни, что этот рыцарь впоследствии будет набожнее Готфрида. Откуда, как не от Гроба Моего, исходят милосердие и благочестие? Ты увидишь, что Раньеро ди Раньери будет помогать вдовам и несчастным узникам; ты увидишь, что он возьмет под свою защиту больных и несчастных, подобно тому как сейчас он оберегает священное пламя».

В ответ на это раздался дружный хохот. Всем, кто знал характер и жизнь Раньеро, это казалось очень забавным. Но ему самому эти шутки и смех не понравились. Он вскочил и хотел расправиться с шутом. При этом он так сильно толкнул стол, сделанный из положенной на столбы двери, что тот пошатнулся и свеча упала. Тут стало ясно, насколько дорожил Раньеро тем, чтобы сохранить эту свечу горящей. Он подавил свой гнев и раньше, чем броситься на шута, поднял свечу и поправил фитиль. А пока он возился со свечой, шут уже исчез из палатки, и Раньеро понял, что теперь напрасно будет преследовать его в ночной тьме.

«Уж я поймаю его где-нибудь в другой раз», – подумал он и снова сел.

Гости же продолжали смеяться, и один из них, желая продолжить шутку, сказал Раньеро:

– Одно только несомненно, Раньеро, что на этот раз тебе не удастся послать во Флоренцию Мадонне самое драгоценное из того, что ты добыл в бою.

Раньеро спросил, почему тот думает, что на этот раз он не в силах будет сдержать свой обет.

– Да потому, – ответил тот, – что самая драгоценная твоя добыча – пламя этой свечи, зажженной тобой в церкви у Гроба Господня на глазах всего войска. Послать же эту свечу во Флоренцию ты ведь едва ли будешь в состоянии.

Снова рассмеялись рыцари, но Раньеро пришел теперь в такое возбуждение, что решился бы на самый отчаянный поступок, лишь бы положить конец их смеху. Он быстро принял решение, подозвал одного из старых оруженосцев и сказал ему:

– Приготовься в дальний путь, Джованни. Завтра ты отправишься с этим священным пламенем во Флоренцию.

Но оруженосец наотрез отказался исполнить это приказание:

– Этого я не могу взять на себя. Возможно ли ехать верхом со свечой в руке во Флоренцию? Она погаснет раньше, чем я успею выйти из лагеря.

Раньеро опросил одного за другим всех своих людей. От всех получил он тот же ответ. Казалось, они даже не верили, что он серьезно отдает такое приказание. Конечно, чем очевиднее становилось, что ни один из воинов Раньеро не хочет исполнить его приказания, тем смех рыцарей становился все громче и веселее.

Раньеро горячился все сильнее и сильнее. Наконец он потерял терпение и воскликнул:

– Эта свеча все-таки будет доставлена во Флоренцию, и так как никто не хочет ехать с ней, то я сделаю это сам!

– Обдумай свои слова раньше, чем давать такой обет, – сказал один из рыцарей. – Ты упустишь княжество.

– Клянусь вам, что я доставлю это пламя во Флоренцию! – воскликнул Раньеро. – Я сделаю то, чего никто не хотел взять на себя.

Старый оруженосец стал оправдываться:

– Для тебя это совсем другое дело. Ты можешь взять с собой большую свиту, меня же ты хотел послать одного.

Раньеро был совершенно вне себя и, не обдумывая своих слов, сказал:

– И я отправляюсь один.

Но этим Раньеро достиг своей цели. Все в палатке перестали смеяться. Они сидели, объятые страхом, и с изумлением смотрели на него.

– Что же вы не смеетесь? – спросил Раньеро. – Для храброго человека мое предприятие не больше как детская забава.

* * *

На следующий день на рассвете Раньеро сел на коня. Он был в полном рыцарском одеянии, но поверх него он накинул тяжелый плащ пилигрима, чтобы железная броня не слишком накалялась от солнца. Он был вооружен мечом и секирой и имел под собой прекрасного коня. В руке он держал горящую свечу, а к седлу привязал несколько пучков больших восковых свечей, чтобы поддерживать в пути пламя. Раньеро медленно ехал меж густых рядов палаток, и пока все шло хорошо. Было так рано, что туман, поднявшийся из глубоких долин вокруг Иерусалима, еще не рассеялся, и Раньеро ехал как бы среди белой ночи. Весь лагерь спал, и Раньеро легко миновал сторожевых. Никто из них не окликнул его, потому что в густом тумане ничего не было видно, а на дороге лежал толстый слой пыли, заглушавший стук копыт его лошади.

Скоро Раньеро оставил уже позади себя лагерь и направился по дороге, ведшей в Яффу. Теперь дорога стала лучше, но он ехал все еще очень медленно из-за горящей свечи. Она плохо горела среди густого тумана – красноватым дрожащим светом. И все время налетали различные крупные насекомые и задевали пламя своими трепещущими крыльями. Раньеро все время старательно оберегал свечу; он не падал духом и все еще думал, что задача, которую он себе поставил, так легка, что ее мог бы выполнить и ребенок.

Но лошадь устала от медленного шага и пошла галопом. Тогда пламя от ветра стало колебаться. Раньеро пытался защитить огонь рукой и плащом, но это не помогало. Он видел, что пламя может вскоре совсем погаснуть.

Но Раньеро был вовсе не намерен так легко отказаться от задуманного. Он остановил лошадь и, сидя неподвижно в седле, несколько мгновений размышлял. Наконец вскочил с седла и попробовал сесть на лошадь задом, чтобы защищать своим телом пламя от ветра. Так удалось ему сохранить свечу горящей, но он скоро убедился, что путешествие будет гораздо труднее, чем это казалось ему вначале.

Когда он миновал горы, окружающие Иерусалим, туман рассеялся. Теперь он ехал в глубоком одиночестве. Кругом не было ни людей, ни домов, ни зеленых деревьев или растений, а одни только голые вершины.

Здесь на Раньеро напали разбойники. То были бродяги, тайком следовавшие за лагерем и жившие грабежом и разбоем. Они скрывались позади холма, и Раньеро, ехавший задом, заметил их только тогда, когда они уже окружили его и направили на него свои мечи.

Их было человек двенадцать, вид у них был довольно жалкий, и сидели они на несчастных клячах.

Раньеро сейчас же увидел, что ему нетрудно было бы проложить себе дорогу и поехать дальше. Но этого нельзя было сделать, не бросив свечи. После же тех гордых слов, которые он произнес минувшей ночью, ему не так-то легко было отказаться от своего намерения.

Поэтому он не нашел иного выхода, как вступить в переговоры с разбойниками. Он сказал им, что, так как он хорошо вооружен и у него прекрасная лошадь, им едва ли пришлось бы одолеть его, если бы он стал защищаться. Но так как он связан обетом, то не хочет оказывать сопротивления, а предоставляет им без боя взять у него все, что они хотят, если только они обещают не гасить его огня.

Разбойники ожидали сурового отпора и потому очень обрадовались неожиданному предложению Раньеро и тотчас же принялись его грабить. Они взяли все его доспехи, коня, оружие и деньги. Единственное, что они оставили ему, это грубый плащ и пучки свечей. При этом они сдержали свое слово и не погасили свечи.

Один из них вскочил на коня Раньеро. Когда он увидел, как хорош этот конь, ему стало жаль рыцаря, и он сказал:

– Мы не поступим так жестоко с христианином. Ты можешь взять мою лошадь и ехать на ней.

Это была несчастная кляча, которая двигалась так медленно и вяло, словно она была деревянная.

Когда разбойники наконец скрылись из виду и Раньеро стал взбираться на клячу, он сказал сам себе:

– Я, должно быть, околдован этим пламенем; ради него я еду теперь, как жалкий нищий.

Он понимал, что разумнее всего было бы вернуться, потому что предприятие казалось действительно невыполнимым.

Но его охватило такое страстное желание выполнить обет, что он не в силах был ему противиться.

И он двинулся дальше, глядя все на те же голые, обнаженные, с желтыми скатами горы. Немного спустя он проехал мимо пастуха, пасшего четырех коз. Увидя, что животные пасутся на каменистой почве, Раньеро подумал про себя, что они едят землю.

Этот пастух, должно быть, имел раньше большое стадо, отнятое у него крестоносцами. Заметив теперь одинокого христианина, он рад был причинить ему, по возможности, больше зла. Он бросился на Раньеро и ударил палкой по свече. Раньеро так был занят своей свечой, что не пытался защищаться от пастуха, который несколько раз ударил по свече, но затем остановился в изумлении. Он видел, что плащ христианина загорелся, а тот и не думает тушить его, пока пламя свечи в опасности. Пастуху, видимо, стало стыдно. Он долго шел за Раньеро, и в одном месте, где дорога шла меж двух пропастей, он подошел к нему и провел его лошадь.

Раньеро улыбнулся при мысли, что пастух, наверное, принял его за святого, исполняющего обет.

К вечеру навстречу Раньеро начали попадаться люди. Дело в том, что весть о падении Иерусалима распространилась за ночь по всему побережью, и целые толпы народа тотчас направились туда. То были пилигримы, ждавшие долгие годы возможности попасть в Иерусалим; тут же встречались и запоздавшие крестоносцы, и главным образом купцы, спешившие туда с жизненными припасами.

При виде Раньеро, сидевшего спиной к лошади с горящей свечой в руке, они начали кричать: «Безумный, безумный!»

Большинство из них были итальянцы, и Раньеро слышал крики на родном языке: «Pazzo, pazzo!» – что значит «безумный».

В течение целого дня Раньеро сдерживал себя, но эти непрерывно повторявшиеся крики раздражали его. Он внезапно соскочил с седла и стал усмирять крикунов увесистыми кулаками. Они скоро убедились в тяжеловесности его ударов и разбежались во все стороны, а он остался один.

Тут Раньеро опомнился. «Они правы, называя меня безумным», – подумал он, ища глазами свечу, так как он на мгновенье забыл о ней. Он увидел ее наконец в стороне от дороги, в яме, куда она скатилась. Свеча погасла, но вблизи нее, в сухой траве, он увидел огонь и понял, что счастье не оставило его, так как пламя зажгло траву раньше, чем погаснуть.

«Как печально могли кончиться все мои труды!» – подумал он, зажигая свечу и садясь в седло. Он чувствовал себя подавленным. Ему казалось теперь маловероятным, чтобы его путешествие кончилось благополучно.

К вечеру Раньеро прибыл в Рамле и подъехал к дому, где останавливаются на ночлег караваны. Это был большой застроенный двор. Вокруг него были устроены небольшие стойла, где путешественники на ночь привязывали лошадей. Комнат не было, и люди спали рядом с животными.

Народу набралось уже много, но хозяин все-таки очистил место для Раньеро и его лошади. Он дал ему поесть и задал корм лошади.

Заметив, как хорошо к нему относятся, Раньеро подумал: «Я готов верить, что разбойники оказали мне услугу, отняв у меня доспехи и коня. Несомненно, что с этой ношей мне легче будет путешествовать по стране, если меня будут принимать за юродивого».

Поставив лошадь в стойло, Раньеро сел на вязку соломы, держа свечу в руках. Он решил не спать, а бодрствовать всю ночь.

Но едва Раньеро присел, как в тот же миг задремал. Усталый, он вытянулся во время сна во весь свой рост и проспал так до утра.

Проснувшись утром, он не нашел возле себя ни огня, ни свечей. Он стал искать в соломе, но и там ничего не находил.

«Кто-нибудь отнял у меня свечу и погасил ее», – подумал он и попытался уверить себя, что он очень рад, так как этим все кончилось и он не обязан больше стремиться выполнить неразрешимую задачу.

Но вместе с тем он почувствовал какую-то внутреннюю пустоту и тоску. Ему казалось, что никогда он не желал так страстно исполнить задуманное, как теперь.

Он вывел лошадь и оседлал.

Когда Раньеро уже был готов, к нему подошел хозяин постоялого двора, держа горящую свечу, и сказал на франкском языке:

– Вчера я должен был взять у тебя эту свечу, так как ты заснул, а теперь можешь получить ее обратно.

Раньеро, притворяясь равнодушным, сказал безразличным тоном:

– Ты умно сделал, что погасил огонь.

– Нет, я не тушил, – возразил хозяин, – я видел, что ты пришел ко мне с горящей свечой, и думал, что для тебя важно, чтобы огонь продолжал гореть. Когда ты посмотришь, насколько уменьшилась свеча, ты поймешь, что она горела всю ночь.

Раньеро просиял от радости. Он поблагодарил хозяина и уехал в прекраснейшем настроении духа.

* * *

Отправляясь из Иерусалима, Раньеро хотел совершить свой путь морем из Яффы в Италию. Но он оставил этот план после того, как разбойники отняли у него деньги, и решил ехать сухим путем.

Это было длинное путешествие. Из Яффы он направился к северу вдоль берегов Сирии. Дальше путь шел на запад, вдоль Малоазиатского полуострова. И затем снова на север, вплоть до Константинополя. А отсюда ему предстоял долгий путь до Флоренции.

Все это время Раньеро питался подаянием. Большею частью пилигримы, массами направлявшиеся в Иерусалим, делились с ним пищей.

Хотя Раньеро ехал все время один, дни не казались ему ни длинными, ни однообразными. Он все время не переставал охранять пламя, благодаря чему никогда не мог чувствовать себя вполне спокойным. Достаточно было дунуть ветру, упасть капле дождя, чтобы оно погибло.

В то время как Раньеро ехал пустынными дорогами и думал только о том, чтобы поддержать священный огонь, ему пришло в голову, что когда-то раньше он видел нечто подобное. Он видал в былые времена в своей жизни человека, который оберегал что-то столь же непрочное, как пламя свечи.

Вначале это воспоминание мелькало так неясно, что он не вполне был уверен, действительно ли когда-нибудь случилось то, о чем ему грезится?

Но по мере того как он продолжал одиноко подвигаться вперед, ему все чаще и чаще приходила в голову мысль, что нечто подобное когда-то уже было с ним.

«Точно я никогда в жизни ни о чем другом не думал», – не раз мелькало в его голове.

Однажды вечером Раньеро въехал в какой-то город. Смеркалось, и женщины стояли в дверях своих домов, поджидая мужей. Одна из женщин привлекла внимание Раньеро: высокого роста, стройная, с печальными глазами, она напоминала ему Франческу дель Уберти.

В тот же миг Раньеро понял, о чем вспоминал все это время. Он подумал, что для Франчески ее любовь бесспорно была тем же, чем для него пламя свечи, которое он старается сохранить горящим, и она всегда боялась, что Раньеро погасит эту любовь. Он удивился этой мысли, но все более и более убеждался, что именно так и было. Впервые начал он понимать, почему Франческа оставила его и что не воинскими подвигами он может ее вернуть.

Путешествие Раньеро шло очень медленно в значительной степени потому, что в дурную погоду он не мог ехать. Тогда он сидел в какой-нибудь стоянке для караванов и охранял свое пламя. Это были очень тяжелые дни.

Однажды, переезжая гору Ливан, Раньеро заметил, что надвинулись тучи и скоро разразится гроза. Он находился высоко, между страшными пропастями и обрывами, вдали от всякого человеческого жилища. Наконец он увидел на скале могилу сарацинского святого. Это было небольшое четырехугольное каменное здание со сводчатой крышей. Раньеро решил, что там он прекрасно укроется от ливня и грозы.

Едва Раньеро успел туда войти, как разразилась снежная буря, бушевавшая целых два дня, а вместе с бурей наступил такой ужасный холод, что он едва не замерз.

Раньеро знал, что на горе легко найти ветви и хворост, так что нетрудно было бы набрать топлива для костра. Но он считал таким священным огонь, который он нес, что не хотел зажечь им ничего другого, кроме свечей перед алтарем Святой Девы во Флоренции.

Непогода становилась все ужаснее, наконец он услыхал сильный гром и увидал молнии, бороздившие небо.

Одна из них ударила близ могилы, на горе, и зажгла дерево. Раньеро имел теперь огонь, не прикасаясь к священному пламени.

* * *

Когда Раньеро проезжал по пустынной гористой части Киликии, свечка его стала догорать. Свечи, которые он взял с собою из Иерусалима, давно кончились, но все же он выходил все время из затруднения, так как на пути ему попадались христианские общины, где он мог достать свечи.

Но теперь запасу его пришел конец, и он уже думал, что это будет концом его путешествия.

Когда свеча почти совсем догорела, так что пламя обжигало ему руку, он соскочил с седла, набрал хворосту и сухой травы и зажег их последним остатком своей свечи. Но на горе было немного горючего материала, и огонь скоро должен был погаснуть.

Раньеро сидел и с печалью думал о том, что священное пламя должно погаснуть, как вдруг он услыхал на дороге пение, и по тропинке стала приближаться процессия паломников со свечами в руках. Они шли в пещеру, где жил святой человек, и Раньеро присоединился к ним. Между паломниками была старуха, едва передвигавшая ноги, и Раньеро помог ей взойти на гору.

Когда она стала его благодарить, он знаком попросил у нее свечу, она подарила ее ему, и многие другие подарили Раньеро свечи, которые несли.

Он погасил все эти свечи, поспешно сбежал по той же тропинке вниз и зажег одну из них уже потухавшим было огнем священного пламени.

* * *

Но пламя горело под дождем тихо и спокойно; и Раньеро увидел, что две крошечные птички летали над огнем и трепетали крылышками. Держась друг за друга клювами, они распростерли крылышки и таким образом защищали пламя от дождя.

Раньеро тотчас снял с себя капюшон и повесил над свечой.

Затем он протянул руку к пташкам, так как ему хотелось приласкать их. И, к его удивлению, они не улетели от него.

Раньеро был поражен, что птицы нисколько не боятся его. И он подумал: «Они знают, что у меня нет иной мысли, как охранять самую хрупкую в мире вещь. Вот отчего они меня не боятся».

* * *

Когда Раньеро проезжал недалеко от Никеи, он встретил несколько рыцарей с Востока, которые предводительствовали одним из отрядов, сражавшихся за освобождение святого города. Среди них находился и Роберт Тэлефер, странствующий рыцарь и трубадур.

Раньеро приближался к ним в своем грубом плаще со свечой в руках, и воины при виде его стали кричать: «Безумный, безумный!»

Но Роберт велел им замолчать и обратился к страннику.

– Давно ли уже ты так путешествуешь? – спросил он.

– Я еду так из Иерусалима, – ответил Раньеро.

– Много ли раз твоя свеча дорогой гасла?

– Она горит все тем же пламенем, как и в день моего отъезда из Иерусалима, – ответил Раньеро.

Тогда Роберт Тэлефер сказал:

– И я один из старавшихся пронести свечу, и я хотел сохранить ее навеки горящей. Может быть, ты, принесший священное пламя горящим из Иерусалима, скажешь мне, что я должен делать, чтобы пламя не угасало?

– Рыцарь, это трудное дело, хотя оно и кажется пустячным. Поистине я не стал бы уговаривать вас браться за это, ибо это маленькое пламя потребует от вас, чтобы вы забыли обо всем, кроме него. Оно не позволит вам иметь возлюбленную, если вы склонны к этому; ради этого пламени вы не смеете сесть за стакан вина. Вы не должны думать ни о чем, кроме этого пламени, и никакой другой радости не должно быть для вас. Но что особенно заставляет меня отговаривать вас от такого странствования, на которое я отважился, это то, что вы ни одной минуты не будете чувствовать себя спокойным. Сколько бы раз вы ни спасали от опасности пламя, вы не можете быть уверены в том, что в следующий момент вы не лишитесь его.

Но Роберт Тэлефер гордо откинул голову и ответил:

– Что ты сделал для твоего пламени, то я сумею сделать для моего.

* * *

Раньеро прибыл в Италию. Однажды днем он проезжал по одинокой тропинке в горах.

Какая-то женщина поспешно догнала его и попросила огня от его свечи.

– У меня погас огонь, – говорила она, – дети мои голодают. Дай мне огня, чтобы развести печь и приготовить хлеба.

Она протянула руку за огнем, но Раньеро не давал ей, потому что не мог допустить, чтобы что-нибудь иное, кроме свечей пред алтарем Богоматери, было зажжено от этого огня.

Тогда женщина сказала:

– Дай мне огня, пилигрим, потому что жизнь моих детей – это пламя, которое я обязана поддерживать.

Эти слова заставили Раньеро дать ей зажечь фитиль лампады от его свечи.

Спустя несколько часов Раньеро проезжал мимо деревни, лежавшей на большой высоте. Там было очень холодно. По дороге Раньеро попался молодой крестьянин, который смотрел вслед бедняку в его обветшалом плаще. Быстро сняв с себя свой короткий плащ, крестьянин набросил его на путника. Но плащ упал как раз на свечу и погасил пламя.

Тут Раньеро вспомнил о женщине, которая выпросила у него огонь. Он вернулся к ней и зажег снова свою свечу от священного огня.

Готовясь ехать дальше, он сказал бедной женщине:

– Ты говоришь, что пламя свечи, которое ты должна охранять, есть жизнь твоих детей. Можешь ли ты сказать мне, как зовется пламя, которое я везу?

– Где было зажжено твое пламя?..

– Оно зажжено у Гроба Христа.

– Тогда оно не может иначе называться, как кротость и любовь к людям, – сказала женщина.

Раньеро улыбнулся, услышав такой ответ, – слишком неподходящим человеком для таких добродетелей считал он себя.

* * *

Теперь дорога шла мимо красивых голубых холмов, и Раньеро чувствовал, что он находится вблизи Флоренции.

Он думал о том, что уже скоро он освободится от свечи. Он вспомнил свою палатку в Иерусалиме, полную военной добычи, вспомнил и храбрых воинов, которых оставил в Палестине и которые обрадуются, когда он снова возьмется за свое военное ремесло и поведет их на победы и завоевания.

Но тут Раньеро почувствовал, что, думая обо всем этом, он не испытывает никакой радости и что мысли его охотнее направляются в другую сторону.

Раньеро впервые понял, что он уже не тот, каким выходил из Иерусалима. Путешествие с горящей свечой в руке заставило его сблизиться со всеми мирными, разумными и жалостливыми и отстраниться от жестоких и воинственных.

Он радовался теперь каждый раз, когда думал о людях, которые мирно работают у себя дома, и ему приходило в голову, что он охотно вернется в свою старую мастерскую во Флоренции и станет делать прекрасные и искусные вещи.

«Поистине это пламя переродило меня, – думал он. – Мне кажется, что оно сделало меня совсем другим человеком».

* * *

Была Пасха, когда Раньеро въехал во Флоренцию.

Едва он миновал городские ворота, сидя задом на лошади, с опущенным капюшоном и горящим пламенем в руке, как нищий закричал знакомое: «Pazzo, Pazzo!»

На этот крик выскочил из ближайших ворот уличный мальчуган, а мелкий воришка, который валялся здесь по целым дням и глядел на небо, вскочил на ноги. Оба они тоже стали кричать: «Pazzo, Pazzo!»

Теперь крикунов было уже трое, и они так шумели, что взбудоражили мальчишек со всей улицы. Они выскакивали изо всех углов и закоулков и, едва завидев Раньеро в поношенном плаще, на жалкой кляче, принимались кричать: «Pazzo, Pazzo!»

Но ко всему этому Раньеро давно уже привык.

Безмолвно ехал он по улице, совершенно не замечая крикунов.

Но они не удовлетворились криком: один из них подпрыгнул и попытался загасить пламя.

Раньеро поднял высоко над собой свечу и попробовал погнать лошадь, чтобы скрыться от мальчишек. Но они не отставали от него и всячески старались погасить пламя.

Чем больше Раньеро старался защитить пламя, тем изобретательнее делались шалуны. Они становились друг другу на плечи, надували щеки и дули изо всех сил. Они бросали свои шапки на свечу. И только потому, что их было так много и что они толкали друг друга, им не удавалось загасить пламя.

На улицах царило самое неудержимое веселье. В окнах стояли люди и смеялись. Ни у кого не явилось сожаления к безумному, хотевшему защитить свою свечу. Благовестили, и повсюду попадался народ, направлявшийся в церковь; все они останавливались и смеялись.

Но вдруг Раньеро встал во весь рост в седле, чтобы спрятать свечу. Вид у него был дикий. Капюшон откинулся и открыл его лицо, бледное и истощенное, как лицо мученика. Свечу он поднял над собой так высоко, как только мог.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.