Преподобная Евфросиния Московская († 1407)
Преподобная Евфросиния Московская
(† 1407)
Преподобная Евфросиния Московская.
Современная икона. Храм Преподобной Евфросинии, Москва.
Дети, не верьте никогда внешнему!
В 1366 году автор Рогожской летописи сделал такую запись: «Зимой князь великий Дмитрий с братом Владимиром Андреевичем замыслил ставить город Москву каменный, и что задумал, то и сделал: той же зимой повезли камень к городу».
Всю зиму по санному пути из каменоломен возле села Мачково везли в Москву белый камень. И уже весной москвичи каждый день приходили смотреть, как вокруг полуобгоревших деревянных стен вырастали новые, белые стены, из обтесанного камня, скрепленного прочной известью. Думали, что за время татарского ига и строить-то разучились, да нет же! Все получалось не хуже прежнего…
Теперь это стало и главным развлечением, и заботой, и гордостью жителей Москвы – смотреть, как с каждым днем все выше поднимаются стены, шесть проездных и три глухие угловые кремлевские башни.
Имена тех, кто заведовал строительством, в Москве были у всех тогда на слуху – бояре Иван Собака, Федор Свибло, Федор Беклемиш и его брат Флор. Эти имена прочно запечатлелись и в названиях кремлевских башен: Свибловская, Собакина, Фроловская, Беклемишевская.
Той же зимой, когда в Москве началось грандиозное строительство, московский князь Дмитрий Иванович женился. Супругой семнадцатилетнего (по мнению некоторых историков – пятнадцатилетнего) князя Дмитрия стала Евдокия, дочь князя Димитрия Константиновича Суздальского, примерно четырнадцати лет.
В те годы москвичи часто бились с суздальцами, и для них эта свадьба означала скрепление мира.
Два этих события – возведение белокаменных стен Кремля и великокняжеская свадьба были в чем-то созвучны, вселяли надежду, что худшие времена остались позади.
Теперь никто не может наверняка сказать, были ли белокаменные кремлевские стены украшены зубцами в форме ласточкиного хвоста, которые позже появятся на стенах из красной кладки. Скорее всего, нет, тогда было не до украшений. Зато любимая русским народом ласточка, вестница весны, „влетела" в «Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича Донского».
«…И в браке жили они целомудренно, словно златогрудый голубь и сладкоголосая ласточка, с благочестием пеклись о спасении своем, с чистой душой и ясным умом держа земное царство…» – написал неизвестный древнерусский автор о счастливой супружеской жизни князя Дмитрия и княгини Евдокии.
Венчание Дмитрия и Евдокии состоялось 18 января 1366 года в церкви Воскресения в Коломне. Свадебные торжества проходили там же, а не в самой Москве, и не сказать, чтобы они были особо пышными.
Минувшим летом чуть ли не вся Москва была уничтожена, как его называли, Всесвятским пожаром. Пламя вспыхнуло от опрокинувшейся свечки в церкви Всех Святых и из-за случившейся в то время пыльной бури быстро распространилось по всему городу. Сгорели княжеские хоромы, боярские терема, да почти что все, кроме главных каменных соборов Кремля – Успенского и Архангельского.
И когда суздальские родственники привезли невесту в Москву, всем было ясно, что Евдокии предстоит не беспечно «царствовать» на великокняжеском троне, а много потрудиться.
Москвичи поневоле умилялись, глядя на эту юную пару. Судя по скупым описаниям современников, князь Дмитрий был юношей высоким, широкоплечим, с выразительными глазами. Как отмечает летописец, он был «взором дивен». Позднее у него появилась небольшая темная борода. Должно быть, внешностью Дмитрий пошел в своего отца, князя Ивана Ивановича, прозванного в народе за красоту лица Красным.
Княгиня Евдокия была небольшого роста и хрупкого телосложения, как девочка. Современные антропологи методом пластической реконструкции постарались восстановить ее портрет: простые миловидные черты лица и какой-то особенный самоуглубленный взгляд.
В юной московской княгине присутствовали внутренняя красота и достоинство, впечатлявшие многих ее современников. Москвичи не просто с радостью приняли в свой большой дом суздальскую княжну – они ее полюбили.
В те времена русские удельные князья часто вступали в брак из геополитических соображений, для скрепления мира между враждующими княжествами, ну а дальше – кому как повезет. Зачастую никто даже не догадывался, что происходит за закрытыми дверями великокняжеского терема, кроме «мамок» и повитух. А здесь, как пишет летописец, «обрадовалась вся земля совершению их брака», и, похоже, счастливая семейная жизнь князя Дмитрия стала гордостью для всей Москвы.
Княжеский первенец, Даниил, родился уже на следующий год после свадьбы, когда были достроены белокаменные стены Кремля. Имя княжеского сына, конечно, было выбрано не случайно: так звали мудрого и смиренного устроителя
Москвы князя Даниила Московского, прадеда князя Дмитрия.
Дочь назвали Софьей – тоже любимое имя на Руси, где так почитали святую Софию.
Все было важно, символично: рождение, крестины, венчания и горестные похороны княжеских детей проходили при большом стечении народа, как дело общее, семейное, неотделимое от жизни всей Москвы.
Евдокия выросла в «книжной семье», была хорошо образованна. Именно для ее отца, суздальского князя Дмитрия Константиновича, инок Лаврентий составил самый древний из дошедших до нас список древнерусских летописей, так называемую Лаврентьевскую летопись.
Многие русские князья имели в своих теремах хорошие библиотеки, а книжность в те времена была неотделима от глубокорелигиозного воспитания.
В житии князя Дмитрия говорится, что он «не изощрен был в книжной премудрости, но духовные книги в сердце своем держал». Князь Дмитрий любил храмы, знал молитвы – ведь его воспитателем с детских лет был митрополит Алексий Московский – но глубоко вникать в книжную премудрость ему было просто некогда.
Дмитрию исполнилось девять лет, когда скончался его отец, и с этого момента ему пришлось усиленно доказывать свое право на московский престол.
Отроком Дмитрий вместе с русским посольством уже отправился в Орду и в свои двенадцать лет получил от хана Мюрида ярлык на великое княжение во Владимире. А потом вместе с младшим братом Иваном стоял во главе московской дружины, выступившей против суздальского князя Дмитрия Константиновича.
В летописи об отроке Дмитрии говорится: «Собрал силу многую, и пошел ратью к Владимиру, и выгнал его из Владимира, он же бежал в Суздаль, просидев на великом княжении во Владимире всего двенадцать дней». Никто, конечно, тогда не догадывался, что вместе с Владимиром он «отвоюет» у Дмитрия Константиновича себе в супруги и его дочь Евдокию.
Когда князю Дмитрию было четырнадцать лет, эпидемия чумы – «черная смерть» – выкосила половину Москвы. В тот «чумной год» умерла его мать, великая княгиня Александра, и любимый младший брат Иван, с которым они вместе ходили в военные походы.
В свои пятнадцать-шестнадцать лет князь Дмитрий уже воевал и с другими, старшими по возрасту, сильными и опытными соперниками – с тверским князем Михаилом Александровичем, литовским князем Ольгердом, рязанским князем Олегом Ивановичем.
С ранних лет, как говорит летописец, князь Дмитрий «всех князей русских приводил в волю свою, а которые не повиновались воле его, тех заставил повиноваться». Но война его не озлобила, не сделала чересчур суровым по характеру. «Беззлобием отроку уподобляясь, а умом – зрелому мужу», – говорится в «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского».
И «беззлобие» князя Дмитрия особенно было заметно в Москве, рядом с княгиней Евдокией. Супруга князя была совсем не похожа на разнаряженных в шелка, крикливых и властных боярынь, не было в ней ни спеси, ни самолюбования.
Княгиню часто видели на богослужениях в храме, либо раздающей на княжеском дворце щедрую милостыню, либо в хлопотах о детях.
Да и выпали на ее долю, как только Евдокия приехала в Москву, сплошные испытания – то последствия пожара, то эпидемии, то голодный год, то очередная осада города.
Трижды (в 1368, 1370 и 1372 годах) литовцы совершали походы на Москву и стояли под стенами Кремля. Они так и не решились на приступ, зато разорили и пожгли окрестные села, увели с собой много пленных. Сразу же после этого случился неурожай, голод, болезни.
После смерти младшего брата Ивана самым близким другом и соратником князя Дмитрия стал его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховской, который с детских лет жил в великокняжеском доме.
Спасский собор Андроникова монастыря.
Москва. 1420–1427 гг.
Рано осиротевшие княжичи – Дмитрий, Иван и Владимир – воспитывались под опекой митрополита Алексия. Благодаря ему, после свадьбы Евдокия познакомилась с Сергием Радонежским, игуменом обители Святой Троицы неподалеку от Радонежа, и потом не раз они с князем Дмитрием ездили к нему за благословением.
Сергий Радонежский даже крестил двух княжеских детей – Юрия и, предположительно, Петра. На крестины Юрия радонежский игумен пешком пришел в Переяславль, где в храме вместе собрались московские и суздальские бояре.
У княжеской семьи был небольшой ближний круг духовных наставников – митрополит Московский Алексий, Сергий Радонежский и его племянник Федор, игумен основанного в 1370 году в окрестностях Москвы Симонова монастыря. У них в великокняжеской семье и взрослые, и дети учились терпению, смирению, безропотному перенесению трудностей.
В августе 1380 года вся Москва вышла провожать русскую рать на Куликовскую битву. «Тут же, братья, стук стучит и будто гром гремит в славном городе Москве – то идет сильная рать великого князя Дмитрия Ивановича и гремят русские сыны своими золочеными доспехами», – говорится в «Сказании о Мамаевом побоище».
Впервые московский князь Дмитрий сумел собрать под свои знамена большое общерусское войско, ратников из разных удельных княжеств. Понадобились особые разрядные книги, в которые заносились подробные записи о полках и воеводах.
Вернувшись из Троицкого монастыря, куда князь Дмитрий перед сражением ездил за благословением к Сергию Радонежскому, он вместе с братом Владимиром отправился поклониться могилам своих предков в Архангельский собор Кремля. Москвичи не мешали им молиться, ожидая выхода великого князя с братом на соборной площади. На высоком дворцовом крыльце стояла и княгиня Евдокия с детьми.
Сцена прощания Евдокии с супругом красочно описана в «Сказании о Мамаевом побоище»: «Княгиня же великая Евдокия, и Владимира княгиня Мария, и других православных князей княгини, и многие жены воевод, и боярыни московские, и жены слуг тут стояли, провожая, от слез и кликов сердечных не могли и слова сказать, свершая прощальное целование».
Среди рыдающих, причитающих женщин великая княгиня Евдокия и княгиня Мария (мать Владимира Серпуховского) из последних сил себя сдерживали, не желая выказывать скорбь «ради народа своего».
«Князь же великий, еле удерживаясь от слез, не стал плакать при народе, в сердце же своем сильно прослезился, утешая свою княгиню, и сказал: „Жена, если Бог за нас, то кто против нас!“
И сел на лучшего своего коня, и все князья и воеводы сели на коней своих».
«Если Бог за нас, то кто против нас!» – наверное, и нельзя было найти тогда лучших слов для утешения окаменевшей от горя супруги.
После ухода русской рати из Москвы на битву с войском Мамая великая княгиня, как сообщает летопись, «многие милости сотвори, моли Господа о победе день и нощь». Со своими родственниками и придворными она каждый день раздавала по всей Москве щедрую милостыню, молилась о даровании победы и спасении жизни мужа, зная, что ее супруг не из тех, кто будет беречь себя на поле боя.
К тому времени Евдокия уже лишилась двоих детей. Их первенец, Даниил, умер в шестилетнем возрасте, а год назад княжеская семья оплакала и маленького Симеона.
Перед сражением князь Дмитрий отдал свой приметный княжеский плащ одному из приближенных, боярину Михаилу Бренку. Дмитрий не хотел, чтобы русские ратники пытались его защитить и заслонять собой, и вступил в бой в простом доспехе, возглавив передовой отряд.
Битва состоялась на Куликовом поле у впадения реки Непрядвы в Дон, и в честь победы народ присвоил Дмитрию Ивановичу имя Донской. Его брат Владимир, отличившийся в сражении, получил прозвище Храбрый.
После битвы князя Дмитрия нашли под кустом в ближайшей рощице без сознания и думали, что он мертв. Но он был просто сильно оглушен и открыл глаза…
С великой радостью и с горькими рыданиями встречала Москва русских воинов, возвращавшихся с битвы на Куликовом поле. С радостью, так как за последние сто лет это была первая большая победа над татарами, дававшая надежду, что иго Орды не будет вечным.
Но потери русских в Куликовской битве были огромными. Летопись приводит фантастические цифры, до сих пор вызывающие споры среди историков: из четырехсот тысяч человек, составлявших русское войско, на поле боя полегло не менее трехсот шестидесяти тысяч, всего тридцать тысяч ратников остались в живых! Раненых и получивших увечья в то время никто даже не считал.
Великая княгиня Евдокия с детьми, Василием и Юрием, вместе со всеми москвичами вышла встречать мужа к Фроловским (ныне Спасским) воротам.
В год битвы на Куликовом поле в княжеской семье родился сын Иван, и это стало каплей радости среди всеобщего большого горя.
Каждый день во всех храмах Москвы и других русских городов служились панихиды по тысячам убитых русских воинов. Для поминовения ратников, погибших на Куликовом поле, была установлена Дмитриевская родительская суббота перед 26 октября (память великомученика Димитрия Солунского – небесного покровителя великого князя Дмитрия Ивановича). Она и теперь отмечается во всех русских православных храмах в субботу перед 8 ноября (26 октября по старому стилю) как день скорби земли Русской и памяти обо всех погибших за отечество в войнах, которых с тех пор было еще очень много.
В 1382 году на Москву из южных степей двинулось войско Тохтамыша. Татары под Москвой появились неожиданно.
Рязанский князь Олег Иванович, по землям которого двигались татары, враждуя с князем Дмитрием, не предупредил москвичей об ордынском набеге. Мало того, он сам показывал переправы через реки, лишь бы ордынцы не тронули Рязань. Тверской князь Михаил Александрович прислал к Тохтамышу посла с заявлением о покорности.
Нижегородский князь Дмитрий Константинович, отец Евдокии, узнав о походе Тохтамыша и тоже желая спасти свою землю от разорения, послал к нему своих сыновей Василия и Семена.
Князя Дмитрия Ивановича в то время в Москве не было, он собирал войско в Костроме, Переяславле и других городах. В городе не оказалось и Владимира Андреевича Храброго, собиравшего дружину в Волоколамске.
О нападении татар стало известно, когда ордынцы уже захватили Серпухов.
Княгиня Евдокия едва успела с детьми выехать из Москвы, направившись к супругу в Кострому. Татары пытались ее преследовать и чуть не захватили вместе с детьми в Переяславле, где она находилась по пути из Ростова в Кострому.
Москвичи надеялись на свои каменные стены, но ордынцы не уходили, взяв город в осаду. У защитников Кремля в то время даже было огнестрельное оружие, называемое по-русски «тюфяк». Первые пушки-«тюфяки» ковали из полос металла разной величины, придавали форму ствола и сваривали.
Но в столице уже началась паника, руководить осадой и защищать город было некому. Все лучшие московские воеводы находились с князем, даже митрополит Киприан тогда был в Твери.
Масла в огонь подливали, как потом выяснилось, нарочно подосланные ханом в город нижегородские князья Василий Кирдяпа и Семен Дмитриевич (родные братья Евдокии), которые на всех площадях клялись, что, если москвичи сдадутся, ордынцы ничего им дурного не сделают.
Двадцать шестого августа 1382 года были открыты ворота, и в Москве появился Тохтамыш со своим войском. За три дня город был безжалостно разорен и сожжен, множество народа перебито, еще больше уведено в плен.
После этого Тохтамыш взял Переяславль, Владимир, Юрьев, Звенигород, Можайск, некоторые другие города и ушел в Орду, на обратном пути разграбив и Рязанское княжество. Из всех русских князей только Владимир Серпуховской сумел догнать и ударить по татарскому войску, нанеся ордынцам значительный урон.
По словам летописца, увидев сожженную и разоренную Москву, князь Дмитрий заплакал. «Отцы наши не побеждали татар, но менее нас злополучны!» – сказал он горько. О слезах княгини Евдокии в летописи не упоминается, скорее всего, она, как всегда, держала горе в себе.
Город снова выгорел почти целиком, кроме стен Кремля и каменных соборов. Погибли деревянные храмы, дома, монастыри с ценнейшими библиотеками… На пепелище одной только Москвы было собрано двадцать четыре тысячи убитых, не считая уведенных в плен и погибших в окрестных селах. Москвичей хоронили на деньги из княжеской казны.
За недолгую жизнь князя Дмитрия (ему было всего тридцать два года) это был второй такой пожар, когда город приходилось строить практически заново на пепелище.
Закончив с похоронными обрядами, князь Дмитрий отправился в Рязань, чтобы поквитаться с князем Олегом Рязанским, и добился, что тот признал себя «младшим братом» московского князя. Хотя это было пока лишь временным перемирием.
А хан Тохтамыш, показав свою властную руку над русскими землями, потребовал от Москвы выплаты дани.
На совете московских бояр, зная ненависть Тохтамыша к великому князю Дмитрию, решили, что ехать в Орду ему ни в коем случае нельзя. С посольством в Орду было решено отправить старшего княжеского сына, двенадцатилетнего Василия. И опять никто не услышал от великой княгини Евдокии ни женских причитаний, ни уговоров, ни истерик – никто, кроме самых близких, не знал, что творилось в это время в ее сердце.
Весной 1383 года княжич Василий отправился в Орду с дипломатическими поручениями и богатыми дарами, и вскоре оттуда пришло горестное известие: по велению хана Тохтамыша старший княжеский сын был задержан в Орде как заложник. За него потребовали выкуп восемь тысяч рублей, огромную по тем временам сумму.
В тот год Евдокии пришлось пережить и другие печали: в Нижнем Новгороде скончался ее отец, князь Дмитрий Константинович, приняв перед смертью схиму.
Лишь через три года Василий возвратился в Москву. С помощью литовского князя ему удалось бежать из Орды, и окольными путями, через Европу, добраться домой.
В 1387 году княжеская дочь Софья была выдана замуж за Федора, сына Олега Рязанского, что укрепило мир с рязанцами.
Но вскоре все семейные радости, включая рождение сына Константина, для Евдокии затмились одним большим горем. Как говорится в летописи о болезни князя Дмитрия: «Разболелся и мучился сильно, но после полегчало ему, и возрадовалась великая княгиня радостью великою, и сыновья его, и вельможи царства его. И снова впал он в еще больший недуг, и стоны вошли в сердце его».
Лекари уже ничем не могли помочь великому князю. Призвав супругу и сыновей, Дмитрий обратился к ним с последними наказами: «Мир и любовь меж собой храните. Я же вручаю вас Богу и матери вашей, и в страхе перед нею пребудьте всегда».
Перед смертью он составил завещание, впервые передавая великое московское княжение сыну Василию как свою «отчину», без ханского ярлыка. «А переменит Бог Орду, дети мои не будут выхода [дани] давать в Орду, и который сын мой возьмет дань на своем уделе, то тому и есть», – говорится в его грамоте. Завещание Дмитрия Донского было подписано десятью главными боярами и двумя игуменами, в том числе Сергием Радонежским.
Евдокии князь тоже назначил многие владения и, зная ее мудрость, дал право во многом распоряжаться имениями детей.
Московский князь Дмитрий Иванович умер 19 мая 1389 года в возрасте тридцати девяти лет, как считают многие историки – от ран, полученных на поле боя.
Должно быть, для безутешной Евдокии было бы желанным уйти после смерти мужа в монастырь, но сначала ей нужно было позаботиться о детях. За двадцать два года супружеской жизни княгиня Евдокия родила от князя Дмитрия Ивановича восемь сыновей и четыре дочери. Старшему из детей, Василию, на момент ее вдовства было семнадцать лет, а младший, Константин, родился всего за четыре дня до смерти князя Дмитрия.
В 1390 году в Москву из Киева прибыл митрополит Киприан, и встречали его «сам Князь Великий (Василий) с матерью своею Великою Княгинею Евдокией и с братией и с бояры», – говорится в летописи.
В том же году сыграли свадьбу великого князя Василия с Софьей, дочерью Витовта, князя литовского, который помог ему бежать из татарского плена.
По-прежнему в жизни княгини Евдокии семейные радости чередовались с горестями. Через четыре года после смерти князя Дмитрия умер их сын Иван, приняв при пострижении имя Иоасаф. А на следующий год после этого дочь Мария стала супругой сына литовского князя Ольгерда – Лугвения, князя мстиславского, который ради брака с московской княжной принял Православие с именем Симеон. Третья дочь, Анастасия, была выдана замуж за племянника тверского князя Михаила, Ивана Холмского, и он перешел на службу к московскому князю.
После смерти князя Дмитрия овдовевшая Евдокия с каким-то особым усердием взялась за обустройство Москвы. «Христолюбивая Великая Княгиня Евдокия, по отшествии к Богу святого и благородного супруга ее, вдовствуя более 18 лет… многие святые церкви поставила, и монастыри возвела…» – говорится об этом в летописи.
Уже в год смерти князя Дмитрия на княжеском дворе Евдокия начала устроение женского Вознесенского монастыря.
В прежние годы многие женские обители на Руси находились в зависимости от мужских, подчинялись их игуменам и порой просто отделялись от них одной стеной. Но с середины XIV века многое меняется, и это хорошо видно по тогда еще не столичной Москве.
Митрополит Московский Алексий построил в Москве женский монастырь, который имел двойное наименование – Зачатьевский и Алексеевский. Считается, что первыми насельницами обители стали родные сестры митрополита – игуменья Иулиания и монахиня Евпраксия. Этому монастырю митрополит Алексий дал новый устав и сделал независимым от мужских, отныне им управляли игуменьи.
По такому же уставу мать князя Владимира Храброго, княгиня Мария (в схиме Марфа) основала в Москве Рождественский монастырь, ставший местом упокоения многих знатных женщин.
Евдокии по-прежнему приходилось заниматься многими государственными делами вместе с боярами, принимать участие в их советах и пирах. Злые языки стали клеветать на княгиню, которая во время приемов появлялась в роскошных, подобающих ее княжескому достоинству одеждах, говоря, что она опять думает выйти замуж.
Слухи дошли до ее сыновей, как-то они сказали об этом матери, и тогда, «желая спасти детей своих от греха осуждения», как говорится об этом в акафисте, Евдокия приоткрыла свою одежду, и они увидели ее плоть, изможденную не только постами, но и веригами. Сыновья бросились просить у матери прощения, и она просила их не мстить клеветникам, только сказала: «Дети, не верьте никогда внешнему!»
В 1395 году москвичам предстояло пережить еще одно нашествие татар. Тамерлан, опустошив многие русские города и земли, подошел совсем близко к Москве.
По совету святителя Киприана и князя Василия в Москву была принесена икона Пресвятой Богородицы из Владимира. Народ на коленях со слезами встречал святой образ, причитая: «Матерь Божия, спаси землю Русскую!»
В тот же самый день Тамерлану было видение жены светоносной в воздухе, он в смятении повернул свою армию обратно. На том месте, где народ встречал Владимирскую икону, князь Василий велел заложить Сретенский монастырь.
Осенью 1405 года великий князь Василий с семьей и многочисленные бояре собрались на княжеском дворе принимать росписи в недавно построенном новом Благовещенском храме. Храм расписывали известный художник Феофан Грек, некий Прохор из Городца (город неподалеку от Нижнего Новгорода) и русский монах-иконописец Андрей Рублев.
Должно быть, Андрей Рублев стоял где-то в сторонке, и в центре внимания был Феофан, к тому времени украсивший фресками, как говорит летопись, «более сорока церквей каменных» в Царьграде, Халкидоне, Великом Новгороде, Нижнем Новгороде, Серпухове и других городах. Но уже подходило время Андрея Рублева и его русского (как теперь его называют, московского) стиля с плавными линиями и светлыми весенними красками.
На удивление быстро строилась, восстанавливалась после всех потрясений XIV века молодая Москва. Всего-то двадцать лет прошло после разорения и страшного пожара, оставленного ханом Тохтамышем, а повсюду в Кремле уже высились резные терема в несколько этажей с башенками, галереями и высокими крыльцами, появились новые соборы и колокольни.
На месте колокольни Ивана Великого в то время стояла церковь Иоанна Лествичника, для которой была выстроена первая и самая высокая колокольня в Москве. Именно для нее мастер колокольного литья Борис, как пишут историки, отлил первые большие колокола.
А в 1404 году в Москве на княжеском дворе были установлены еще и диковинные часы. Каждый час на них появлялась человеческая фигурка и била в колокол, отмеряя время. Эти часы сделал пришедший в Москву с Афона сербский монах Лазарь.
Наверняка, на них не раз смотрела и княгиня Евдокия, незаметно подступало и ее время…
По преданию, незадолго до смерти княгине явился Ангел и известил, что пора готовиться к исходу. Евдокия потеряла дар речи и знаками стала просить, чтобы написали икону того, кто был ей вестником. И только когда была написана икона Архистратига Михаила, княгиня узнала явившегося ей Ангела и заговорила.
Седьмого июня 1407 года московская княгиня Евдокия, принявшая перед смертью монашеский постриг с именем Евфросиния, как поется ей в акафисте, преставилась «от земных к небесным». Она была похоронена в основанном ею Вознесенском женском монастыре.
Множество москвичей собралось на площади возле княжеского дворца в тот день, когда Евдокия должна была из своего терема перейти в Вознесенскую обитель. Это было 17 мая, накануне дня памяти князя Дмитрия. Последний раз княгиня Евдокия выходила из дворца в княжеской одежде, чтобы навсегда переоблачиться в иноческую.
За день до этого княгиня явилась во сне одному слепому нищему и обещала ему исцеление.
Сидя на пути Евдокии в монастырь, нищий услышал ее приближение и воскликнул: «Святая княгиня, сделай то, что ты мне обещала!» Но она спокойно продолжала идти, не оглядываясь, и только как бы нечаянно опустила ему рукав своей шубы. Слепой вытер рукавом свои глаза и прозрел.
По преданию, в тот день во время шествия Евдокии в монастырь по площади тридцать больных получили исцеление – как будто бы время вдруг остановилось, и тот короткий переход через площадь матушки, охранительницы Москвы длился целую вечность и продолжается до сих пор.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.