Преподобный Максим Исповедник (580–662)
Преподобный Максим Исповедник
(580–662)
Преподобный Максим Исповедник. Икона. XVII в. Сольвычегодск.
Чтобы мне не отступить
от правой веры.
В середине VI века в центре Константинополя рядом с императорским дворцом был построен грандиозный храм Святой Софии, Премудрости Божией.
Этому храму не было равных ни по размерам, ни по красоте. Все в нем поражало воображение: и полы из разноцветного мрамора, и колонны из яшмы и порфира, и великолепные мозаики на стенах, обилие золота и драгоценных камней, и даже само его удачное месторасположение.
«Этот храм представлял чудесное зрелище, – пишет Прокопий Кесарийский, – для смотревших на него он казался исключительным, для слышавших о нем – совершенно невероятным. В высоту он поднимается как будто до неба, и, как корабль на высоких волнах моря, он выделяется среди других строений, как бы склоняясь над остальным городом, украшая его как составная его часть, сам украшается им, так как, будучи его частью и входя в его состав, он настолько выдается над ним, что с него можно видеть весь город, как на ладони» («О постройках»).
Купол в храме Святой Софии получился и вовсе необыкновенным: через прорезанные наверху оконца храм наполнялся светом, который скрадывал в помещении все простенки и выступы. И казалось, что в храме вообще больше ничего нет, кроме купола – это был образ неба, желанного рая.
Появилась даже красивая легенда, что в храме Святой Софии купол подвешен золотой цепью к небесам.
Но была в храме Софии, Премудрости Божией, еще одна удивительная особенность: он почти не был украшен снаружи. И этим храм как будто всем говорил: помните, главное – не внешняя красота, а то, что находится внутри, содержание, смысл…
Максим Исповедник родился в Константинополе в 580 году в царствование императора Маврикия, в юности повидал правление Фоки-узурпатора, позднее служил в качестве первого секретаря при дворе императора Ираклия.
О его жизни, в особенности до событий, связанных с монофелитской полемикой, известно очень мало.
Примерно в 613 году Максим оставил общественную деятельность при дворце императора Ираклия и принял монашеский постриг в монастыре Хрисополя, города на азиатском побережье Босфорского пролива, напротив Константинополя (современный турецкий город Ускюдар).
Во время завоевания персами Малой Азии игумену монастыря Максиму с его верным учеником монахом Анастасием пришлось бежать. Считают, что какое-то время они жили на Крите и Кипре, а затем поселились в Западной Африке, в Карфагене. Скорее всего, в карфагенском монастыре Эвкратис, где подвизался и святой Софроний, избранный в 634 году патриархом Иерусалимским.
В этот период жизни Максим углубленно изучает творения Григория Нисского и так называемые «Ареопагитики», пишет собственные богословские творения. К одному из его ранних сочинений относят «Главы о любви» – оно состоит из коротких и емких афоризмов о том, что такое любовь человека к Богу.
«Блажен человек, который всякого равно любить может» («Главы о любви»).
Аскетический образ жизни, знание церковной истории, умение четко выражать свою позицию по самым, казалось бы, запутанным вопросам – все это принесло игумену Максиму большой авторитет в монашеской среде и в народе. В то время императоры, многие военачальники, знатные сановники имели «своих» монахов и старцев, у которых спрашивали совета перед началом больших дел, а то и требовали предсказаний. Но даже среди этих монахов игумен Максим считался человеком особенным – к его мнению все прислушивались, оно было очень весомым.
Собор Святой Софии, Константинополь (современный Стамбул, Турция).
Есть такие люди в каждом веке, которых принято называть совестью нации. Они могут очень редко появляться на людях, но при этом как будто всегда остаются у всех на виду.
В VII веке в Византии таким человеком был, несомненно, монах и писатель Максим Исповедник, который вовсе не принадлежал к высшей церковной иерархии и сознательно удалился из императорского дворца.
Авторитетное мнение игумена Максима потребовалось и тогда, когда ближе к середине VII века в церковной среде появилось новое учение – монофелитство.
Его идейным вдохновителем был константинопольский патриарх Сергий, духовный наставник императора Ираклия, человек во многом незаурядный. Это был большой патриот, вдохновлявший императора Ираклия на войну с персами, апофеозом которой стало возвращение из персидского плена в Иерусалим Животворящего Креста Господня. Поддержка патриарха Сергия была не только моральной. Накануне войны с персами все церкви Константинополя и окрестных земель сдали в казну свои сокровища и золотые украшения, которые были переплавлены в металл для чеканки монет для поддержки государства.
Патриарх Сергий соединял в одном лице и духовного иерарха, и крупного государственного деятеля. Ему давно хотелось примирить правоверных и монофизитов.
После Четвертого Вселенского собора, созванного в 451 году в Халкидоне, продолжалось постепенное разделение Церкви. На западе большинство церковных кафедр придерживались решений Четвертого Вселенского собора, на котором учение монофизитов было осуждено. Но в Сирии, Палестине и Египте учение монофизитов по-прежнему распространялось.
Ересь монофизитов признавала Христа настоящим Богом, но не признавала Его настоящим человеком, и это меняло всю сущность христианства.
«Бог вочеловечился, чтобы человек обожился», – говорил святитель Афанасий Великий – борец с арианами, и эти слова объясняли всю глубину богословского спора.
«Соединяет ли Он действительно Бога и человека или же между ними все та же пропасть и человек обречен на рабство греху, смерти и разделению?» – пишет об этом современный богослов Александр Шмеман.
Когда воевавший с персами император Ираклий пожелал во время остановки в Эдессе причаститься, то Эдесский митрополит Исаия отказал ему в принятии Святых Даров до тех пор, пока император не осудит Халкидонский собор и Томос римского папы Льва Великого – документ, в котором были изложены православные догматы.
В государственном уме патриарха Сергия родилась идея нового вероисповедования, которое, как ему казалось, должно было примирить монофизитов и диофизитов (халкидонитов).
Слово «монофизит» происходит от греческих слов «монос» (один) и «физис» (природа). Новое учение монофелитов, казалось бы, лишь немного корректировало заключенную в этом слове богословскую формулу. Монофелиты признавали две природы (божественную и человеческую) во Христе, но при этом говорили о единстве в Нем действия и воли: во Христе человеческая воля самостоятельно не проявлялась, но полностью поглощалась волей Божественной.
«Монофелиты опасались признать „естественную" жизнеспособность человеческого во Христе, смешивая ее с „независимостью", а потому человеческое оказывалось для них неизбежно пассивным», – объясняет скрытую опасность такого взгляда на христианское учение протоиерей Георгий Флоровский.
Сейчас, в век роботов и радиоуправляемых игрушек, нам легче увидеть абсурдность такого взгляда на природу Христа, но тогда эта идея увлекла многих. Это был некий, как пишут историки Церкви, «теплохладный компромисс», который в чем-то устраивал монофизитов и слишком уступчивых правоверных, которые находились под обаянием личности патриарха Сергия и стремились к перемирию.
Один из главных сторонников монофелитства – Колхидский митрополит Кир был назначен на Александрийскую кафедру, после чего стал активно распространять свои идеи в Египте.
Игумен Максим с самого начала однозначно не принял монофелитов. Их учение, выросшее в недрах императорского дворца ради государственных мирных целей, незаметно «урезало» личность Иисуса Христа.
«Как возможно, чтобы знали Христа, или чтобы Он давал себя знать как истинного Бога и человека, без Божеского и человеческого действия? Ведь лев, по учению отцов, потерявший способность рыкания, не есть лев, и пес – способность лаять, не есть пес, и все другое, потеряв то, что составляет его природу, не есть уже то, что было…» – выразит Максим свое мнение позднее, во время беседы в Константинополе («Диспут с Пирром»).
Противниками монофелитства стали иерусалимский патриарх Софроний, многие западные епископы. В письмах к патриарху Сергию и патриарху Киру патриарх Софроний умолял их отказаться от выражения «одно действие» как не православного.
Но патриарх Сергий действовал с присущей ему активностью, используя все государственные связи и влияние на императора Ираклия. Ему удалось привлечь на свою сторону и римского папу
Гонория, который увидел в монофелитстве некий примирительный компромисс.
Вскоре патриарх Сергий составил особый эдикт – Эктесис («Изложение веры»), под которым подписался император Ираклий и он сам. Таким образом, монофелитская ересь получила статус государственной доктрины.
В конце 638 года Эктесис был вывешен в Константинополе на стене храма Святой Софии для чтения народом и принятия всей Церковью.
После смерти императора Ираклия, патриарха Сергия и римского папы Гонория начался пересмотр Эктесиса, особенно на западе, и Максим Исповедник принял в этом процессе самое непосредственное участие. На протяжении последующих лет его позиция по отношению к монофелитству оставалась неизменной, и теперь у него появилась возможность публично ее озвучивать.
В 645 году он выступил на публичном диспуте против Пирра, бывшего константинопольского патриарха, одного из главных идеологов монофелитства. Запись этого спора является важным историческим свидетельством о монофелитской смуте. Монофелитство было осуждено несколькими церковными поместными соборами в Африке.
Вскоре игумен Максим переехал на запад, в Рим, где у него было больше единомышленников.
В 649 году в Риме новый понтифик папа Мартин созвал собор, на который прибыли 105 епископов из Италии, Сицилии, Африки и Сардинии, а также 37 греческих архимандритов, епископов и монахов. Собор открылся в храме Спасителя рядом с Латеранским дворцом, отчего получил название «Латеранский». На нем было осуждено монофелитство и преданы анафеме его защитники.
Максим Исповедник тоже неоднократно выступал на соборе. Он сделал подборку свидетельств против монофелитства по материалам предыдущих соборов и высказываниям признанных Отцов Церкви, его доводы были очень компетентны и убедительны.
Но если на западе монофелитская ересь была осуждена, то на востоке – наоборот, она считалась чем-то вроде государственной религии и даже «веры отцов». Особенно при внуке Ираклия Константе (он вошел в историю с уменьшительным именем «Конст»), который развернул борьбу с противниками монофелитства.
Примерно за год до Латеранского собора по инициативе императора Константа Эктесис был снят со стены храма Святой Софии и вывешен новый указ – Типос, составленный константинопольским патриархом Павлом. Этим документом запрещались всякие дискуссии по поводу количества воль и энергий во Христе.
«Воспрещаем всем нашим подданным католикам спорить впредь каким бы то ни было образом об одной воле и одном действии, о двух действиях и двух волях, и чтобы содействовать единству Церкви и отнять всякий предлог у желающих спорить без конца, мы повелеваем снять прибитые пред дверьми Великой церкви этого царствующего города папирусы, касающиеся этого вопроса. Кто дерзнет противиться этому повелению, будет подвергнут тяжкой каре» (Цит. по: Ю. А. Кулаковский. «История Византии»).
А после Латеранского собора, который утвердил учение о двух энергиях и волях во Христе, осудил Эктесис и Типос, а также предал анафеме ряд монофелитов, среди которых оказались Кир Александрийский и константинопольские патриархи Сергий, Пирр и Павел, начались уже и преследования. В 653 году римский папа Мартин был арестован и отправлен в ссылку на остров Накос, где больше года провел в тюрьме. Затем его доставили в Константинополь.
Три месяца длился суд – папу обвиняли в измене императору, били и держали в темнице вместе с преступниками, ожидавшими смертной казни. Затем папа Мартин был отправлен в ссылку в Херсонес, в Крым, где скончался 16 сентября 655 года и был погребен в храме в честь иконы Божией Матери Влахернской.
Следующим «государственным изменником» стал Максим Исповедник, который был вызван из Рима в Константинополь.
Как только судно, на котором плыли авва Максим с учениками, причалило к Константинополю, на корабль явились послы с царскими указами и отряд гвардейцев. Был зачитан приказ из дворца немедленно взять Максима с учениками под стражу, после чего «взяли их с корабля неодетыми и необутыми и, разделив друг от друга, стерегли их в разных помещениях».
Сохранился уникальный документ того времени под названием «Изложение прения, бывшего в секретном помещении дворца между господином аввой Максимом и бывшими с ним (учениками), с одной стороны, и начальником – с другой», благодаря которому известны многие подробности суда в мае 655 года над Максимом Исповедником и его учениками.
Игумена Максима несколько дней держали в тюрьме, затем привели в один из дворцовых залов, где собрался сенат и большое число знатных горожан, и поставили перед восседавшими.
Сакелларий (церковное должностное лицо), который вел заседание, с «великим гневом и яростью» задал подсудимому первый вопрос:
– Христианин ли ты?
– Благодатью Христа, Бога всяческих, я христианин, – ответил игумен Максим.
– Это неправда! – воскликнул сакелларий.
После чего между ними состоялся такой диалог.
– Ты говоришь, что я не христианин, но Бог говорит, что я есмь и остаюсь христианин, – сказал Максим Исповедник.
– Но если ты христианин, то зачем ты ненавидишь царя?
– Но откуда это известно? Ведь ненависть есть скрытое расположение души, равно как и любовь.
– Из того, что ты сделал, всем стало ясно, что ненавидишь царя и его управление, ведь один ты предал сарацинам Египет, Александрию, Пентаполь, Триполь и Африку.
– Но какое этому доказательство?
Да и любой бы удивился, услышав такое заявление: Максима Исповедника обвиняли в том, что из-за него началось великое арабское завоевание!
После смерти Магомета арабы стали претворять в жизнь его идеи, и к середине VII века многие византийские земли уже стали частью огромной арабской исламской империи. Вот только какое отношение к этому имел простой византийский монах?
Нашелся свидетель, который знал это. Некий пресвитер Иоанн вспомнил следующее: когда двадцать лет назад император Ираклий велел претору Нумидии взять войско и идти в Египет против сарацин, тот обратился к монаху Максиму, как к святому человеку, чтобы он высказал свое мнение по поводу предстоящего похода. И авва Максим написал ему в письме, что Богу не благоугодно содействовать Римскому государству при царствовании Ираклия и его рода.
– Если правду говоришь, то, наверное, имеешь как письмо Петра ко мне, так и мое к нему. Пусть представят эти письма, и я подвергнусь определенному в законе наказанию, – сказал немало удивленный всеми этими сведениями игумен Максим.
– Я не имею письма, да и не знаю, писал ли вообще тебе он, но в лагере все говорили в то время об этом.
– Если весь лагерь разговаривал об этом, почему же ты один показываешь на меня? Видел ты меня когда-либо или я тебя?
– Никогда.
Тогда, обратившись к сенату, Максим Исповедник сказал:
– Если справедливо представлять таких обвинителей или свидетелей, то судите, ибо каким судом судите, будете судимы, и какой мерой мерите, будут мерить вам, говорит Бог всяческих.
Привели нового свидетеля, обвинения которого были еще невообразимее. Он заявил, что девять лет назад патриций Гораций начал мятеж, потому что из пустыни к нему пришел монах и рассказал, будто авва Максим видел вещий сон. Будто бы с востока и запада слетелись ангелы: восточные кричали: «Константин Август, ты побеждаешь!» – а западные кричали: «Григорий Август, ты побеждаешь!» – и западные ангелы кричали громче.
Выслушав новую клевету, Максим ответил, что он никому не рассказывал этого сна, никогда не писал об этом, да и вообще такого сна не видел. И прибавил под конец, что наказывать надо того, кто распускает такие слухи, «ибо непроизвольное дело – сон, а закон наказует только произвольные».
– Шутишь, авва! Не знаешь, где ты находишься! – возмутился сакелларий.
– Не шучу, но оплакиваю жизнь мою, сохранившуюся доныне, чтобы испытать такие выдумки, – ответил ему Максим.
Один человек из зала, патриций Епифаний, заступился за обвиняемого, сказав:
– Видит Бог, он хорошо делает, шутя над этим, если это неистинно.
– Все вообще лгут, ты один говоришь правду? – еще больше рассердился на обвиняемого сакелларий.
При этих словах игумен Максим заплакал и поклялся Богом, что впервые слышит о таком сне от обвинителя, «этого благожелателя империи».
Еще один вызванный на суд свидетель, некий Феодор, заявил, что как-то они беседовали с обвиняемым и тот глумился над царем, допускал в его адрес издевательства и насмешки.
– Никогда, брат, я не разговаривал с тобой, – коротко ответил на это Максим.
Следующий обвинитель оказался ближе всех к теме. Он поведал о том, что однажды в Риме пришел в келью Максима и показал ему императорский Типос. На слова о том, что царь есть священник, ученик игумена Максима монах Анастасий сказал: «Царь не может быть священником».
Выслушав это обвинение, Максим обратился к истории церковных соборов, когда ариане тоже часто склоняли императоров на свою сторону, но теперь их учение все равно предано анафеме как не истинное. И сказал, что обсуждение догматов Церкви – дело священников, а не царей.
– Разве всякий христианский царь не есть священник? – спросил судья.
– Нет, потому что не предстоит алтарю после освящения Хлеба, не возносит его со словами «Святая святым», не крестит, таинство мира не совершает, не рукополагает и не поставляет епископов, пресвитеров и диаконов, не помазует храмы, не носит знаков священства…
В зале поднялся шум возмущения.
– Говоря это, ты разделил Церковь! – выкрикнул кто-то
А сакелларий, обращаясь к судьям, заявил:
– Скажите экзарху: неужели ты оставишь в живых такого человека, когда имеешь власть!
Игумена Максима вывели из зала и привели его ученика, монаха Анастасия, требуя, чтобы он оговорил учителя в том, что тот якобы плохо отзывался о константинопольском патриархе Пирре.
– Никто так не почтил Пирра, как наставник мой, – тихим голосом сказал Анастасий.
Видимо, в задних рядах его было плохо слышно, и все стали требовать, чтобы он говорил громче.
Но, как пишет автор документа, Анастасий не дозволил себе отступить от «подобающего монахам благоговейного голоса», и стражникам был дан приказ применить к нему силу.
«Они же, подвергая его кулачным ударам, довели до полумертвого состояния» («Изложение прения»).
На этом собрание было закрыто, и обвиняемых увели каждого в свое место под стражу.
На следующий день в тюрьму к игумену Максиму для более доверительного разговора пришли патриций Троил, блюститель царской трапезы Сергий Евфратас и еще кто-то из знатных горожан. Первый вопрос был такой:
– Не имеешь общения с престолом Константинопольским?
– Не имею общения.
– По какой причине не имеешь общения?
Максим им объяснил, почему он не принимает Эксесис и Типос, ссылаясь на решения четырех Вселенских соборов, и почему не может причащаться в церкви вместе с монофелитами.
– Так что же? Один ты спасешься, а все погибнут? – спросил его кто-то.
– Никого не обвинили три отрока, не поклонившиеся истукану, когда все поклонились, ибо они заботились не о делах других людей, но о том, чтобы самим не отпасть от истины… – сказал Максим Исповедник. А потом ответил на язвительный вопрос: – И мне не дай Бог осудить кого-либо, что я один спасусь, но сколько могу, предпочту умереть, чем страх пред совестью за то, что каким-либо образом преступил веру в Бога.
Но его гостей в первую очередь интересовала политика. В Константинополь как раз прибыли из Рима посланники римского папы и решался вопрос о возобновлении церковного общения.
– А если все-таки соединятся со здешними римляне, что сделаешь? – спросили Максима.
И убедились, что если даже завтра посланники папы за литургией причастятся с патриархом и все его единомышленники сдадутся, Максим и тогда не изменит своего отношения к идеям монофелитов.
По их просьбе игумен Максим достал книги и показал им, какие слова из Священного Писания и святых отцов противоречат тому, к чему теперь склоняют константинопольский патриарх и император Констант.
– Мы знаем действительно, что так это. Однако смотри, не оскорби царя, только ради мира и составившего этот Типос, – сказали гости, придя после содержательной беседы в хорошее настроение.
Один из них даже сказал шутливо:
– Знает Господь, авва, что великую пользу мы получили и отныне досаждать вам своими посещениями будем.
А Сергий Евфратас попенял авве за то, что многие из-за него отделяются от Церкви.
– Кто может сказать, что говорил ему: не имей общения с Церковью византийцев? – удивился Максим, который никогда никого к этому не призывал, а просто имел по этому вопросу четкую личную позицию.
– Это самое именно, что ты не имеешь общения, служит великим призывом ко всем, чтобы не иметь общения, – ответил Сергий.
– Господин мой! Нет ничего сильнее обличений совести, и нет ничего дерзновеннее ее одобрений, – сказал ему на это игумен Максим.
У него было предложение, каким образом можно разрешить возникший конфликт. Когда-то император Ираклий, видя, что идея патриарха Сергия внесла в церковную жизнь новые раздоры, нашел в себе мужество признаться: «Эктесис – не мой: я не диктовал его, не приказывал составлять. Но патриарх Сергий составил его еще за пять лет до моего возвращения с Востока и уже в Константинополе просил обнародовать его от моего имени и с моей подписью – я уступил его просьбам. Но, видя, что от него возникли споры, объявляю всему миру, что я не автор Эктесиса».
С тех пор все считают Эктесис делом патриарха Сергия, а не императора. Почему бы то же самое не сделать императору Константу?
Но визитеры, покачав головами, смолкли, а потом сказали: «Все трудно и безвыходно». Внук Ираклия был не таков, чтобы хоть в чем-то поступиться своей гордостью.
В следующую субботу Максима Исповедника снова привели на допрос во дворец, на котором присутствовал и Петр, патриарх Константинопольский.
В присутствии многочисленных свидетелей игумен Максим сказал, что никогда не хулил царя, но не одобряет монофелитских писаний, «чуждых церковной веры».
– Почему ты любишь римлян, а греков ненавидишь? – задал ему провокационный вопрос сакелларий.
– Заповедь имеем не ненавидеть никого: люблю римлян как единоверных, а греков как единоплеменных, – ответил Максим Исповедник.
На следующий день было вынесено решение: игумена Максима направить в ссылку в Визию (область в Малой Азии), а монаха Анастасия, который не расставался со своим наставником тридцать семь лет, – в Перверис во Фракии, это место считалось крайней границей римских земель.
В момент суда Максиму Исповеднику было семьдесят лет. Он был стар, немощен и болен, но его лишили даже единственного помощника и каких-либо средств к существованию. В приговоре также значился запрет приближаться ссыльным к морю либо к каким-то людным местам, где им могли бы оказать милость.
Примерно через год ссылки в Визии авву Максима снова посетила делегация – епископ Кесарии Вифинской Феодосий с консулами и прочими государственными людьми. «Диспут в Визии» – еще одно важное свидетельство о преподобном Максиме Исповеднике.
– Как живешь, господин авва Максим? – спросил узника епископ Феодосий.
– Как предопределил Бог прежде всех веков Свое промыслительное обо мне решение, так и живу, – ответил Максим Исповедник.
Этот ответ дал возможность завязать разговор о Промысле Божием, о предопределении и о том, что иногда есть возможность избежать скорбей ссылки, чтобы наконец перейти к делу.
– Убеждаем принять наши предложения и тем доставить радость всей Вселенной, – объявил узнику Феодосий.
– Какие это, господин? И кто я и откуда, чтобы согласие мое на то, что предлагается мне, доставило радость Вселенной? – спросил Максим.
Тогда посыльные передали слова от патриарха и царя, что они готовы все простить и даже забыть Типос, если игумен Максим согласится войти с ними в церковное общение. Должно быть, позиция Максима Исповедника все еще смущала римлян, хотя многие из его бывших единомышленников все же приняли монофелитскую ересь.
Максим Исповедник спросил делегатов: а что же делать с термином «одна воля», который для устранения всякого действия соборно утвержден Сергием и Пирром и Павлом? Его нельзя просто замолчать, а для того, чтобы отменить, следует созвать церковный собор в Риме…
На этом переговоры можно было закрывать – все знали, что император и патриарх не хотели в этом вопросе широкой огласки.
Прощаясь, епископ Феодосий дал узнику немного денег и монашескую мантию, хотя вскоре, как пишет автор «Диспута в Визии», у старца все это отобрали «вместе с остальными его жалкими вещами и одеждами».
Через две недели в Визию пришел неожиданный приказ из царского дворца: «Привести монаха Максима с великой честью и заботливостью как по причине его старости и немощи, так и потому, что он от предков наш и был у них в чести».
Старца перевели в город Регию, неподалеку от Константинополя, и поместили в монастырь святого Феодора. Вскоре в монастырь прибыла пышная свита, в числе которой были старые константинопольские знакомые игумена Максима – Епифаний, Троил и недавний его гость епископ Феодосий.
– Прежде скажи: исполнишь ты приказание царя или не исполнишь? – спросил старца Епифаний.
– На неизвестное мне какой могу ответ дать? – ответил Максим.
Но они требовали, чтобы он сказал, что исполнит царский приказ, постепенно перешли на повышенные тона, чего-то хотели, уже кричали и грубили…
– Весь Восток и Запад развращаются, взирая на тебя, и все ради тебя восстают! – воскликнул епископ Феодосий.
А другие стали говорить о том, что царь обещает ему всевозможные почести и милости, если монах Максим войдет с константинопольским патриархом в церковное общение.
«И облобызаем тебя, и подадим вам десницу нашу и со всякой честью и славой введем тебя в Великую церковь, и вместе с собой поставим на том месте, где, согласно обычаю, стоят цари…» – звучали в монашеской келье велеречивые обещания царя в пересказе его придворных.
Но Максима Исповедника все эти восхваления и посулы ничуть не тронули.
– Поистине вся сила неба не заставит меня сделать это, ибо что отвечу – не говорю Богу, но моей совести, – если бы ради славы человеческой, самой по себе не имеющей никакого существования, отрекся я от веры, спасающей любящих ее? – ответил он.
И тогда посыльными царя овладела сильнейшая ярость, и они «подвергли его щипкам, ударам и толчкам, от головы до ног покрыв его многочисленными плевками»…
– Имей в сердце своем, как хочешь, никто тебе не запрещает, – в раздражении сказал Троил.
Сами-то они давно привыкли думать одно, а говорить – другое, тем более когда это сулило выгоду.
Византийский историк VI века Евагрий Схоластик писал о таких «новых христианах», что они «разглагольствовали, как им заблагорассудится, о возвышенных и божественных предметах, всегда болтая одно и то же». Пытаясь друг друга переспорить, они громко кричали и издавали «отвратительные звуки, подобно играющим в кости» («Церковная история»).
Вот и патриций Епифаний, видя, что ему не удается услужить царю, начал кричать на игумена Максима с угрозами:
– По моему суду мы введем тебя в город, поставим связанного на площади и приведем актеров и актрис, продажных блудниц и весь народ, чтобы каждый и каждая и ударили, и плюнули в лицо твое…
Но потом обвинители вспомнили, что пора завтракать, и если они будут вдаваться в долгие рассуждения, то останутся без еды и питья. В принципе, они получили ответ, чтобы доложить его во дворце.
«Позавтракали и удалились с гневом, и пошли возвестить царю в канун Воздвижения Честного и Животворящего Креста».
Максима Исповедника перевели из монастыря в крепость, где его охраняла стража.
Затем снова был суд над ним и монахом Анастасием, специально приведенным для этого в Константинополь. Доказательством их государственной измены служила и найденная у Анастасия книжечка, которая содержала осуждение Типоса 648 года и мысли Максима Исповедника, высказанные на Латеранском соборе.
По преданию, на этом суде в ответ на слова судей, что уже и римские клирики причастились с патриархом, Максим ответил: «Если и весь мир причастится, я один не причащусь».
По приговору суда монахам Максиму и Анастасию отрубили по правой руке, урезали языки и потом, изувеченных, обвели по всему городу.
Наверняка их провели и мимо храма Святой Софии, на стенах которой вывешивался то Эктесис, то Типос, но внутри был алтарь, и молитва, и Бог…
«Чей ум прилеплен к Богу любовью, тот ни во что ставит все видимое, даже самое тело свое, как бы чужое», – написал Максим Исповедник в «Главах о любви».
«Блажен ум, который, минуя все твари, непрестанно услаждается Божественною красотою».
«Когда ты оскорблен кем-нибудь или в чем уничижен, берегись помыслов гнева, дабы они, по причине этого оскорбления отлучив тебя от любви, не переселили в область ненависти…»
После суда и перенесенных мучений преподобного Максима Исповедника в 662 году сослали в ссылку в Лазику на Кавказе, в том же году он там и скончался в возрасте восьмидесяти двух лет.
Через восемнадцать лет после его кончины в Константинополе состоялся Вселенский собор, где монофелитство было отвергнуто и признано ересью.
Как говорил преподобный Максим Исповедник, Христос назвал Кафолической Церковью ту, которая содержит истинное и спасительное исповедование веры.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.